Конец отдыха приближался со скоростью самого быстрого урагана, принося всё больше серых дней, по которым Даллон, честно говоря, соскучился. Светлое время суток начинало заканчиваться всё раньше и раньше, как и рассвет — длиться всё короче. Луна же в эти наоборот — светила так ярко, словно пришла на замену солнца. Ночи становились холоднее. Теперь, выходя вечером на улицу, он брал куртку и дополнительную тёплую кофту, если станет совсем холодно.
Под луной Даллон стал намного больше писать. Всё время, что он просто лежал с Брендоном на примятом поле, не говоря ни о чём, слушая лишь его игру на гитаре, он писал. Стихи были неразборчивыми, полными глупого романтизма, доселе не присущего ему, запутанными и ощущающимися на вкус как приятное сочетание сладкого яблока и кислого лимона. С каждым словом страницы пахли горькой ромашкой, жужжали пчелой, и скакали в голове Даллона галопом вперёд его руки. Даллон поклялся сам себе: он никогда не покажет их никому. Дело было не в неприглядном их виде, совсем нет. Проблема исходила из того, что говорили эти стихотворения о Даллоне. Все его прошлые стихи были циничными и горькими, как грейпфрут, написанные чернилами Ахероновых вод, представляемыми искусными пародиями на всю лирику современности. То, что Даллон писал летними ночами — нагая Артемида.
Его испещрённый чернилами блокнот почти разваливался, держась лишь на добром слове и прочных нитках; бумага истончилась, пожелтела, в некоторых местах порвалась. Едва видя перед собой страницы, Даллон писал, смотря то на чёрное небо, то на Брендона. Для Даллона это было одно и то же. Его голова лежала у Брендона на коленях, в тепле; иногда тот пропускал свои чуть огрубевшие то ли от игры на гитаре, то ли от работы по дому пальцы сквозь волосы Даллона абсолютно ничего не значащим жестом, ненадолго уходя в себя; тогда он улыбался совсем легко и незаметно. Тогда в груди у Уикса что-то теплело, а руки сами писали очередную глупую строчку. Иногда это “что-то” переполняло его настолько сильно, что он не мог сдерживать улыбку, воздух застревал где-то посередине горла, и в одну и ту же секунду ему хотелось рассмеяться и расплакаться от отчаянья, словно младенец. Тогда он переставал писать и, уткнувшись лицом в бедро Брендона, улыбался как безумец. Пальцы Брендона останавливались на момент, словно пугаясь реакции, но затем продолжали двигаться.
— Облака на ночном небе выглядят так странно, — бормотал в бедро ему Даллон, щекоча дыханием.
— Облака на ночном небе выглядят безумно притягательно, — говорил Брендон. — Как тайные наблюдатели, незаметно врывающиеся в жизнь, приносящие взгляд со стороны. Ветер тёплый подул, — для Брендона переключиться с одной темы на другую было всего ничего. Его недосказанность была его естеством.
— Опять дождь? — Даллон отвернулся от ноги Брендона, смотря прямо ему в лицо. Брендон смотрел вдали; глаза его блестели, а в отражении виднелась луна.
— Да. Последний в этом июле.
Конец июля. Об этом Даллон думал слишком часто.
Конец июля означал конец их ночным посиделкам на поле, его дневным развлечениям на веранде, и утренней кроватной неге. Конец июля означал двухдневную поездку на Мустанге Джона, ночёвками в мотелях, сухпайком, и возвращению к точке отправления. Замкнутое колесо. Вновь безупречно кинематографичные улицы Лос-Анджелеса, вновь усталость целыми днями, вновь скорбь и смирение. Последний год университета — единственное, что изменилось. Даллон безумно не хотел возвращаться туда.
Он аккуратно освободил руку Брендона из своих волос, мягкую, даже не смотря на все мозоли, взял в свою, сухую и слегка дрожащую от напряжения, и поднёс к губам. Тёплое дыхание Уикса заскользило по его коже, разбегаясь сотней мурашек повсюду. Поцелуй, который Даллон оставил на тыльной стороне ладони, для него был абсолютно естественным. Брендон думал точно так же.
Они никогда не говорили о скором уходе Даллона: Уикс не хотел быть вторым, а Брендон не хотел повторяться. Казалось, что они оба когда-то решили притворяться, что конца им не будет — Даллон не уходит, а лишь возвращается в дом, чтобы ночью опять прийти. Даллон заклинал: если с его языка сорвётся хоть одно “прощай”, он будет ненавидеть себя ещё сильнее.
