Пусть проходят дни и мой путь далёк, пусть мой бог совсем от меня устал, я пройду десятки кривых дорог, за тем самым ценным, что потерял.
***
Мой милый, дорогой Тэхен,
У меня в запасе есть не так много времени, чтобы успеть написать это письмо, но что-то подсказывает мне, что так или иначе оно выйдет действительно длинным. Может, ты даже успеешь заскучать, пока дойдешь до самой важной части. Говоря о скучаниях… думаю, в мире не найдется достаточного количества слов, чтобы я смог выразить, насколько сильно тоскую по тебе. И волнуюсь. Вы забрались так далеко, и получать письма раз в целую вечность для меня теперь — настоящая мука и, как ни крути, суровая действительность. Оказывается, я совершенно не умею без тебя обходиться. Но я учусь. Меня, можно сказать, учат.
Иногда сижу где-нибудь в библиотеке (она в последнее время — самое искренне любимое мной пристанище для досуга) и подолгу размышляю, чем ты можешь заниматься в этот самый момент, когда мы настолько далеки друг от друга. Чем ты занят? Чем занят Чонгук? По словам Юнги, ему сейчас нелегко приходится. Конечно же, его дядя так и не поверил, что принц погиб на охоте. Я бы тоже не поверил — это же Чонгук. Достаточно один раз увидеть его, чтобы понять, что такие юноши как он явно не созданы для того, чтобы бесславно сгибнуть в дремучих лесах на окраине. Его удел — как минимум завоевать пару-тройку царств (чтобы бросить к твоим ногам) и до победного конца геройствовать так, чтобы после еще десятки поколений с благоговением вспоминали свершения предка. Но что-то я отвлекся. Интересно, его ищут также тщательно, как и тебя? Разве что тайно. Но, знаешь, мое сердце спокойно за вас. Юнги говорит, он хорошо позаботился о том, чтобы ни один неприятель вас точно не нашел, и что скоро вы отправитесь далеко на север, где сможете начать все заново. Не забывай писать мне! Не забывай ме Я бою Я страшно горю желанием знать, что происходит там, среди заснеженных долин северных королевств, где мне доселе не довелось побывать. Надеюсь, доведется в будущем. И я бы, конечно, с удовольствием сыграл для тебя на флейте еще раз. Теперь я чаще всего играю в одиночестве. Но, как сказал все тот же Юнги, когда все уляжется, он обязательно сделает так, что мы сможем встретиться.
Юнги… если и есть в этом мире человек, который может волновать мое сердце больше, чем ты, то (уж прости) это точно он. Мое бедное сердце действительно все еще каждый раз заходится, стоит ему коснуться моей руки или даже посмотреть на меня тем взглядом, от которого пробирает до самых костей. Нежностью. Я такой сентиментальный, да? Пишу это, а самому смешно — очень глупые вещи, наверно, пишу. Но это я, такой, какой есть — маленький и чересчур романтичный, а потому мне ни капли не совестно признаться тебе в том, какие чувства будит он во мне каждый раз, когда оказывается рядом. И когда не оказывается, тоже. Не могу перестать думать о нем, когда я один. И чувства мои плещутся внутри такой необъятной волной, что порой становится жутко — их уж точно не остановить простыми человеческими руками. Хотя, сам понимаешь, я совсем не жажду их останавливать.
Еще с первых дней в графстве Юнги обходился со мной очень бережно, был ласков и терпелив, даже отвлекся от дел и долго показывал дом и рассказывал о его обитателях. У меня до сих пор зардеются щеки, когда я вспоминаю, как он представил меня слугам новым хозяином. Сказал меня слушаться… Господи!.. можешь себе вообразить? Я стараюсь быть как можно более полезным здесь — насколько вообще то может у меня получаться, и, кажется, Юнги доволен тем, как я справляюсь. Вести хозяйство, конечно, мне было очень в новинку, но он поддерживал меня с самого начала и ни разу не дал повода усомниться в том, что я здесь… как бы это сказать? Нужен? Может, Любим? Я снова скатываюсь в драматизм (мне почти стыдно). Не-прости. Я люблю говорить о нем, пусть мне особо и не с кем.
