Раскадровка

Вторник, 27 сентября 2016 года Лондон       В полдень буднего дня вокзал Виктория был переполнен людьми. Они выстраивались в очереди к автоматам продажи билетов, покупали кофе и прессу в ларьках, толпились перед табло. Под высоким потолком эхом отражались стрекотание колесиков на чемоданах, трели мобильных телефонов и ровный механический голос, объявляющий о прибытии и отправлении поездов. Утром накануне Норин уехала отсюда двадцатидевятилетней, а вернулась повзрослевшей на сутки и целый год. Она отправилась в Саутгемптон до наступления официального дня рождения, потому что очень хотела провести этот день наедине с собой новой, тридцатилетней, но не могла не отпраздновать с родителями и сестрой, не могла не подарить маме букет в благодарность за собственное рождение, как делала это все последние годы, что было воплощением её долгих школьных мечтаний. Семь лет кряду — с одиннадцати до восемнадцати — день рождения заставал Норин в закрытом пансионе, и каждое двадцать седьмое сентября начиналось для неё с того, что она лежала в своей кровати, тщательно делая вид, что спит, чтобы этого не заметили соседки по комнате и не начали её тормошить поздравлениями, и воображала, как откроет глаза и окажется в своей комнате в родительском доме, и в двери, притаившись, с тортом в руках будут стоять мама и папа. Джойс никогда никому — особенно родителям — не рассказывала об этом, и они никогда так её не поздравляли, но ей было достаточно просто быть рядом с ними.       Вчетвером они провели уютный семейный день: Норин и Венди замешивали тесто, чтобы выпечь хлеб, мама в кладовке скрупулезно выбирала, какую банку домашнего джема открыть к столу, папа на заднем дворе жарил мясо. Обед плавно перетек в ужин, вместо чая и сконов с маслом и вареньем на десерт открыли бутылку вина и разрезали торт. Вечером по очереди играли в шахматы, лото и ассоциации, затем подкидывали монетку на то, кто станет мыть посуду. Проиграл папа, и пока он управлялся с тарелками в мыльной воде, Норин уселась рядом с ним прямо на кухонный стол, они разговаривали под мерный перестук вилок и звон бокалов, затем допили оставшееся вино и отправились спать. А наутро Джойс уехала. Ей хотелось побыть одной.       Что-то изменилось. Ей трудно было его выловить, но она ощущала, как это нечто болталось внутри. Всё относительно важное, достигнутое её стараниями или невероятным везением, произошло с Норин, когда первой цифрой в её возрасте была двойка. В двадцать с небольшим — или большим — хвостиком она получила диплом режиссёра, попала в Голливуд, добилась там некоторого признания; она начинала и разрывала отношения, оказывалась втянутой в кратковременные интрижки, вспоминать о которых порой было стыдно, она влюбилась и оказалась растоптана этой любовью, когда ей было двадцать с чем-то. А сегодня ей вдруг стало тридцать, и она понятия не имела, что с этим делать. Её пугала даже не сама смена первой цифры в числе, определяющем её возраст, её пугало нарастание скорости, с которой мчалась жизнь. Вот только что ей было всего двадцать два, как сейчас было Венди, и вот уже тридцать, а завтра, не успеет она оглянуться, будет уже сорок три. Где она окажется в сорок три? Кем — и с кем — будет, будет ли сниматься или останется невостребованной, всё ещё будет считаться актрисой или осмелиться смахнуть пыль с набросков сценария, над которым корпела ещё в университете, попробует превратить эту задумку в фильм, задействовав наконец своё образование, или оно — как и предвещала мать — так и останется неприменимым? Все эти размышления навевали на неё грусть, которую она не хотела показывать окружающим, но и притуплять которую не было желания.       Норин шагала по вокзалу в направлении выхода, раздумывая над тем, зайти в какой-нибудь ресторан на обед или заказать доставку на дом, когда её остановила девочка-подросток и, задыхаясь восторгом, попросила общую фотографию. Она окликнула из очереди в «Бургер Кинг» свою подружку, которая тоже хотела сделать с Джойс снимок, а затем как-то незаметно вокруг них собралась небольшая толпа, протягивающая телефоны и камеры, журналы и блокноты для автографа; кто-то подарил Норин букет нежных маленьких роз, и вот десяток обступивших её людей стали вразнобой вытягивать песню «С днём рожденья, тебя!», а она стояла, потупив взгляд и смущенно улыбалась. Поблагодарив за такое трогательное внимание, она выбралась из сомкнувшегося круга и поторопилась выйти на улицу.       