— Он говорил, что все гении говорят на иностранных языках, — полушептал Брендон, — что их слова непонятны и красивы, заманчивы и абсолютно честны. Что их слова выдуманы.
— Я хотел бы как-нибудь с ним познакомиться, — шепчет Даллон в ответ. Он всё ещё держит Брендона за ладонь, и его шёпот всё ещё скользит по коже парня.
— Он удивительный. Встретив его однажды — ты никогда не забудешь. Надеюсь, тебе и вправду повезёт его повидать. Если что, скажешь, что он был прав насчёт улыбок. Он всегда во всём прав.
Райан Росс вызывал в Даллоне жажду познания — он был запретным плодом, открывающим тайны мира, недоступным, делая испробовавших его — несчастными. Райан Росс был загадкой, превосходящей улыбку Джоконды. Истории Брендона о нём — сборник мифов и легенд, которым Даллон с трудом верил. Порой ему начинало казаться, что он привязывается к этому Райану, к человеку, которого лишь раз слышал, но никогда воочию не видел. Была ли в этом заслуга Брендона, рассказывающего ему о Райане чуть больше с каждым разом, или в самом Райане? Даллон не хотел знать.
— Буду рад выпить с ним кофе.
Брендон, наконец оторвавшись от созерцания горизонта, посмотрел на Уикса и улыбнулся.
— Мы засиделись.
Попадая из мира, где есть лишь он и Брендон, в реальность, Даллон осознал: его размышления о будущем конце июля были ничем, по сравнению с реальным концом июля.
Весь дом стоял на ушах, каждую секунду повсюду издавались звуки бурной деятельности. Под конец их отдыха мама Уолкер решила устроить прощальный ремонт дома (что было довольно странной традицией семьи Уолкер), и теперь везде и повсюду был запах краски и дерева. Даллону, как самому высокому, доверили заботу о потолках и дымоходе. Весь четверг он сметал паутину, обновлял слой лака и краски, а затем вычищал результаты своей работы. Пятницу он помогал пропалывать сорняки в цветнике миссис Уолкер, стараясь как можно меньше навредить пионам и азалиям, что, учитывая его прирождённую неуклюжесть, было трудно. Субботу они отдыхали, морально готовясь к долгой поездке.
Эти ночи он неизменно провёл в пшеничном поле, усеянном звёздами и освещаемым луной. Разговоров становилось больше, но смысл их истощался, превращаясь в беседу о новом фильме, вышедшем летом. Их пустые слова оттесняли нескончаемый шёпот о конце вокруг, создавая защитный вакуум. Их поле уже не казалось такой безопасной зоной. Теперь, там с ними были неуверенность и тревога.
Ночь с субботы на воскресенье прошла совсем иначе — они молчали, сидя на ветвях персикового дерева, смотря на большие стога сена. Их руки обвивались вокруг друг друга, сердца бились в бешенном такте, выплясывая то ли польку, то ли степ. Блокнот Даллона лежал в корзине велосипеда, слова больше не звенели в голове, а руки не дрожали от онемения.
Глаза Брендона не сияли. Луна истончилась до тонкого ободка на небе, а звёзды сияли, насмехаясь над ней. Ветер был холодным, как и полагается летнему ветру, не несущему за собой порывы шторма.
Даллон гадал, что чувствует Брендон: будет ли он оплакивать его спустя пару месяцев, когда стога исчезнут, графины с соком перестанут быть ледяными, солнце станет появляться ещё реже, а облака застилать небо чаще; когда он окончательно осознает, что Даллон не вернётся. Будет ли Брендон всё так же напевать песни Райана, или станет писать свои, посвящённые им обоим. Изменит ли Брендон Ури своей привычке хоть раз?
Но пока в тот момент их руки были переплетены друг с другом, их тела обменивались теплом, а души соединялись, и воскресенье не наступало.
***
Мустанг Джона был загружен сумками доверху; за время отдыха у них прибавилось ещё дополнительная куча вещей, и часть багажа составляли гостинцы мамы Уолкер.
Эта безумно милая женщина, своей безмерной теплотой подкупившая Даллона за столь небольшой срок, крепко обняла его, расцеловала в обе щёки, и со скупой слезой на глазах пожелала счастливой дороги.