Да, в его графстве живет много замечательных людей. Например, одна дама в летах, которая служит здесь горничной еще с тех времен, пока ребенком был аж отец Юнги, отнеслась ко мне с огромным благодушием и по сей день помогает мне справляться со всеми делами, обучает меня тому, чего я могу не знать, и внимательно следит за тем, чтобы у меня не возникало серьезных проблем. Я бесконечно ей благодарен. Не только ей, конечно.
Больше всего, думаю, ты понял, я благодарен Юнги. Если бы не он, кто знает, как бы я завершил свой век? Порой мне кажется, что в противном случае существование мое было бы совсем безрадостно, даже (прости меня, если сможешь) если бы ты оставался рядом со мной. Мне не довелось пережить того, с чем справился ты (я так безмерно восхищаюсь твоей отважностью!), но у меня, ты знаешь, было и свое горе. До сих пор ночами я изо всех сил пытаюсь вспомнить в деталях мамино лицо, а на ум приходит только лишь тот ужасный момент, когда в ушах у меня стоял ее крик, покуда те отвратительные, мерзкие люди увозили меня в телеге, связанного, все дальше от дома. То была самая кошмарная ночь за всю мою жизнь. Прости, что заставляю тебя вспоминать ее вместе со мной. Иногда мне просто необходимо напомнить себе о том, кто я и откуда, а эта ночь — самая темная и болезненная — напоминает как никогда хорошо. Я рассказывал свою историю Юнги. После моего рассказа он был мрачен и молчалив, но его руки, которыми он обнимал меня, позволяя плакать на своем плече, были ласковы как никогда. И я не стыжусь того, что проревел подле него полночи, не сумев даже уйти в свои покои. Он терпеливо успокаивал меня все то время и обнимал очень крепко и нежно — дыхание у меня перехватывало даже не столько от слез, сколько от понимания, что этот самый человек действительно способен меня принять и защитить. Так может далеко не каждый. Смог бы я сам полюбить мальчишку без рода и племени, за плечами которого не осталось даже родного дома и семьи? Я мечтаю однажды вернуться на юг и хоть одним глазком подглядеть, стоит ли все еще на невысоком, сплошь покрытым травой холме наш старый дом, и выходит ли мама на его крыльцо по вечерам провожать уходящий день. Она всегда провожала — я запомнил это, потому что несколько раз выходил смотреть на догорающее солнце вместе с ней. Когда те работорговцы выкрали меня, в голове моей билась одна-единственная мысль: теперь ей точно будет не с кем провожать закаты. Какой кошмар… прости (в тысячный раз), я, кажется, размыл слезами чернила на нескольких местах. Не могу их контролировать — я тот еще плакса, ты знаешь. Надеюсь, смысл моего письма не слишком пострадает от этого.
Думаю, мне стоит уже завершать свою странную исповедь. Начал, как говорится, за здравие, а закончил… впрочем, поплакать иногда бывает даже полезно. Я не из тех, кто способен стойко выдерживать напор колючих воспоминаний и всегда все держать в себе. Юнги должен вернуться с минуты на минуту, и совсем не хочу, чтобы он застал меня раскрасневшимся и опухшим, с мокрыми щеками и растрепанными волосами. Мне, все же, приятней думать, что он считает меня красавцем. Я и сам-то не особо считаю, но он любит меня в этом убеждать, ха-ха. Если честно, я немного обеспокоен его состоянием в последнее время. Он не слишком часто посвящает меня в свои графские дела, да и я не того склада ума человек, чтобы намеренно в это все лезть, но я все чаще подмечаю, что он ходит задумчивым и угрюмым. Да, даже угрюмее, чем обычно, отвечая на твой немой вопрос. (Хотя здесь спорно, я совсем не считаю его хмурым, мрачным или еще каким.) Так или иначе, я вижу, что последние недели он серьезно обеспокоен чем-то и сосредоточен: чаще стал отлучаться из графства по делам, пропадать все на большее количество времени. Я не беспокоюсь о том, чем он там занят — я доверяю ему едва ли не больше, чем самому себе. Но я взволнован тем, что на него могли свалиться неожиданные проблемы (стоило, на самом деле, ожидать, учитывая, чьим доверенным лицом он был последние пять лет), и он стремится решить их в одиночку. Не то чтобы я действительно мог быть хоть чем-то полезен… но, думаю, если он поделится со мной в ближайшем будущем, я готов оказать ему любую посильную поддержку, на которую способен. Я, на самом-то деле, способен на многое.