Снаружи оказалось нетипично для сентября душно. Низкое серое небо предвещало близкий дождь, было парко, воздух казался густым и липким. Норин стянула с плеч джинсовую куртку и повязала вокруг бедер, сунула букет в объемную сумку, и, вооружившись зонтом, двинулась в сторону дома. От Виктории до квартирного комплекса у канала Гросвенор было двадцать минут пешком, и ливень дал Норин такую фору времени, с силой обрушившись, только когда она поднялась в квартиру.       Джойс распахнула окна, впуская вкусный влажный воздух, заказала в ближайшем ресторане пасту и в том же спортивном костюме, в котором пришла, улеглась на диване. За окном отгремела гроза и постепенно прояснилось, комната заполнилась отражаемым от стекол дома напротив солнечным светом, телевизор беззвучно показывал аналитическую программу, Норин дочитала книгу, которая долго пылилась на журнальном столике с воткнутой между страниц чайной ложкой вместо закладки. Она провела так несколько часов, наслаждаясь тишиной, одиночеством и откровенной ленью, но когда босиком вышла на залитый дождем балкон и закурила, в дверь позвонили. Наверное, консьерж принес доставленные от кого-то цветы или подарки, решила Норин и не сдвинулась с места, но звонок настойчиво повторился. Она сделала глубокую затяжку, прислушиваясь, и когда в дверь с напором постучались, всё же утопила сигарету в пепельнице, и, оставляя на полу мокрые следы ступней, двинулась в прихожую.       На пороге оказалась Венди. С празднично завитыми волосами, в косухе поверх цветастого платья, в забрызганных светлых кроссовках и с воздушным шаром в руке.       — Ну-у, — протянула она, окидывая оценивающим взглядом сестру, и безрадостно заключила: — Понятно. Собирайся!       — Куда?       — Наружу, в мир людей, алкоголя и позитива.       — Вендс, я не в настроении, — попыталась сопротивляться Норин, но безуспешно — спустя полчаса обернутая в полотенце и с тяжело повисшими на спину мокрыми волосами она сидела на краю кровати и наблюдала за тем, как Венди перебирала её одежду в шкафу.       Незаметно для них обоих они стали по-настоящему близкими. Сестра навещала Норин на съёмках, ездила с ней в отпуск, знала о ней самое сокровенное и взамен делилась своими тайнами. Только ей Норин доверила правду о Хиддлстоне, и Венди всеми силами пыталась отвлечь и развеять старшую сестру. С дня, когда о Томе и Тейлор Свифт впервые написали в СМИ, и всё лето, пока их фотографии возникали отовсюду, Венди, закатывая глаза, фыркала:       — Та — алё?! — кто в это поверит? Бред же.       Норин очень хотела и порой почти разделяла её уверенность, но затем возникало что-то новое: знакомство с родителями, романтическое свидание в Риме, путешествие в Австралию к Тому на съемки, — и она снова ненавидела Тейлор Свифт, её песни, Хиддлстона, свои неоправданные надежды и собственную глупость. В начале сентября, когда со всех обложек затрубили о расставании, Венди победно вскинула руки.       — Видишь? — подмигивала она сестре. — Я же говорила, что долго они не продержатся.       И теперь в день рождения Норин Венди не соглашалась оставлять её одну. Она свалила на расстеленную постель половину содержимого гардероба, расставила на полу обувные коробки и не парно разбросала туфли, расчесала и высушила её волосы, подвела ей губы кроваво-красной помадой и приказала одеться соответственно.       — Соответственно чему? — уточнила Норин, растерянно оглядываясь на устроенный погром.       — Вечеру. Мы отправимся выпить и потанцевать, скажем, в клуб.       Какое-то мгновенье она с сомнением разглядывала воодушевленно улыбающуюся сестру, разрываясь между ленивым желанием обмякнуть в кровати с чашкой горячего чая и песочным печеньем и выстрелившей откуда-то из глубины готовностью похулиганить. В конце концов, ей исполнилось всего тридцать, и что на самом деле трагичного было в этом числе? Норин подцепила из бельевого ящика кремовую шелковую комбинацию, заправила её в высокие потертые джинсы, втиснулась в алые бархатные туфли на невысоком каблуке и отыскала среди тесно повисших на перекладине вешалок черный мужской пиджак с тонкими атласными лацканами; Венди сменила свои забрызганные дождевой грязью кроссовки на лаковые лодочки Норин, над которыми ястребом кружила всё это время. И они отправились на ужин.       