В городе, где ты не нужен

Как только я очнулся, по телу прошлась волна ноюще-ломающей боли. Мне казалось, что я не разогнусь больше никогда, пущу корни и буду жить тут, питаясь червями и гнилыми кротами. Прекрасное будущее. Во всяком случае, такой расклад располагал меня к себе чуточку больше, чем перспектива жить в дыре, преувеличенно именуемой городом, без надежды на спасение. Я напоминал себе могильный камень. Большой, тяжёлый, облезлый и все равно по-своему одинокий, несмотря на сотни других камней вокруг. Ну, еще у меня жутко затекли руки и ноги, поэтому сравнение с камнем уместно на все сто, даже более, чем могло показаться сначала. И по температуре я вполне походил на каменную глыбу. Мне было холодно. Тело мягко, но настойчиво поглаживал проворный ветерок, ловко пробираясь невидимыми руками под распахнутую куртку. Просачиваясь сквозь сплетенные волокна свитера, он проходился по коже невесомыми касаниями, оставляя после себя следы-мурашки. Синевато-черное небо над головой поблескивало россыпью маленьких звёздочек. Почему они кажутся мне такими смешными? Прыщи на лице неба. Наступает ночь, небо умывается и обнажает перед всем миром дефекты внешности. Несправедливость заключается в том, что они его только красят. Почему у нас так быть не может? У людей же это работает так, что если какой-нибудь недалекий человечишка видит, допустим, девчонку с акне, он начинает к ней хуже относиться. Ещё и прозвище может дать — «Прыщавая», например. Вот и получается, что девочку обезличили, теперь все будут видеть лишь красноватые воспаления на её лице, игнорируя, возможно, не самую скверную личность. Зато звёздное небо воспевают и возносят. Хотя по факту оно — точно такая же часть мира, как и люди. Даже если вы слепо веруете в Бога, ничего от этого не изменится. Он ведь типа создал и нас, и все, что вокруг нас учителя в начальной школе называют созданным природой. Если там — дальше неба — действительно есть слепяще-белое, вылизанное до стерильности царство, в котором проживает мужик в платье и так нагло распоряжается моей жизнью, я хочу сказать ему, чтобы он шел к черту. Ха ха, какой каламбур. Я попробовал перевернуться набок, чтобы потом как-нибудь встать. Самое время появиться этому самому Богу и поднять меня с помощью его мистической силы. Паф — туман на съёмочной площадке. Эпичная музыка — сквозь плавные белесые выбросы проступает фигура актера, накинувшего простыню и прилепившего на лицо накладную бороду. Как жаль, что я не в фильме, а дальше неба — только космос. Я ненавижу просыпаться вот так — не помня, где я. Может, кто-нибудь не совсем здоровый находит в этом своеобразный кайф, но вот я еще не настолько выжил из ума. В гудящем шуме в голове и резкой вспышке боли в пояснице, когда ты пытаешься сменить положение, нет ничего прелестного. Носок кеда коснулся чего-то мимолетом (о да, ногу сдвинуть у меня получилось), после чего неизвестный предмет покатился, побрякивая, и упал, порождая достаточно громкий для моих ушей всплеск. Так я вспомнил, что подо мной метра два воды. И это минимум. А сам я пролежал предположительно пару часов на жестких досках, оттуда и боль во всем теле. Одной проблемой меньше. Теперь я хотя бы знал, где я, и как добраться из пункта А в пункт Б. Осталось только встать, а это проблема посложнее. Я попытался опереться на ослабевшие ладони, чувствуя тяжелую слабость всем неповоротливым телом. Тем не менее, у меня получилось — я смог приподнять торс. Одним лишь жителям космоса известно, как у меня получилось согнуть ноги в коленях и встать на четвереньки. Самая сложная часть заключалась в эволюции из побитой дворняжки в человека прямоходящего. Хотя бы в него. Легкие прорезал холодный ночной воздух, а перед глазами расплывалась вереница огоньков, мерцающих вдоль береговой линии. Что ж, если я умру, то хотя бы сделаю это в прекрасное время и в романтичном месте. Тушь собралась комками. Из-за этого мне казалось, будто на веки налеплены дешевые накладные ресницы. Если не содрать себе лицо наждачкой, то хотя бы элементарно умыться мне хотелось ужасающе сильно. Медленно и аккуратно, скорее даже опасливо, я переносил роль опоры с коленей на ступни. Странно, что не взвизгнул, как ребенок, получивший мешок сладостей, когда робкое действие увенчалось головокружительным успехом. Головокружительным — это в прямом смысле. Если кто-то хочет меня осудить, обвинить в незрелости, а в конечном итоге — забросать камнями, пускай сначала найдет мне способ избавления от душевной разбитости получше старого доброго Накидаться В Одно Рыло. У любителей искать поразительные различия между детьми и взрослыми в любых поступках, когда-либо совершаемых человеком, хочется поинтересоваться. По вашей логике мы живем в мире, управляемом