Я слышу ржание лошадей. Он вернулся. Юнги вернулся ко мне. Не смей закатывать глаза, я могу говорить, что хочу, я влюблен. Нужно пойти встретить его, он наверняка устал с дороги и страшно хочет отдохнуть. А я, в свою очередь, страшно хочу его, наконец, обнять. Мы не виделись почти неделю — ужасный, отвратительно долгий срок.
Что ж, на этом я должен завершить свое письмо. Надеюсь, оно дойдет до тебя, покамест все мои «новости» еще будут оставаться насущными. С нетерпением жду ответного письма. С нетерпением жду момента, когда смогу заобнимать тебя до хруста и поговорить вживую, мой дорогой и единственный друг. А пока я прощаюсь. До встречи.
Искренне твой,
Чимин.
Омега откладывает перо и тяжело вздыхает. За окном уже начинают собираться сумерки, а он все еще даже не потрудился зажечь свечи. Если бы Юнги застал его за написанием письма при таком освещении, наверняка ругался бы, на чем свет стоит.
Чимин легко улыбается своим мыслям и поднимается с насиженного места, отодвинув тяжелый стул. Он крадучись подходит к высокому окну библиотеки, из которого открывается вид на внутренний двор поместья, и, пальцами аккуратно удерживая портьеру за край, выглядывает из-за нее и с любопытством окидывает взглядом двор. У него уходит меньше секунды, чтобы среди небольшой толпы слуг разглядеть и прикипеть глазами к спешившемуся с лошади хозяину графства.
У Юнги усталый вид и пыльная одежда. Его темные волосы пыльные и лохматые тоже, а под глазами залегли тени, но держится он по меньшей мере с королевским достоинством — Чимин невольно засматривается на то, как с суровым видом он принимается раздавать поручения сбежавшейся прислуге и отмахивается от назойливого секретаря, что вертится вокруг и все пытается впихнуть ему какие-то бумаги. Омега, кажется, даже может по его губам прочитать, как бархатным глубоким голосом Юнги произносит устало «потом, потом» и заставляет секретаря унять свой пыл и отступить. Альфа передает лошадь на попечение конюху, а дорожные сумки — служкам, и вот уже спешит к нему на всех парах престарелая горничная. Юнги легко улыбается ей — и так, чтобы не слышал никто посторонний, что-то уточняет. Женщина строит хитрое выражение лица и шепчет ответ, лукаво играя бровями, и тогда, в следующий момент — Юнги поднимает глаза. И взгляд его мгновенно перемещается с ее оживленного лица на темное окно библиотеки, в котором на секунду мелькает знакомая светлая макушка.
Чимин шустро юркает за портьеру и хихикает как ребенок, которому в игре в прятки удалось провести взрослого, запрятавшись так, что никому не удалось найти. Разница лишь в том, что Чимин найтись алкает страшно, и предвкушение уже теплится у него в груди, когда он, высунувшись немного еще раз, обнаруживает, что графа во дворе уже нет. Вновь скрывшись за портьерой, он прислоняется спиной к стене и глядит бездумно себе под ноги, и все не покидает его лица светлая, мечтательная улыбка.
Юнги приехал. Все хорошо.
Бросив взгляд на оставленное на столе письмо, он строго наказывает себе не забыть запечатать его и передать потом Юнги, чтобы тот мог отправить его Тэхену. Тэхену, с которым их разделяют теперь сотни миль, городов и дорог, который справился с самим собой и решился на то, чтобы весь свой привычный уклад жизни переиначить и перекроить теперь уже под себя — и под того, кто помог ему выйти в мир и разделил его вместе с ним. Чимин гадает, где они находятся сейчас, насколько далеко на север успели забраться, чем занимаются и к чему стремятся. Последнее письмо от Тэхена он получил около полумесяца назад, и на момент написания его друг в компании Чонгука только-только успел пересечь границу их родного королевства, скрываясь от преследования отца и его поисковых отрядов. С неделю они тогда жили в приграничном поместье старого графа, что большую часть жизни провел в ссылке, где отрадой его оставалась одна только дикая природа да алкоголь. Последнего Чонгук способен был предоставить ему сполна, так что на некоторое время у них появилась возможность дать себе короткую передышку, прежде чем начать перебираться через границу. То была единственная возможность Тэхену ему написать — после уже наверняка череда событий и коротких марш-бросков до границ уже не давали ему продохнуть.
