Погребенные заживо

Мама… Чернота перед глазами, разбавляемая резкими всполохами серебрящихся искр, была так привлекательна, неся столь желанные отдых и покой - все то, чего в последнее время они жаждали даже больше, чем глоток чистого воздуха или тепло солнечных лучей на коже, что Эбби нечеловеческими усилиями приходилось выталкивать себя из ее вяжущих объятий. Раз за разом, как бы тяжело это ни давалось. Тяжело. Все происходящее в последние дни она могла бы описать одним этим словом - тяжело. Тяжело засыпать и просыпаться. Тяжело давиться собственным бессилием, не имея возможности даже унять боль, не то что помочь людям, чьи взгляды при входе в помещение невольно тянулись к ней, как к источнику света. Обещанию спасения... Тяжело наблюдать дюжины смертей вокруг себя, через силу втягивая разряженный воздух, удушливый и спертый, пропитанный зловонием разлагающейся плоти. Тяжело. Невыносимо – не отводить слезящихся глаз, пока еще можно разглядеть в пульсирующем алом свете заострившиеся черты исхудавшего Маркуса, обессилено привалившегося к стене поодаль. Она уже и не помнила, когда они перестали считать дни, оставшиеся до момента освобождения - предполагаемого выхода на поверхность планеты. Отмерять их один за другим тоже было тяжело. Слишком. Они таяли на глазах - умирали десятками, раздавленные лишениями, навязанным обессиленными телами безделием да изматывающим ожиданием. На 1947-й день заточения в стенах бункера уже попросту было некого спасать. Остающиеся в живых люди… Не люди – живые мертвецы, иссохшие тени, рассредоточенные вдоль усеянных кривыми надписями стен, уже не этого хотели. Их бой был давно окончен. И все же, выныривая из плена темноты, она еще слышала их, тех немногих, что продолжали цепляться: за свою боль, за растраченную на лишения и никому ненужную междоусобицу молодость; за искру надежды, что нес в себе тихий родной шепот порожденный галлюцинациями, приглушенным треском приемника; за истощенное, едва живое существо, надсадно дышащее на расстоянии вытянутой руки. От долгого лежания в одном положении затекли, онемели мышцы, давно пройдя стадию покалывания и рези - сил на то, чтобы сдвинуться хоть на пару сантиметров у нее не было. Слух и зрение - все, на что была еще хоть какая-то надежда. И Эбби продолжала упрямо вглядываться в сумрак зала воспаленными глазами - словно это могло хоть как-то помочь прояснить померещившееся, пока ее не захлестывало очередной волной слабости, ни смыкались свинцово тяжелые веки Мама… Мам… Понять сколько она в очередной раз провела в забытьи было сложно: все то же тусклое, давящее освещение, окрасившее красным изможденный лица; полупустой зал; скорченные тела, усеявшие пол. Люди, стремящиеся к уединению в собственной боли и отчаянье в последние дни, сегодня стекались сюда один за другим. Радиоустановка для связи с Ковчегом была размещена здесь, в самом центре безмолвствующего ныне зала советов. Их последняя искра надежды, манящая, тянущая к себе будто пламя мотылька. Ведь пятилетний срок, пусть и по примерным подсчетам, уже скоро должен был подойти к концу, а значит секундой, каким-то жалким днем раньше шелест приемника мог дать трещину, зазвенеть голосами людей, спешащих к ним на помощь... Количество звездных искр раз от разу все увеличивалось, размывались очертания и контуры даже у ближайших предметов, и в конце-концов Эбби пришлось напрягать один лишь только слух, стремясь расслышать натужное сопение - свидетельство того, что не одна она все еще продолжает цепляться за жизнь. Звучало оно куда тише, чем раньше, доносясь откуда-то справа - с места, где подле Октавии сгрудились оставшиеся представители последнего Совета. И это было не тем, что ее интересовало. На то, чтобы с трудом, давясь подкатившими к горлу тошнотой и страхом - как только хватило внутренних ресурсов, повернуть голову, ушло не менее семи минут. Едва ли меньше, чем на сверхусилие над неловкими, растрескавшимися пальцами, что зашарили по холодному полу. И лишь когда под дрожащей плотью едва приметно, вяло, но все же толкнулся пульс, она вспомнила как дышать. Если бы Эбби могла закричать, заплакать, было бы легче. Но ни в одном из них практически не осталось жидкости. Кроме пульса и редких душащих приступов рвущегося легкие сухого кашля Маркус уже несколько часов не подавал признаков жизни. И поддаваясь страху и слабости Эбби безмолвно взмолилась уже совсем о другом: чтобы ему удалось уйти в этом бессознательном, спасительном полусне, без лишних мучений и боли. И чтобы ей довелось уйти хоть на пару мгновений, но раньше. Пережить еще и его агонию было бы слишком. На такую цену даже она нагрешить не успела... И все же, словно насмехаясь над столь переменчивыми ее желаниями, монотонно текли минуты, часы. И ничего не менялось. Не приходило с довлеющей над сознанием темнотой обещанное избавление. Лишь ожидание, разбавляемое приступами забытья, становилось все тяжелее. Пока еще оставались хоть какие-то силы Эбби вновь дотянулась до запястья Маркуса, вслушиваясь в биение пульса кончиками пальцев. Все ее надежды, ожидания, страхи и радости в последние годы были связаны с ним. И лишь его любовь и близость были тем, что давало силы бороться и выживать. Что позволяло верить в необходимость всего того, что пришлось совершить. И сейчас больше чем когда-либо Эбби нуждалась в его силе и поддержке. Сдирая ставшую слишком тонкой кожу о бетонный пол, она сжала прохладные пальцы, не отзывающиеся на ее прикосновение, притянула ближе к груди... В конце Эбби ожидала чего угодно: леденящего холода, оцепенения; слепящего света и легкости, что наполнила бы тело. Краткой череды радостных моментов, что заверили бы в том, что жизнь была прожита не зря. Но не было ничего. Лишь холод пальцев Маркуса, стиснутых в ее ладони, да нарастающий фантомный шелест земли вперемешку с бетонной крошкой, осыпающейся сверху на их неподвижные тела. Все та же изматывающая ложной надеждой, истязающая галлюцинация. Все тот же родной голос, которому еще не время было оказаться на земле... - Мам!!