Улыбаться, когда тебя ведут на расстрел

Взгляд у Коннора всегда какой-то неправильный, немашинный. Человеческий. Живой взгляд, от которого всё выворачивает изнутри и хочется выть, сдирая костяшки до крови ударами в стену. Гэвин закусывает кулак и вжимается лбом в холодное стекло. Он давит и давит в себе эти ненужные порывы чувств, а они, проклятые, возвращаются снова и снова. Заставляют вспоминать радостную улыбку Коннора, дурацкие кудряшки и блеск карих глаз. Заставляют вспоминать все те резкие и грубые слова, сказанные Гэвином в ответ на робкие попытки помириться. Выдох получается рваным, хриплым, как будто он без перерывов кричал несколько часов. Горло саднит, в глаза будто насыпали песка. Но слёз нет. У него давно нет слёз. Гэвин не плакал с тех пор, как умерла его бабушка — единственная, кто хоть как-то пытался заботиться о том проблемном ребёнке, которым был Гэвин. А плакать хотелось неимоверно. Хотелось облегчить душу и сердце, хотелось собрать себя наконец из осколков и перестать отворачиваться каждый раз, когда Коннор смотрит в его сторону. Смотрит и безмолвно просит о разговоре. Гэвин не хочет слушать — а потом стоит вот так, скорчившись, и пытается не сдохнуть от того, как болит внутри. Потому что не должно болеть. А Коннор смотрит, смотрит, смотрит, и взгляд у него потерянный и молящий. Человеческий. Живой.