Юнги знал, куда они движутся, знал, что было в планах Чонгука, и посильно старался помочь. Чимин был в курсе, потому как волнение за судьбу друга снедало его по первости денно и нощно, и у альфы не было ни единого шанса скрыть от него хоть какую-то толику информации о том долгом и утомительном путешествии, что предстояло совершить его другу и королевичу их страны-соперницы на пути к долгожданной свободе. Чимин же, без особых проблем в силу своего положения при дворе тайно вывезенный Юнги из страны, мог не беспокоиться, что к ним могут вторгнуться люди отца Тэхена — он более не принадлежал их земле. Он принадлежал только себе самому. С поправкой, разве что, на Юнги.
Чимин наконец выныривает из глубоко затянувшего водоворота мыслей, и мгновенно чувствует, как набирает ход сердце и приливает к щекам жар, стоит ему заслышать, как медленно и будто неохотно отворяется тяжелая дверь библиотеки.
Словно сотканный из одних только сумеречных полутонов и усталости, Юнги замирает на пороге, и во мраке комнаты совершенно ясно светятся его глаза, когда взглядом он находит приютившегося у стены омегу.
Чимин быстро облизывает губы и улыбается.
— Привет, — выдыхает он и, оттолкнувшись от стены, делает первый широкий шаг вперед.
Юнги поспевает раньше: он стремительным шагом пересекает комнату, настигая Чимина, и уже в следующую секунду тот носом зарывается ему в треугольник между плечом и шеей и глубоко вдыхает запах дорожной пыли и терпкого пьянящего вина, и от запаха этого, кажется, почти начинает кружиться голова. Альфа прижимает его к себе тесно и бережно, лицом уткнувшись в душистые волосы, обнимает так крепко, словно целью ставит себе по меньшей мере впаять в себя намертво, срастись и точно уже не расставаться.
— Так скучал по тебе, — бормочет Юнги, прикрыв глаза, пока Чимин только и может, что счастливо выдохнуть ему в шею и руками обвить покрепче.
— Я тоже, — отзывается он негромко, — Никогда бы не подумал, что дни могут тянуться для меня настолько долго и мучительно.
Юнги задумчиво хмыкает и через пару минут нехотя расцепляет объятия. В сгустившихся сумерках его лицо, на котором застыло выражение бесконечной, бархатной нежности, выглядит очаровательно ликующим. Точеным еще, вылепленным из одних только полуночных теней и контрастов — омега замирает, прикипев невольно взглядом, и все не может наглядеться, ощущая, как распрямляется внутри тугая пружина напряжения, что все время их разлуки не позволяла ему расслабиться. Свои маленькие теплые ладони Чимин, поддавшись секундному порыву, опускает на бледные щеки Юнги и оглаживает большими пальцами мягко и осторожно прохладную кожу. Тот только следит за ним завороженно и позволяет робкой улыбке приподнять уголки его кукольных розовых губ.
— Обещаю, больше мне не придется отлучаться так надолго, — отвечает он, немного погодя и наслаждаясь прикосновением.
И будто тяжелый камень срывается с чиминова сердца, пуская по венам долгожданное чувство облегчения, когда он слышит эти слова.
— Ты наконец уладил все свои вопросы?
— Я долгое время был занят кое-чем, и теперь счастлив сказать, что справился, хотя и сам того не ожидал, — с толикой гордости в голосе произносит альфа, и предвкушение стремительно оседает внутри ликующего Чимина.
— Славно, — выдыхает он, — Расскажешь мне?
— Лучше, — раздается в ответ бархатным, ласковым голосом, — Я бы хотел показать.