детьми? Куда ни плюнь — повсюду мужики, заливающие увольнение с престижной должности. Или женщины, запивающие измены мужей. И все они — вполне состоявшиеся личности. Нами движет желание забыть или забыться. Для первого нужно пить долгие годы, а вот для второго подойдет и самый обычный вечер субботы с бутылкой водки и разбитыми мечтами в обнимку. Этот способ — самый легкий, хоть и не особо действенный. Взрослые на самом деле ищут легкие пути гораздо чаще, чем дети. Идти домой я не хотел. Я бы не заходил в эту цитадель предательства еще, как минимум, неделю, да ночевать столько дней мне было негде. Так долго стеснять фрау Хартманн тоже не хотелось. Тем более она сразу побежала бы мирить меня с бабушкой и Ханной, расскажи я ей всю историю от начала до конца. Но одну ночку перекантоваться-то можно. В конце концов, я должен был отдать Тому его куртку. Поэтому я поплелся по шаткой конструкции из досок, пытаясь выстроить твёрдую походку. В ночной тишине шаги отстукивали от обработанного дерева довольно громко. Уже скоро я ступил на испещренный трещинами асфальт и заскользил неуклюжей тенью мимо безмолвных частных домов, сворачивал на мягко освещенные улочки. Фонарные столбы были моими единственными спутниками в этом полуночном путешествии. За каждым поворотом меня ждал лишь мрак, разбежавшийся по углам. Иногда он опасливо выглядывал и на саму дорогу, в местах, где убийственный электрический свет не мог его касаться. Эти места я старался перескочить побыстрее. Если долго вглядываться в темноту, кажется, будто она шевелится. Переливается, подмигивает тебе миллионами пляшущих точек. Она искрится и бурлит от голода, а ты идёшь ей навстречу, одинокий и аппетитный человечишка. Сейчас запнешься об очередную трещину в асфальте, упадёшь с громким ругательством и станешь жертвой первобытной черноты. И только желтые огни фонарей хранят тебя от этого ужаса. Я дышал шумно, нетерпеливо и жадно наполняя легкие ночной прохладой. В голове искрился неприятный звон. Волосы падали на измазанное косметикой лицо, и мне постоянно приходилось заправлять их за замерзшие уши. Если бы кто-то увидел меня, наверное, попытался бы изгнать какой-нибудь молитвой. Вот только я человек. Да и если бы я был призраком или демоном, эти церковные наборы стихотворения только бы меня рассмешили. Ежеминутно я старался получше закутать тощее тело в свободную болотно-зелёную парку. В потрепанной ткани больше не было тепла Тома, но шлейф предупреждающе-резкого запаха дезодоранта все еще проскальзывал в ноздри, если вдохнуть поглубже. Удивительная современная реальность такова, что самцу человека совершенно не обязательно метить территорию подобно животным (да за такое его, вероятно, сочтут больным или извращенцем), можно просто пользоваться любой максимально вонючей аэрозольной штуковиной. Наши дома стояли немного в отдалении от остальных. Улицу пересекала дорога, убегающая чуть дальше дома фрау Хартманн, где-то там впереди она упиралась в шоссе. Один из городских выездов. Мы жили на окраине. Вторым бабушкиным соседом был ученый-ботаник средних лет — герр Циммерманн. Вокруг его дома росла живая крепость из кустарников, весь участок заполонила зелень. Из ботанического болота торчала красная крыша дома — единственное, что можно было четко разглядеть. Герр Циммерманн редко общался с бабушкой, гораздо чаще он запирался в доме или подолгу ковырялся в саду, что-то выращивая. Быть может, он выводил какие-нибудь безумные новые виды подорожника. По другую сторону улицы домов вообще не было, лишь скрипучие деревья. Получалось, что бабушка Шарлотта и фрау Клаудия фактически были единственными соседками друг друга. Ночью в этой части улицы было действительно жутковато. Словно ты попадаешь в другую вселенную, которую неведомая сила отгородила от жизни, бурлящей по другую сторону листвы. Здесь был всего один фонарь, и его по идее должно хватать на два дома. Но из-за своеобразной изоляции толку от фонаря было мало. Он, конечно, освещал приличный участок дороги, но мрак все равно имел здесь большую свободу, чем на других улицах. Да и этот фонарь имел пагубную привычку периодически барахлить и выключаться. Кухонное окно бабушкиного дома прорезало во мраке на земле оазис света. Я пялился на него из укрытия — особо плотного сгустка черноты. Осторожность заставила меня примириться с хищной темнотой. В каком-то смысле я даже породнился с ней, сливаясь с мрачным покровом. Там, за стеклом, подсвеченным электрическим теплом, промелькнула тень. Она неторопливо задернула шторы. В точных и спокойных движениях я узнал бабушку. Почти в это же время в соседней комнате резко зажегся свет, и я увидел другую фигуру — Ханна. Она подошла к окну. Точно высматривала что-то. Это обстоятельство