Погода снаружи стояла удивительно теплая, в лужах отражалось алое закатное небо, в пробках вечернего часа-пик толкались автомобили. Норин и Венди спустились в метро, заполненное возвращающимися домой офисными работникам, и отправились в Ислингтон — район, который старшая Джойс особенно любила за густоту вкусных ресторанов и уютных пабов. На открытой террасе подвернувшегося им сразу у станции Хайбери заведения греческой кухни они просидели, пока окончательно не стемнело и у Норин не закончились сигареты, затем отправились на поиски табачной лавки, а на тротуаре рядом с ней обнаружили юркого мальчишку-араба, душевно напевающего какую-то грустную мелодию и продающего вручную расписанные шелковые платки. Они купили себе по шарфу и накинули их на шеи, со смехом убежали от увязавшейся за ними компании парней, настаивающих на знакомстве, гуляли мимо закрывающихся магазинов и наполняющихся движением кафе и баров. Постепенно выпитое за ужином вино выветрилось, и Венди, ухватив Норин за руку, потянула её через дорогу к пабу «Голова старой королевы».       — Должно быть весело, — сказала она с улыбкой и потянула дверь. ***       На долю секунды запала растерянная пауза, а затем все вразнобой закричали: кто-то «Поздравляю!», кто-то — «Сюрприз!». Норин замерла на пороге, удивленно разинула рот и пугливо спряталась в собственных ладонях. Она попятилась назад, и Венди ухватила её за локоть, к ним подскочил агент Норин и заключил её в объятиях. Сестра и Джошуа, почти упершись друг в друга лбами, что-то говорили Норин, а она кивала, и когда опустила руки, на лице играла улыбка, и в глазах, казалось, блестели слезы. Их растерянный взгляд скользнул по собравшимся, и Том почти физически ощутил, когда тот зацепился за него и на мгновенье сосредоточенно — вопросительно — задержался. Хиддлстон видел, как Норин повернулась к сестре и, хоть не мог её слышать и не умел читать по губам, был уверен, что она спросила, какого черта он, Том, тут делал.       Венди позвонила ночью почти за три недели до этого, застав его в кровати в его трейлере на окраине Брисбена, и колким тоном — похожим голосом её старшая сестра разговаривала, играя холодную и замкнутую шведку Карлу Саарен — произнесла:       — Хиддлстон, скажи мне, что вся эта история со Свифт какой-то затянувшийся несмешной розыгрыш.       До того, как прессе должны были подкинуть сообщение об их с Тейлор расставании, оставались сутки, но говорить об этом заранее Том не имел права, как не мог и нарушить запрет на разглашение условий сделки, а потому, протерев заспанное лицо ладонью, он невнятно парировал:       — Боюсь, что тебе не очень понравится мой честный ответ.       — И по этому я делаю весьма логичный вывод, что ваш роман — подстава, — заключила она со вздохом.       — Венди…       Она резко его прервала, примешивая к голосу ещё больше металлической остроты:       — Я устраиваю для Норин вечеринку ко дню её рождения. Ты будешь?       Том хотел отказаться, сославшись на то, что находился на обратной стороне Земли, в Австралии, где был занят на съемках нового «Тора». Чтобы вырваться в Англию, ему бы потребовалось двое суток только на перелеты туда и обратно, а это внесло бы в тесный рабочий график серьезные непредвиденные изменения. И потому что в какой-то момент решил поставить на Джойс точку. Он безуспешно пытался прорваться через её блокаду два месяца кряду и, наконец, — больше обиженный и разочарованный, чем подавленный и виноватый — сдался. Чего стоила дружба, чего стоила любовь, если ему не было позволено хотя бы попробовать объясниться? Норин взбрыкнула, и если ей вздумалось просто пустить к черту всё то, кем они друг для друга являлись, Том принимал её решение и не собирался больше биться головой в глухую стену. Это были доводы разума и ущемленного самолюбия, но сердце предательски пропустило удар, и именно оно принимало решение.       