Губы Чимина мгновенно складываются в очаровательную «о», и он склоняет голову к плечу, в то время как в задумчивости руки его скатываются вниз, к воротнику дорожной куртки Юнги, и пальцы принимаются неосознанно разглаживать складки на запылившейся одежде.
— Что, прямо сейчас? — любопытно интересуется он и нетерпеливо облизывает пересохшие губы. Юнги цепляется за это движение взглядом и негромко смеется.
— Не совсем, — произносит он, и руки его тут же сжимаются вокруг талии омеги несколько крепче, — Если ты не против, то отъезд я назначил на послезавтра, на рассвете.
И, пока Чимин в удивлении приподнимает брови и раздумывает над предложением, он добавляет:
— Прямо сейчас я, с твоего позволения, с удовольствием бы тебя поцеловал.
Омега медленно поднимает на него глаза и теперь уже его очередь настает рассмеяться лукаво.
— Ну так за чем же дело стало, — воркует он и с готовностью подается вперед.
***
Путешествие выходит, в противовес всем ожиданиям Чимина, долгим и утомительным. Целую неделю они часами напролет трясутся в экипаже, что уносит их все дальше от графства в неизвестном омеге направлении, и на все вопросы Юнги только таинственно улыбается и лукаво отпускает туманные фразы наподобие «терпение, солнце». Чимин, конечно, каждый раз на это ласковое «солнце» отвлекается и думать забывает о том, как яро снедает его любопытство, но то случается ненадолго. С каждым днем, проведенным в поездке, все сильнее разгорается в нем интерес к окутанному завесой тайны месту их назначения.
Они ночуют в постоялых дворах, останавливая свой экипаж в мелких городах, если такие попадаются по пути, но случается то нечасто — за все время, что они едут, на настоящей, показавшейся омеге раем на земле, жесткой деревянной кровати ему удается поспать лишь трижды. Но он не жалуется. Если засыпает в карете, то непременно голову устраивает у Юнги на коленях, и его неторопливые поглаживания по волосам убаюкивают его, компенсируя любое возможное неудобство. Все в порядке, твердит про себя Чимин. Все в порядке, пока рядом Юнги.
Альфа же, каждый раз, наблюдая за тем, как тот сонно ворочается и размеренно дышит, совершенно теряет всякое желание удерживать себя в собранном состоянии. Юнги вновь и вновь, когда Чимин, утомившись чтением или другими возможными развлечениями, дремлет, не может остановить себя от того, чтобы любоваться им, спящим, полностью растворяясь в нем с течением времени.
Чимин. Его потерянный южный мальчик. У Юнги не так много власти и богатств сосредоточено в руках, чтобы по-настоящему бросить к ногам омеги целый мир, но то не беда, покуда он точно уверен, что способен пусть и понемногу, но претворять мечты своего избранника в жизнь. Ему нравится это — называть Чимина избранником, парой, возлюбленным: в разрез с его вечно отчужденным, прохладным ко всему окружающему отношением, звучит мягко и нежно, звучит так, как подсказывает сердце. А сердце его — далеко не камень, как знать при дворе привыкла считать. Сердце его — трепещет и чувствами полнится с тех самых пор, как среди сочной зелени садов на чужой, враждебной земле, он пошел вслед за музыкой. Музыкой, которая, шелковой лентой прошив душу его насквозь, притянула к омеге, что с первых секунд заставил одним своим видом прикипеть к себе прочно, намертво. Неважно, как-то зовется — любовью ли, может, сказочной истинностью, но уверенность в том, что они — друг для друга и никого больше, в нем с каждым днем все больше крепится.
А потому Юнги ни единой секунды не сомневается в том, что делает.
Неделя утомительной поездки в тесной карете исчерпывает себя, когда они, наконец, прибывают в портовый город. У Чимина округляются глаза, когда он понимает, что их лошади, вместо того, чтобы миновать город и отправить дальше, пересекают главную площадь и выезжают к гавани. Гавани, в которой их уже ожидает зафрахтованный Юнги корабль. До конца он не может поверить, что собираются они забраться так далеко от дома, что приходится пересекать бескрайний суровый океан и бороздить морские просторы целых одиннадцать суток. Куда они направляются? Он задается этим вопросом все чаще и в нетерпении у Юнги ответ выклянчивает все настойчивей, но тот непоколебим как скала и капитулирует только единожды, обмолвившись, что едут они не на север. На секунду в душе Чимина вспыхивает, но тут же угасает колкое разочарование — не на север, значит, совсем не туда, где вершит свою судьбу его милый друг со своим принцем, по которому сердце его все также сильно тоскует. Омега тешит надежду на то, что рано или поздно им удастся в итоге свидеться, и тогда уже никакие тревоги не смогут его омрачить.