заставило меня занервничать. Поэтому, когда фигура моей матери повернула голову в сторону, я побежал, минуя забор и приоткрытую калитку. Вечно бабушка забывает её закрыть. Ей так нужен какой-нибудь вопиющий акт вандализма с участием её любимых кустов и газона? Конечно, без происшествий пробежаться я не смог. Запнулся о собственную ногу и стремительно пошел ко дну, еле успев выставить ладони перед собой. Мне показалось, что под тонкой кожей рассыпался раскалённый уголь. Жар боли пульсировал, то набегая покалывающей волной, то ненадолго утихая. Пальцы левой руки непроизвольно дернулись, и я прочувствовал все это с новой силой. Болезненное тепло объяло ладони еще крепче, когда я, поднимаясь, чуть сдвинул их в сторону. По ощущениям я не на асфальт упал, а сунул кисти в мясорубку. И выглядит всё там, наверное, именно как несостоявшийся фарш. Голова закружилась сразу, как ноги нашли твердую опору. Из глаз брызнули слёзы досады. Я такой жалкий. Вся моя популярность пошла бы в собачью задницу, если бы кто-то из берлинских одноклассников наблюдал сейчас за моей неуклюжей вознёй. Зная их, они скорее повытаскивали бы дорогие мобильники и начали сохранять в своем переносном виртуальном мирке бесконечные потоки мегабайт моего позора. Одно из правил любой школьной компании — если ты напился, ты автоматически становишься шутом для своих «друзей», они имеют полное право документировать все твои выходки. Как начальник следит по камерам наблюдения за подчинёнными, выискивая кого бы уволить, они собирают в своих телефонах веские причины на прекращение «дружбы» с тобой. Ещё одно правило — никто не поможет тебе, пока ты способен вызывать смех. В животе заныло, будто там вот-вот должна образоваться голодная черная дыра, желающая поглотить все мои потроха, желудок — в первую очередь. Или печень. Я сглотнул собравшуюся во рту вязкую слюну так резко, что у меня заболел кадык. Думая о всех болячках, показался себе старым калекой. И то болит, и это ноет, а вон то вообще отваливается. Болезненный жар в ладонях потихоньку начал отступать на второй план, а вот черные точки перед глазами только закружились в своём пакостном танце. С чужой калиткой пришлось немного повозиться. В отличии от бабушки, фрау Хартманн никогда не забывала её запирать. Этот факт являлся одной из причин почему я пробирался к ней на участок именно через дырку в заборе. Во-первых, это было быстрее, во-вторых, в такие моменты я чувствовал себя шпионом-разведчиком, добирающимся до секретного штаба самым безопасным путем. В полной готовности слить начальству свежую информацию из вражеского логова. В конце концов, мне было семь, восемь, девять… тринадцать. Да и доля правды в этой игре все же присутствовала. В ту самую минуту дурацкий металлический шпингалет никак не хотел открываться. Калитка была не особо высокой, поэтому я просто перекинул через неё руку, немного приподнявшись на носочки. Я делал так скорее по привычке, чем из-за особой надобности. Пальцы постоянно соскальзывали, я еле ухватился за этот чертов замок. И вот, когда я наконец сдвинул его с места, раздался этот противный отрывистый звук. Треск рвущейся ткани. Оказывается, я зацепился за что-то рукавом куртки. Портить чужое всегда неприятно. Начинаешь представлять в ярких красках и подробностях этот укоризненный взгляд, злость, обиду. А если человек вспыльчивый, еще и по твоей прекрасной личности пройтись может. Тут мне оставалось надеяться исключительно на удачу. Вдруг не заметит? На худой конец можно предложить исправить это недоразумение и зашить дыру, но это так себе услуга, по правде скажу. Я скорее пришью свои пальцы друг к другу, чем сделаю что-то хорошее с испорченной вещью. Я осторожно отворил калитку, молчаливо торжествуя, и ступил на дорожку из каменных плиток. Она пересекала участок прямиком к деревянным ступеням крыльца. Шаги чуть слышно стучали по светло-серому камню, пока я шел, намеренно медленно, стараясь отсрочить момент объяснения с Томом из-за порванной куртки. Тень беспокойства отчаянно боролась с желанием побежать, всё-таки я очень хотел увидеться с фрау Клаудией. Она точно еще не ложилась спать. На первом этаже, как и в бабушкином доме, горел свет. В воображении рисовалась картина, от которой веяло человеческой теплотой и домашним уютом. Фрау Хартманн сидит на своём потрепанном зелёном диване и заинтересованно смотрит в выпуклый экран. Пыльный телевизор нагрелся, если подойти к нему вплотную, можно уловить странный запах. У перегретой техники он какой-то особый, сам будто горячий, густой. В левой руке соседка держит сигарету и стряхивает с неё пепел в пристроенную на колене стеклянную пепельницу. Правой рукой она гладит свою собаку — крупную немецкую овчарку с банальным именем