— Если захотите — приезжайте к нам не только на лето, — сказал мистер Уолкер, — зимой мама Уолкер печёт потрясающие тарты, не говоря уж об её рождественском гусе.
— Нам будет приятно видеть вас здесь в любое время.
Обмен благодарностями и прощаниями окончательно растрогал женщину, и под конец, когда они выруливали с подъездной дорожки дома, Даллон заметил промокающую платком глаза маму Уолкер.
— Сначала в Вегас? — осведомился Джон.
— Сначала в Вегас, — кивнула на заднем сидении Николь.
***
Квартира Даллона была обставлена уютно, в этом заслуга Бризи, а затем Николь и Джона, частенько приносивших занятные ретро-штуки. Одним из таких пополнений от его друзей была полочка для винила, металлическая, сделанная под античное золото. Она стояла рядом с окном; проигрыватель стоял на кофейном столике, который для кофе никто и не использовал, но в качестве хранения живых растений и проигрывателя деревянный столик годился потрясающе. В коллекцию к своим пластинкам Даллон добавил «A Woofer In Tweeter's Clothing», найденную у Джона на чердаке.
Квартира, не проветриваемая на протяжении двух месяцев, спертым воздухом приветствовала Даллона. Окна, как всегда с натяжкой, распахнулись. На улице стояла тишина.
— Возможно, мне стоит завести себе животное? — вслух подумал Даллон. — Стать чуть более ответственным? Почему бы и нет!
Даллону нравилась идея более деятельной версии себя.
Вот уже как третью ночь он проводит вдали от поля. Его сон не стал хуже. Его мысли не путались каждый раз при мысли о Брендоне. Единственное, что Даллон чувствовал — маленькая ноющая боль в груди, когда он смотрел на свою пластинку, когда ненароком проводил по волосам, когда отыскивал на небе Геркулеса. Горько-сладко.
Он заметно устал с дороги, но дел ещё слишком много, так что решение разжиться стаканчиком латте в ближайшей кофейне было бы разумным решением, и именно поэтому, оставляя свои пожитки в квартире валяться неразобранной кучей, Даллон хватает бумажник, и выходит из своего домика. Джон скорее всего разложит свои вещи сразу же по прибытию, а затем завалится на кровать и уснёт, проспав до обеда, как он всегда делал по выходным. Николь подождёт прихода подруг, и вместе они, обсуждая события, прошедшие друг у друга за два эти месяца, будут раскладывать её вещи. Николь никогда особо не заботилась о личном, доверяя всецело друзьям всё своё.
Кофейня — совсем новенькая, не особо посещаемая, как в принципе и любое заведение, находящееся за полосой центра, прямо за соседним домом, удобно для Даллона расположена. На входе на привязи стоит собака — хаунд, и светит своими умными глазками вслед Даллону. Тот находит это забавным. Собака молчит, не издавая ни звука, а её длинные уши смешно отзываются на каждое её движение головой. Даллон искушается и слегка треплет её по голове. Хаунд прикрывает глаза в блаженном удовольствии, но всё так же молчит. Даллон улыбается собаке.
Он встаёт, открывает дверь в кофейню, но пропускает момент, когда нужно отойти, чтобы пропустить входящего человека, и свистяще чертыхается. Кофе из стаканчика человека расплёскивается повсюду, попадая на них обоих, и Даллону на секунду кажется, что внутри он умирает от стыда (но ему не кажется). Мужчина, с которым он сталкивается, так же ругается, и уже в унисон, они начинают извиняться друг перед другом.
— Блять, — говорит парень, — прости, я не заметил, что за дверью кто-то был.
— Ох, нет, ты прости, я ступил и не отодвинулся, — в Даллоне поднималась паника. — Уф, у тебя ведь вся майка грязная.
Незнакомец на мгновение застыл, понимая, что не один Даллон тут пострадал, посмотрел на свою футболку и испустил лёгкий ох понимания. В ту же секунду в голове Уикса появилась идея:
— Я живу тут в двух шагах буквально, если ты никуда не спешишь, можно простирнуть у меня твою рубашку и высушить феном.
— О, неплохая идея, — улыбается он, но тут же сменяет выражение лица на вопросительное, — если я не доставлю никаких неудобств, конечно.
— Всё в порядке, — заверяет Даллон. — И, пожалуй, я куплю в качестве извинения кофе.