С позволения капитана судна он по вечерам, пока его смуглое точеное лицо золотится в розоватых солнечных отблесках, провожает закаты на палубе и играет на флейте незатейливые размеренные мелодии. Юнги присоединяется к нему, расположившись где-то неподалеку каждый раз, наблюдает из-под полуопущенных ресниц с неизменной чуткостью в расслабленном взгляде, и остается самым верным слушателем. Порой Чимин может заметить, что альфа погружается в глубокую задумчивость, и тень чего-то странного мелькает на его лице, но исчезает то выражение настолько стремительно, что Чимин даже не успевает за него ухватиться. Они плывут к своей цели упорно и неторопливо, по мере возможностей наслаждаясь каждой минутой и присутствием друг друга, и иногда у омеги даже закрадывается мысль, мол, не нужно ему, в принципе, даже знать, какое-таки их место назначения. Он уже полнится счастьем настолько, сколько вообще счастья может уместиться в его хрупком влюбленном существе — и даже чуточку больше.
Дни неторопливо сменяют друг друга, и на исходе восьмых суток Юнги вдруг прерывает их привычные часы музыки так решительно, что сперва это даже сбивает Чимина с толку. У альфы блестящий, вдохновленный взгляд и нерешительная улыбка на губах.
— Чимин, — произносит Юнги, подойдя вплотную, и тот вынужден опустить флейту, с любопытством вглядываясь в его непривычно оживленное лицо.
— Что-то случилось? — уточняет он, слегка склоняя голову к плечу с участливой улыбкой.
— Нет, просто… То есть, да, на самом-то деле — да, — торопливо отзывается Юнги, и в лучах закатного солнца все еще видно, как легким румянцем покрываются его высокие скулы, — Ничего, что могло бы вызвать твое беспокойство, я всего лишь…
Он замолкает ненадолго, и омега хмурит брови, начиная беспокоиться из-за заминки вопреки произнесенным словам.
— Всего лишь что?
— Я долго думал и, кажется, додумался до кое-чего очень важного, — Юнги негромко смеется и осторожно берет его за руки, заставляя сердце Чимина мгновенно ускорить ход, — Ты пока не знаешь, куда мы направляемся, но узнаешь уже очень скоро, это я тебе обещаю. Но с момента, как все откроется, наша жизнь наверняка изменится, как ни крути. Прежде, чем это случится, я хотел кое-что изменить между нами, чтобы мы с тобой отныне и всегда могли иметь прочную уверенность в том, что любые события в будущем уже точно не смогут нас разлучить. Возможно, это немного эгоистично — заводить подобный разговор прямо сейчас, но, знаешь, я так сильно влюблен в тебя, что не могу не пойти на поводу у собственных желаний.
Юнги качает головой, прервавшись, и, бережно оглаживая костяшки все еще недоумевающего Чимина большими пальцами, ловит его полный теплоты взгляд. В глазах Чимина мешается ослепительный солнечный свет, любовь и звездное крошево, и, наверное, то сочетание и побуждает Юнги продолжить свою сбивчивую речь. Он продолжает, сделав глубокий вдох, уже намного уверенней:
— Если ты согласен остаток наших жизней провести бок о бок, заручившись моим обещанием, что всегда я буду изо всех сил оберегать тебя и защищать, то… — он облизывает пересохшие губы и немного подается вперед, — Капитан корабля согласен обвенчать нас завтра на рассвете.
Солнце почти уже совсем скатывается в темнеющую водную гладь, и последние его лучи бликуют в расширившихся глазах омеги, пока тот выдыхает пораженное «ох».
Утро следующего дня — пожалуй, самое прекрасное и светлое из всех, что ему доводилось встречать.