Лола. Но имя в собаке — не главное. Лола время от времени прислушивается, её уши выпрямляются, потом снова расслабляются, расходятся в стороны, глаза иногда приоткрываются, взглядом проверяя обстановку. Большой собачий ангел-хранитель, она всегда готова защитить хозяйку. Видение сгладило моё разбушевавшееся волнение, и я наконец смог неуклюже забраться на крыльцо. Тем не менее, я всё равно простоял секунд двадцать, бесцельно разглядывая обшарпанную дверь из тёмного дерева. Кажется, после стольких лет жизни в своё удовольствие я вновь заимел слабый отголосок чувства такта. Я не знал сколько времени, но час уж точно не подходящий для внезапных визитов. Собравшись наконец с силами, я придавил кнопку звонка указательным пальцем. Возможно, в этот момент меня выкинуло в космическую прострацию, потому что палец я в последствии и не убирал. Похоже, что никакое чувство такта ко мне всё-таки не возвращалось, и моим волнением руководил лишь непонятный страх за собственную задницу из-за порванной куртки. Нет, мои мысли так быстро сменяют друг друга на диаметрально противоположные не из-за алкогольного опьянения. Я по жизни не могу быть ни в чем уверенным. Только сделаешь какой-то, вроде бы, правдивый вывод, как тут же находится его опровержение. Тогда тебе приходится будто извиняться перед самим собой за поспешные выводы. В таких случаях оправдания шагают с извинениями в такт. Я ведь как раз оправдываюсь этими словами. Шаги послышались, как мне показалось, почти сразу же, как в доме раздался настырный звон. Тяжелые и громкие. Само их наличие меня насторожило. Обычно я никогда не слышал шагов пожилой соседки, её появление всегда оказывалось приятной неожиданность. Даже если фрау Клаудия по известной одним гуманоидам причине ходила по небольшому домику в берцах, передвигаться за дверью ей удавалось бесшумно, как кошке. Мне кажется, это какая-то суперспособность покруче «дара» моей бабушки. Где это видано, чтобы люди ходили в берцах, будто плавая по воздуху? А вот я могу ответить на этот вопрос. Эти же шаги показались мне неистовым грохотом, энергичным, дерзким и не совсем приятным для моих уставших ушей. Мои мысли оправдались сразу же, как только дверь открылась. На пороге стоял Том. Удивленно и недовольно смотрящий на меня Том, одетый в мешковатые джинсы явно не по размеру, судя по тому, как они сползали с его бедер, демонстрируя всеми миру (в моём лице) широкую черную полосу резинки трусов. Джинсы поношенные и даже немного выцветшие. Самое подходящее время, чтобы я удивился. Почему этот парень даже в старом и затертом чуть ли не до дыр тряпье умудряется выглядеть презентабельно? Я бы сказал, даже красиво. Есть люди, которые занашивают вещи до предсмертного состояния и попросту выглядят похожими на нищих или очень скупых существ. А есть люди, вроде Тома, они в такой одежде выглядят протестующими против помешанности общества на дорогущих ярлыках. В грубости и небрежности стиля зачастую больше, чем в холености и брендовом блеске. Собственно, кроме этих джинсов, на Томе ничего не было. И дреды теперь были собраны в высокий хвост, выглядящий на общем фоне вполне аккуратно. Снова топливо для удивления. Я и не подозревал, что из свалянных в колбаски волос можно сделать что-то аккуратное. Я шагнул вперед сразу широким размахом и буквально упал на него. Мне это казалось вполне приемлемым, учитывая мою смертельную усталость. Естественное желание подавленного человека — найти утешение и опору. Я нашел её в самом прямом смысле. — Ты пьян, что ли? Я ответил что-то бурчащее и нечленораздельное. Неужели не видно? От меня за километр несло неладным. Том отстранил меня чуть грубовато, удивляя и приводя в замешательство. Я постарался сфокусировать взгляд на его лице и отыскать там хоть что-то, что объяснило бы мне этот поступок. Нет, конечно, Том мне никто, и знал я его чуть меньше суток, этого бесспорно мало, чтобы здраво судить о человеке, но я всё равно чувствовал этот дискомфорт. Как когда твой старый знакомый или вообще лучший друг делает какую-то вещь, маленькую такую вещь, незначительную, но ты все равно её подмечаешь и понимаешь, что что-то не так. Что-то изменилось. Я видел за его спиной ослепляющий яркий свет, он мешал рассматривать детали. Меня нещадно слепила маленькая лампочка в прихожей. Это заставляло чувствовать себя ещё более жалким. Глаза неконтролируемо закрывались от этого наплыва резкого электрического света. Словно он высасывал из меня все жизненные силы. Пересиливая усталость, я приоткрыл рот, чтобы поинтересоваться у Тома, где его бабушка. Тогда я услышал этот звонкий хлопок. Его отголосок осадком отозвался в ушах. Немного не поспевая за звуком, на моей щеке разгорелось пламя, очень похожее на то, что я чувствовал под