А потому теперь Хиддлстон стоял у барной стойки, пытаясь затеряться в толпе и одновременно не выпускать Норин из виду, пока она пробиралась сквозь объятия и пожелания приглашенных гостей. Его охватило сильное, будоражащее чувство дежавю — три года назад он впервые увидел Норин в коридоре студии шоу Грэма Нортона с теми же мягкими волнами медных волос и ярко-красными губами, обрамляющими мягкую, стеснительную улыбку. С тех пор, казалось, они прожили целые жизни, а Джойс ни капли не изменилась, только променяла узкое платье на джинсы и не по размеру широкий пиджак. Как и в ноябре 2013-го, Том смотрел на неё и волновался, будто подросток. Работая на износ по восемнадцать часов в сутки, насмерть уставая и едва успевая сомкнуть глаза перед тем, как снова нужно было подниматься на грим, он мог сколько угодно колотить себя в грудь и пытаться вытолкнуть оттуда Норин, убеждать себя, что на ней мир клином не сошелся, и соглашаться с этим, но правда состояла в том, что всё по-настоящему важное только в ней и заключалось. Всё, чем занимался Том, о чем думал, что чувствовал, было обращено к Норин. Его не увлекали другие женщины — он как-то незаметно для себя перестал хотеть кого-либо ещё кроме Джойс, его не увлекали вещи, которые не вызывали положительного отклика у неё, его не удовлетворяли достижения, если они не удостаивались её похвалы. Норин оказалась осью вращения его планеты.       Конечно, он принял приглашение Венди. Он прилетел в Лондон в полдень по местному времени, и после двадцати семи часов в воздухе с пересадкой в Дубаи уснул прямо в одежде, неудобно свернувшись на диване в запылившейся в его отсутствие гостиной, потому что не имел сил ни подняться в спальню, ни раздеться, ни даже дотянуться до декоративной подушки и подложить её под голову. Том проснулся, когда уже начало темнеть, наскоро принял душ, в любимой кофейне в квартале от дома купил сэндвич навынос и съел его просто на ходу по пути к станции метро. Он не приготовил подарок заранее, а потому зашел наугад в винтажный магазинчик в узком переулке Камден-Пасседж в двух шагах от «Головы старой королевы». В лавке, одной из немногих оставшихся открытым вечером и у двери которой был привязан устало развалившейся на асфальте пудель, продавалось всё подряд: расписная керамика, книги, столовое серебро, антикварные шкатулки, вычурная одежда начала двадцатого века, ювелирные изделия в затертых футлярах и даже хрустальные люстры. Том остановился посередине узкого прохода между захламленных стеллажей и оглянулся. Под самим потолком в простых рамах висело несколько постеров, он пробежался по ним бесцельным невнимательным взглядом, зацепился за один из плакатов и удивленно выдохнул:       — Это Хичкок?       Афиша неравномерно выгорела, расчерченная по диагонали и разделенная на треугольник, сохранивший цвета достаточно яркими, и треугольник, передающий лишь желтоватые невнятные очертания.       — Да, молодой человек, — довольно кивнул пожилой мужчина в клетчатом пиджаке. — Это «Леди исчезает» 1938-го года Сэра Альфреда Хичкока. Не лучший экземпляр, но последний, что у меня остался.       — Я беру.       Он едва не опоздал в паб к назначенному времени, пока седовласый владелец магазина осторожно переносил приставную лестницу от одной стены к нужному плакату, пока тщательно стирал со стекла и тонкой деревянной рамы пыль, пока упаковывал в плотный пергамент, но был счастлив своему невероятному везению. Норин не коллекционировала материальных воплощений своей любви к кинематографу, и афиша могла показаться ей странным выбором, но это было лучшее, что Том мог найти за такое короткое время и при полном отсутствии идей. Теперь сверток лежал среди других подарков и цветов в углу зала, между слоев пергамента была просунута открытка:       «О, как мир изменчив!       Друзей по клятвам, в чьей груди, казалось,       Стучало сердце общее, друзей,       Деливших труд, постель, забавы, пищу,       Любовью связанных и неразлучных,       Как близнецы, — мгновенно превращает       … случай во врагов смертельных.*       Прости.       