***
Чимин сходит с судна замужним омегой. И счастливейшим на всем белом свете человеком. По первости он восторженно озирается вокруг, любуясь позолоченным полуденным солнцем городом, что утопает в сочной зелени ухоженных кустов и деревьев, любуется зачарованно цветущими лужайками подле зданий, которые они минуют уже верхом на лошадях, предпочтя избежать утомительной поездки в экипаже и наслаждаясь видами.
Здесь ужасно жарко: Чимин в своем дорожном камзоле понимает, что по меньшей мере скоро в нем точно вскипит кровь от высоких температур, и по итогу едет он уже, как простолюдин, в одной только тонкой шелковой рубашке. Юнги следует его примеру, не думая уже о презентабельности, ведь они более не находятся под прицелом оценивающих взглядов двора, что знает в лицо и может в легкую осудить за неподобающий вид. Рано или поздно, конечно, обратно придется вернуться, и это, твердит Чимин про себя, пока что единственное, что может разжечь в нем огонек тревожности: отныне они с Юнги — супруги. Семья. Юнги отныне — его семья. Настоящая и законная. Что бы сказала его мама? Одобрила бы она выбор омеги? Чимин не может не думать о том, а также и о слухах, которые наверняка поползут в столице, стоит им воротиться. Юнги, потомственный дворянин, бывший поверенный «погибшего» и скандально известного своим своеволием принца их земель, ни с того ни с сего связывает себя узами брака с омегой, о котором известно доподлинно, что того выкупил из рабства правитель враждебного им королевства для своего томящегося в стенах замка большую часть жизни болезненного сына в качестве развлечения. Сына, что исчезает из собственного экипажа по пути домой, и ни один из стражей ничего не может по этому поводу сказать. Вот так прелестная складывается ситуация.
Опасается ли Юнги хоть каких-то последствий? Чимин не может не размышлять об этом, бросая на альфу косые взгляды, но тот едет как ни в чем не бывало, все задумчивые взгляды омеги зеркалит участливой, влюбленной улыбкой, и, сам того не зная, сомнения все сводит на нет. Чимин любуется на эту улыбку и все упорнее уверяет себя самого, что — нет, Юнги бы не пошел на такой серьезный шаг, не будь он уверен, что способен выстоять перед напором слухов и дворцовых козней, что наверняка начнут строить против его простодушного и отчасти даже наивного омеги. Чимин все же слишком верит в людей несмотря на все, что те умудрились в прошлом ему причинить. Если бы не верил, отважился бы отправиться к Юнги тогда, оставив Тэхена томиться в замке, когда знакомство их длилось не более месяца, поддавшись распустившейся в сердце чистой, светлой влюбленности? То ведь — не глупость. То, пожалуй, — любовь? И немного — искренняя вера в чужие благие намерения, конечно. Самое главное, что не прогадал и не навлек на себя ничего необратимого. Самое главное, что отныне от всех бед его есть, кому защитить.
Пару часов они неспешно движутся на лошадях в сопровождении нескольких всадников из нанятого эскорта, и город остается далеко за спиной, уступая место бескрайним зеленым полям и рощам, в прохладной тени которых не только ехать, но и дышать, кажется, получается глубже. Чимин, сдерживая рвущийся наружу восторг, с удовольствием подставляет лицо ласковому солнцу, когда они проезжают по пыльной дороге меж двух зеленых полян, на которых мирно пасется скот. Он качает головой, окидывая взглядом эти поля, и на мгновение тоска отпечатывается на его лице: в его родных краях были такие же поля и, будучи еще резвым ребенком, ему доставляло удовольствие помогать пастухам скрашивать их досуг, приглядывая за безмятежно размахивающими хвостами животными.
Чимин вздыхает. Затем вздыхает еще раз. А на третий — задыхается на секунду, оцепенев.
В его родных краях были такие же поля. И солнечный, приветливый портовый город.
Он напряженно сводит брови, опасаясь собственных мыслей, кусает в волнении губы и уже собирается догнать успевшего отъехать вперед Юнги, но тот сам вдруг разворачивается и подъезжает ближе.
— Солнце, — начинает он ласково, — Пересядешь ко мне на лошадь?