кожей ладоней ещё совсем недавно. Том меня ударил. Влепил пощечину. И я совсем не мог этого ожидать. Реакция мгновенная. Я бросил на него короткий предупреждающий взгляд. Когда меня бьют, права тормозить и мешкать у меня нет. Даже в предобморочном состоянии забить на такое вопиющее проникновение в моё личное пространство я бы не смог. Это сидит во мне. Нечто исторически дикое, подавляющее все эмоции и чувства без остатка, уступая место лишь яркой вспышке агрессии. Оно — как инстинкт. Я развил его в себе, отступать некуда, только если полностью перевоспитываться. Я подался вперед и толкнул Тома в грудь — второе предупреждение. Чисто по инерции он сделал пару шагов назад. Тут я уже попытался начать действовать серьёзно, налететь на него, сделать какой-нибудь выпад, повалить на пол. Схватки на полу нравились мне потому, что сидя сверху и нанося удар за ударом, можно почувствовать себя истинным доминантом, выше всякой швали. Представить, что ты взбиваешь подушку перед сном, когда закончишь, можешь лечь на неё как угодно. Она дошла до того состояния, когда тебе наиболее комфортно иметь с ней дело. Но есть и минус. Моей массы иногда не хватало, чтобы удержать противника под собой. Но планы порушились с оглушительным грохотом, как только я предпринял попытку начать наступление. Изношенный организм скрутило спазмом, горло сдавила невидимая хватка и… Короче говоря, меня стошнило. Вот так, наблевал на ковер в чужой прихожей. Я услышал, как чертыхнулся Том, а потом упал на колени, судорожно, с хрипами хватая ртом воздух. Нехило так прочистило. Чего тут сокрушаться? Я знал, что это произойдет. В конце концов, я хорошо приложился к бутылке. Забавно, в первую нашу с Томом встречу мы вели себя в точности как герои второсортного романишкии, а во вторую — оказались на грани того, чтобы раскроить друг другу морды. Нестабильность моей жизни проявляется во всем. — Что за шум, Том? — Один лишь голос откуда-то из-за его спины. Он заставил сердце болезненно сжаться. Накатывающая боль приятного волнения. Шарканье домашних тапочек. — Если это за тобой наконец пришли черти, скажи им, что я благодарна. Можешь даже печеньем их от меня угостить… — голос постепенно смолкал. Она дошла. Я поднял голову. За широкоплечей фигурой Тома стояла фигурка поменьше. Не сказал бы, что совсем миниатюрная, но на его фоне она казалась маленькой и трогательной. Худая, на пару голов ниже Тома. Это была фрау Клаудия. В той самой растянутой самим временем футболке Pink Floyd и выцветших пижамных штанах, пастельно-голубых в синюю полоску. На темно-медных, в тусклом освещении почти каштановых, крашеных волосах — крупные термобигуди. Глаза аккуратно подведенные черным карандашом — единственные следы макияжа на лице. В руке она держала кружку кофе. Фрау Хартманн всегда пила кофе. Её кардинальное различие с моей бабушкой. Бабуля Шарлотта разливала специфично пахнущий травяной чай по миниатюрным сервизным чашкам, фрау Клаудия предпочитала крепкий кофе в обыкновенных керамических кружках и в принципе не видела смысла в небольших чашечках. Я не смог сдержать улыбку. Всё еще ощущая мерзкий привкус во рту, растянул испачканные губы в диком оскале и тут же почувствовал жуткий стыд. Не такой первой встречи я хотел. Соседка смотрела на меня по-детски удивленно. Так смотришь, когда находишь что-то давно потерянное. Ты уже и не надеялся увидеть эту вещь, но вот она — настоящая и перед тобой прямо сейчас. Восторженное удивление. Только ребенок или старик может отобразить эту эмоцию так чисто. Потому что зачастую они не загоняются так и не стараются выглядеть строго и сдержано. Еще и уже́́. Между ними есть еще что-то, но оно настолько контрастирует, что и слова к нему не подобрать. Совсем не вписывается. Фрау Клаудия прошаркала в мою сторону. Только тогда я обратил внимание на её тапочки — тёмно-синие с пушистыми помпонами. На вид смешные и уютные. Завидев, большое дурно пахнущее пятно на ковре, она скривилась. — Что случилось? — вкрадчиво поинтересовалась соседка, сочувственно заглядывая мне в глаза. — Напился и наблевал на твой ковер, — ответил за меня Том. Я захотел сказать ему спасибо, потому что его ответ получился кратким, лаконичным и, что самое главное, — четким. Он описал всю суть шестью словами, тогда как только я открыл бы рот, из меня тут же полились бы словесные реки, журчащие кучей нецензурных словосочетаний, лишних местоимений и нескончаемых предлогов. Текли бы речами о боли, предательстве и желчной ненависти. Своего рода предыстория побогаче самого действия. Причина зачастую длиннее следствия. Зато следствие смертоноснее. Фрау Клаудия покачала головой, сильно, до боли в мозгу напоминая мне бабушку. — Отведи его на второй этаж, в ванную. И дай что-нибудь из