Чимин недоумевающе хлопает глазами.
— С моей что-то не так?
Юнги тихо смеется в ответ.
— Нет, с ней все в порядке, но так нужно.
Чимин смеривает его любопытным изучающим взглядом и легко кивает. Подоспевший всадник помогает ему спешиться и забраться на лошадь перед Юнги — так, что тот крепко прижимает его к себе за талию и может даже устроить голову у него на плече, глубоко вдыхая родной запах чего-то травяного и душистого.
— И еще кое-что. Если ты не против, конечно, — произносит альфа, носом ласково ткнувшись куда-то в шею, — Позволишь завязать тебе глаза ненадолго?
В его свободной руке Чимин видит плотную широкую ленту из черной, переливающейся на солнце ткани. Невнятное предчувствие чего-то странного сворачивается у него в районе солнечного сплетения, но он послушно кивает и позволяет надеть ее на себя. Потому что все еще доверяет едва ли не больше, чем самому себе. Потому что все еще это — его Юнги. С недавнего времени не только возлюбленный, с недавнего времени — его настоящая, законная семья.
Погруженный во тьму, он уже не может беззаботно наслаждаться видами, что они минуют, и не может также справиться с напряжением, что поневоле сковывает его от неизвестности. Он знает наверняка, что впереди не ждет ничего худого или мало-мальски опасного — Юнги бы никогда не подверг его ничему подобному, и уверенность его в этом непоколебима. Но ехать, не имея понятия, где они находятся, куда и зачем сворачивают — по меньшей мере это нагоняет на него легкое волнение.
Минует не менее сорока минут, прежде чем Юнги вдруг останавливает лошадь и помогает Чимину, все еще незрячему, спуститься на землю. Тот, как ему кажется, слезает совершенно нелепо и за альфу цепляется судорожно — так, что тому, наверно, смешно от его неловкости. Он стоит, пальцами крепко вцепившись в ворот дорожной куртки Юнги и слабо улыбается, зная, что тот взглядом непременно изучает его взволнованное лицо. Плавным движением руки, оставив вторую покоиться у Чимина на талии, альфа развязывает ленту и прячет ее в карман.
Чимин тут же принимается вертеть головой из стороны в сторону, оглядываясь — так быстро, что Юнги приходится бережно взять его лицо в ладони и заставить посмотреть в глаза с мягкой улыбкой. Но прежде, чем это случается, Чимин взглядом успевает выцепить находящийся по правую от него сторону невысокий зеленый холм, а на плоской его вершине — старый, но крепкий домик.
— Где мы, Юнги? — спрашивает омега севшим вмиг голосом, и тот совсем его не слушается, скатываясь до шепота.
— Ты ведь и сам уже догадался, да? — отзывается тот и большими пальцами успокаивающе оглаживает его по щекам.
Лицо его замирает так близко, что можно разглядеть каждую трещинку на нижней губе. Чимин разглядывает, замирает. Ветер шелестит кронами деревьев позади, шуршит среди высокой травы и холодит затылок, и это последнее, что омега чувствует, прежде чем уловить легкое, непринужденное касание губ к его собственным.
Подарив Чимину мягкий поцелуй, Юнги отстраняется и осторожно разворачивает его в сторону холма, руками придерживая за плечи. Солнце, похожее на сочный рыжий апельсин, медленно катится за горизонт, и облака вокруг окрашиваются лиловым. Взглядом Чимин улавливает, как вдруг выходит из дома и присаживается устало на крыльцо одетая в простую крестьянскую одежду преклонных лет женщина. Он судорожно сглатывает и пошатывается даже.
— Давай же, солнце, — произносит Юнги и мягко подталкивает его в спину.
Чимин делает неуверенный шаг в сторону дома, затем еще один и еще. Тогда женщина оборачивается, заслышав шум. Омега замирает в отдалении, и заходящее солнце бликует в его увлажнившихся глазах. Он прикусывает губу, молясь только о том, чтобы не разреветься позорно в полный голос. Ветер поднимает ввысь и уносит в сторону его надломившийся голос:
«Мама?..»
Юнги отворачивается и издает тихий смешок, чтобы скрыть, как подкатывает ком к горлу. Улыбается.