своего тряпья. Поживее, пожалуйста, Том. Она сверкнула в сторону Тома строгим взглядом. Мне все это (с самого моего появления в доме) казалось сюрреалистическим спектаклем, поделенным на два акта. Неожиданная стычка с Томом и долгожданная встреча с фрау Хартманн. Бонусом ко второму акту шла краткая зарисовка её с Томом взаимоотношений. И эта зарисовка — чуть ли не самая странная вещь во всем действе. Для фрау Хартманн я — совершенно чужой человек, даже не хреноюродный внучатый племянник её двоюродной тёти. Если кто-то хочет сказать, что такой родственной цепочки существовать не может, пускай пойдет к черту. Суть не в том, как я выразился, а в том, что я прихожусь ей не более, чем соседом, но со мной она всегда вела себя тепло и нежно. А вот с Томом совсем не стала церемониться, хоть он ей и родной. В свою очередь, Том ничего на такое отношение не отвечал и молча повиновался. Хотя я не назвал бы его неконфликтным, скорее наоборот. Да и глядя на его внешность, я бы ни за что не сказал, что этот тип покладистый и примерный внук. Он больше походил на тех подростков, которые потихоньку-помаленьку таскают деньги из бабушкиной пенсии или родительской зарплаты, чтобы после школы выпить с друзьями в каком-нибудь сомнительном месте. С такими размышлениями я рискую нарваться на негатив, за то, что сужу по внешности, да ещё и так узко. Возможно, моей вины это не поубавит, но я сам выгляжу далеко не идеальным ребёнком мечты. Особенно сейчас. Том — напротив — проявил себя с положительной стороны. Исполняя бабушкин приказ, подхватил меня под мышками и рывком поднял. Поставить меня на ноги у него не вышло, я обмяк, как хлеб в молоке (точнее сказать, даже размяк), и буквально улегся на него, словно дорогая кукла на подставку. Тому явно не нравилось, что я дышал парами перегара где-то в районе его уха, но виду он не подавал. На его месте я бы уже давно себя оттолкнул. Грязный и не до конца вменяемый парень, минуту назад хотевший вколотить тебя в ковер, лично у меня восторга бы не вызвал. Но Том слушался бабушку. Поэтому ему пришлось тащить меня на второй этаж, убедительно исполняя роль надёжной опоры. Периодически механическим сухим голосом он подсказывал мне, в каком месте стоит поднять ногу повыше. И это на лестнице-то. Забавная ситуация. Но я не могу сказать, что его подсказки были бесполезны. Том напоминал мне о ступеньках каждый раз, как я успевал забыться, а таких разов было много, и это при том, что лестница совсем короткая. Том безошибочно определял, в какой момент мне нужно напоминание. Он точно не экстрасенс? Может, нас вообще перепутали в младенчестве, и он — на самом деле внук бабушки Шарлотты, унаследовавший её мистические способности? Мы оба из Берлина. Каким бы большим они ни был, вероятность остаётся. Мы могли родиться в одном месте. Будь это правдой, может быть, я бы даже обрадовался. Это как-то чудно — встретить человека, который родился прям в том же месте, что и ты. Возможно, в одной и той же палате. Может, ваши матери вообще лежали на соседних койках. Держу пари, человек, что будучи паразитирующим плодом, находился рядом с таким же паразитом мной, вырос столь же несчастным, что и я. По такому критерию Том как-то не очень подходит. У меня на лузеров чуйка, а он на них не похож от слова совсем. По правде говоря, я мог передвигаться и без посторонней помощи. Не настолько я был неадекватен. Всего-то легкое головокружение, вскружившее мне мозг на пару с головной болью, и ужасающая слабость. После незапланированной очистки организма мне даже полегчало. Но от помощи отказываться у меня язык не повернулся. В прямом смысле. Я банально не хотел тратить время на ненужные разговоры и просто пустил всё на самотёк. Я шел, закинув руку Тому на плечо. Он придерживал меня за талию. Мне было больно прижимать поврежденную ладонь к его коже. Казалось, своим жаром она распаляет болезненный огонек все больше и больше. Но я героически забил на это обстоятельство здоровенный болт. Как и на всё происходящее в целом. Стены ванной комнаты были вымощены белой керамической плиткой. Самая обыкновенная, какая тоннами пылится на складах строительных магазинов. Пол — тоже технически-правильная плиточная мозаика, светлый холст, разбитый на десятки ровных квадратов, внутри них — круги зеленоватого оттенка, а в самих кругах — четырёхконечные звёздочки. Узорчатая матрёшка. Большая эмалированная ванна громоздилась слева от двери, начищенная чуть ли не до ослепительного блеска. К ванне приделана синяя пластиковая ширма, одна из сторон — задвижная дверца. Я впервые видел такую конструкцию. Она выглядела весьма шаткой. Гораздо больше доверия я отдал бы обыкновенной шторке-клеёнке. Раковина вмонтирована в крупную тумбу, выкрашенную в тот же синий, что и ширма. Над раковиной — круглое зеркало в оправе из обработанного до идеальной гладкости дерева. На тумбочке стоял стеклянный стакан, обычный, в какие разливают сок в кафешках, внутри — наполовину истощавший тюбик зубной пасты и зеленая зубная щетка, такая же простая, как и все вокруг. Маленькое белое полотенце на крючке рядом с зеркалом. На одной из стен висело еще одно полотенце — побольше, светло-голубое с желтыми звездочками, махровое и очень мягкое на вид. Стопка простецких журналов про тачки около унитаза — скорее для интерьера, чем для чтения. Парадокс, но именно журналы вписывались в обстановку меньше всего. В целом обыкновенная ванная комната с тусклым освещением (потому что пыль с плафона никто вытирать и не думал, главное — пол и ванна чистые) и небогатым минималистичным убранством. Ковер вписался бы сюда получше всякой макулатуры. Без него у меня мёрзли ноги. Там была ещё одна дверь — в смежной стене справа от двери, в которую мы вошли. Она была выкрашена белой краской и немного сливалась со стеной, они бы породнились окончательно, если бы не ровно приклеенный прозрачным скотчем постер Aerosmith, четко определяющий расположение прохода в другое помещение. Том быстро проскользнул за эту дверь, но не скрылся. Дверь оставалась открытой, и я мог наблюдать за тем, как он рылся в шкафу. Я сразу понял, что там его комната. От неё меня отделяли всего лишь стена и дверной проём. Угол обзора позволил высмотреть односпальную кровать, выглядящую скорее как мешковатое нечто, вроде обыкновенных наваленных друг на друга матрацев. Её неуклюжесть отлично подчеркивал свисающий до пола темно-зелёный пододеяльник. Рядом с кроватью примостился миниатюрный черный диванчик, на нём валялись намертво спутанные белые наушники от айфона, рядом — аккуратная стопка одежды, видно, что свежевыглаженная. Она ярко контрастировала с хаосом небольшой комнатушки, совсем как журналы — со строгой обстановкой ванной. Наверное, у Тома фишка такая — вносить в интерьер какой-нибудь резко отличающийся предмет, чтобы тот сразу бросался в глаза, отвлекая от чего-то другого — более важного. Порванная парка всё еще висела на мне пыльным мешком. Я на удивление легко скинул её на пол, радуясь, что дырку Том пока не заметил. Снимать остальное я нужным не посчитал. Или же мне просто было лень. Суть одна — дальше куртки я раздеваться не стал. Опустил на унитазе крышку и сел сверху, тяжело и неаккуратно. Пластмасса отблагодарила меня трескучим звуком. Тогда я понадеялся, что не сломал и её. Это было бы забавно, конечно, но только для меня — человека с извращенным чувством юмора. Том вернулся довольно быстро. На его руке висели какие-то тряпки: большая серая и поменьше — цвета хаки. Он перегнулся через моё плечо и положил всё это на бачок унитаза. Я подумал, что он вполне мог найти место получше. Том не разговаривал со мной, и я не разговаривал с ним, но мне не было дискомфортно из-за этого. Где-то на подкорке зрело понимание, что я сделал нечто нехорошее и совсем не вежливое, и то, что меня тут приняли надо воспринимать не как должное, а в качестве великодушного исключения из правил жизни. Пока я сидел, размышляя над жизненными кредо (по сути я придумал их сам, но не беспочвенно, у меня были отличные примеры для составления нехитрого списка жестоких банальностей жизни), Том шарился в синей тумбе. В итоге я задумался настолько, что и не заметил, когда он вернулся обратно ко мне. Он что-то коротко сказал, но я не расслышал. Тогда его цепкие пальцы схватили меня за подбородок, резко поднимая голову вверх. — Я сказал тебе посмотреть на меня, — спокойно объяснил Том. Я не стал возражать. Я пытался поймать его взгляд, но он смотрел куда-то в сторону, мне удавалось разглядеть лишь часть янтарной радужки, сверху она была прикрыта ресницами. Моей щеки коснулось что-то настолько мокрое, что по коже заскользила одинокая, но крупная капля какой-то жидкости. Мягкое движение ваты от уголка губ — вверх по щеке. Обычно я делал не так, но процедура оставалась узнаваемой в любом случае. — Ты вылил слишком много, — констатировал я. Собственный голос из-за долгого молчания казался сиплым, почти простуженным. . — Тогда смывай свою штукатурку сам, — раздраженно ответил Том. Совсем как ребенок — не любит, когда ему указывают на ошибку. — Я понятия не имею, как этим пользоваться. — Это же очень просто. Капаешь немного на диск. Немного, — выделил я. — Затем аккуратно проводишь по коже. Проще некуда. — Раз ты такой разборчивый, я оставлю это занятие тебе и уйду. Больно ты активный для беспомощной жертвы похмелья. Я тут же замолчал, отводя взгляд. Гораздо приятнее, когда что-то делают за тебя. И я не хотел, чтобы Том уходил. Пока он стоял рядом, о причинах своей жалкой пирушки я думал намного меньше. Он очень удобный парень. Даже если бы мне стало с ним скучно, я всегда мог начать считать дредлоки на его голове, и тогда скука бы отступила. По крайней мере, пока я предположительно не выучил бы точное количество сваленных прядей наизусть. Но я был уверен, что это мне не пригодится. С Томом мне не могло быть скучно. Это доказывало уже то, что мы не разговаривали в этой небольшой тусклой ванной о чем-то глобальном, только обменивались простыми фразами, а мне было вполне себе уютно. И пускай Том на меня злился. Мне было всё равно. Он действовал аккуратно, убирая с моей кожи черные пятна теней и кусочки туши. Мне показалось, что его аккуратность соседствовала с боязливостью, настолько движения были плавными. Даже я сам делал это грубее. Разглядывая сосредоточенное лицо Тома, я боялся даже лишний раз вдохнуть поглубже. Ни эмоции, спокойный сфокусированный взгляд, ни один мускул не дрогнул на его лице. Я мог смотреть всего несколько секунд, одним глазом или из-под полуопущенных век. Всё-таки мне стирали макияж. Когда вата впитала в себя настолько много остатков косметики, что стала непригодной и скорее разводила грязи больше, чем удаляла, Том взял другую. А вскоре и третью. Тогда мне подумалось, что он — гребаный педант. Наверняка там уже нечего было смывать, а лицо моё походило на отполированную дверцу, к примеру, Мерседеса. Я решил заговорить: — Знаешь, я чувствую с тобой ментальную связь. Прямо в этот момент, — серьёзно сообщил я Тому. — Это как обряд родства душ, понимаешь? То, что ты стираешь за меня макияж, — это как придерживать другу волосы, когда он блюёт над унитазом. На каждой тусовке есть такая пара «родственных». Он ничего не ответил, и я пожалел о том, что эта изначально немая мысль вырвалась из оков подсознания такими глупыми словами. Многие вещи кажутся вполне себе здравыми, пока ты их не озвучишь. Мне все равно пришлось заговорить снова. Вторая попытка. Я расценил её как последнюю игровую жизнь, которую обязательно надо пустить на выигрыш. Иначе придется ждать, пока все жизни не восстановятся, теряя драгоценное время. У меня была примерно похожая ситуация, если бы я не заговорил, молчал бы потом долго, будто права на речь не имею. Такое эпичное сравнение, а на деле я всего лишь попросил воды. Да, свою последнюю жизнь я истратил на такую незначительную вещь, как просьбу дать мне смоченное водой полотенце. Средство для снятия макияжа, чем бы оно ни было, слабо, но ощутимо стянуло кожу. Сразу понятно, что оно — дешевое. Наверное, еще и старое, раз стояло тут, в этой ванной. Фрау Хартманн пользовалась той, что на первом этаже, эта была гостевой. Я рискнул предположить, что чудо-жидкость осталась с последнего приезда дочери соседки. Оставалось только надеяться, что приезжала тётя Катрин не так давно. Я ещё и выдавил свою просьбу так сухо, как робот, запрограммированный на короткие фразы. Каким бы интеллектом он ни обладал, человеческие эмоции всё же вечно будут ему чужды. А если как-то запрограммировать машину на эмоции, это будет уже не машина. Полотенце я и получил, и нет. Том сам вытер мне лицо, всё так же аккуратно. Ворсинки оказались жесткими, несмотря на плавность действий, они царапали кожу. Я ничего не сказал, не стал жаловаться. Я же использовал свою последнюю жизнь. Закончив, он отбросил полотенце всё туда же — на бачок — и обратился ко мне самым настоящим рабочим монотонным голосом, словно проговаривая профессиональную фразу, которую ему приходилось повторять сотни раз на дню: — Встань и подними руки. Я так и сделал, не забывая, что говорить больше не могу. Вбил себе в голову дурацкую мысль, да так её и придерживался. Том подцепил края моего свитера и весьма умело стянул его, окончательно испортив мне прическу. Мы оба стояли в одних джинсах, пялились друг другу в глаза буквально пару секунд, потом он звонко цокнул языком и отвёл взгляд. Это было что-то сродни обращению к самому себе. Том одернул себя от чего-то. Он развернулся и пошел к двери, к той, что вела в коридор. Уже стоя одной ногой за пределами ванной он обернулся через плечо и бросил равнодушное: — Дальше справишься сам. Потом добавил очень тихо: — Не обольщайся, я привык ухаживать за немощными и больными. . Если это должно было прозвучать язвительно и как-то меня задеть, у него не вышло. После этой фразы я понял, насколько ему больно. Его бабушка больна. Он с ней один на один, каждый день наблюдает за её мучениями. Том знал то, чего не знал я, и видел то, чего не видел я. Эта фраза не задела моё самолюбие, но заставила почувствовать себя паршивее в десяток раз. Я хотел бы прочувствовать всё то же, что и Том. Эмоциональный мазохизм? Может быть. Я хотел бы жить его жизнью, стерев свою из Земной памяти.