Том Хиддлстон»       Ему не хватило времени тщательно обдумать, что он хотел сказать и как собирался это сформулировать, бармен едва отыскал для него шариковую ручку, и под нарастающий шум голосов он порывистым почерком набросал первое, что пришло в истерзанную усталостью и джетлагом голову. Он написал это с болезненным осознанием того, что Норин может не захотеть с ним разговаривать, а потому строго ограниченный картонный прямоугольник открытки вполне мог оказаться единственным способом выразить свои чувства. А кто мог сделать это лучше Шекспира? ***       Норин рассмотрела высокий поджарый силуэт в глубине помещения, как только Венди открыла перед ней дверь, и первой её мыслью было — показалось. Она часто безотчетно обнаруживала в прохожих его черты, неосознанно искала его повсюду: на съемочной площадке среди десятков техников, управляющихся с тяжелой сложной машинерией; на красной дорожке в столпотворении журналистов за ограждением; в зрительном зале, в торговых центрах, в очередях на регистрацию в аэропорту, на улице. Когда паб захлестнуло громким многоголосым криком, она оторопело замерла и зажмурилась, прячась в ладони и уговаривая себя, что воображает то, чего нет. Но, когда спустя минуту душных крепких объятий Джоша она открыла глаза и оглянулась, Том Хиддлстон на самом деле оказался там, где померещился. В тесно обхватившем фигуру бордовом пуловере и с руками, протиснутыми в карманы потертых темных джинсов, он стоял у барной стойки, и его взгляд неотступно следовал за Норин, пока она медленно продвигалась вглубь собравшейся ради неё толпы.       Это всё — люди, поздравления, их губы на её щеках и их руки вокруг её плеч — застало Джойс врасплох, и она не знала, как реагировать. Она улыбалась и повторяла бесконечное:       — Спасибо. Спасибо, что пришли. Рада видеть. Благодарна за пожелания. Спасибо.       Но едва различала слова и лица; вся концентрация, на которую она была сейчас способна, сосредоточилась на Томе и на замешательстве, которое спровоцировало его появление. Они не виделись с начала июня, с июля Норин не слышала его голоса, с августа перестала получать от него сообщения — на которые не отвечала, но которые перечитала десятки раз и выучила наизусть — и звонки, но каждый вечер она засыпала, а каждое утро просыпалась с мыслями о Томе. Он жил в её голове и колотился в останках её сердца, и теперь, когда он во плоти оказался прямо перед ней, Норин не понимала, что чувствует. Она шла к нему, не зная, какой будет их реакция друг на друга, робея, теряясь.       Джойс словно оказалась в вакуумном пузыре, снаружи которого осталось абсолютно всё, включая её собственное сознание, и внутрь которого не проникали звуки и прикосновения, в котором не было воздуха — ей стало трудно дышать — и туманом висело замешательство. Норин подошла к Хиддлстону, заглянула в его лицо, выражение которого трудно было интерпретировать, и неожиданно для себя крепко его обняла. Том оказался не нарисованным её воспаленным воображением миражом и не плоской картонной фигурой, он был живой, настоящий. Он зашевелился — его длинные руки обвили и сжали Норин, он наклонил к ней голову, зарылся носом в волосы и, отыскав под ними ухо, хрипло выдохнул:       — Я очень по тебе скучал.       И непроницаемый шар, отделявший Норин от реальности, лопнул. Только тогда она осознала, что в пабе громко играла музыка, ощутила тепло Хиддлстона, услышала его пьянящий свежий запах, обнаружила волнующее шевеление его дыхания на своей коже. Она поцеловала его в щеку, оставляя выразительный красный отпечаток губ, и радостно засмеялась. Ни выжигающая изнутри ревность, ни нерациональная обида на то, что он прекратил попытки выйти с ней на связь, ни самобичевание не могли отменить того, что и Норин соскучилась по Тому, что только один он был по-настоящему важным гостем этой вечеринки, что только его она действительно была рада видеть.       — Сам герцог Асгардийский собственной божественной персоной! — проговорила Джойс, отстраняясь. Хиддлстон коротко смущенно хохотнул и облизнул губы.       — Замечательно выглядишь, — сказал он.       — Ты тоже. Этот цвет тебе к лицу, — ткнув пальцем ему в грудь, ответила Норин и обернулась — кто-то приобнял её и позвал по имени. Снова были поздравления и пожелания, комплименты, благодарности. В небольшой уютной «Голове старой королевы» собралось несколько десятков добрых знакомых и близких лондонских коллег — почти точная копия списка приглашенных на прошлогоднюю вечеринку. Кто-то сидел за столами с многопалыми изогнутыми ветками вместо ножек, на разномастных кожаных диванах и разной высоты табуретах, вдоль облицованной голубой рельефной плиткой барной стойки выстроилась очередь за пивом и коктейлями, снаружи собралась пыхтящая сигаретами компания. Норин подходила к каждому, благодарила за уделенное время, выпивала за встречу, собственное здоровье и здравие королевы Елизаветы. Джошуа О`Риордан поднял тост за их дружбу, Венди вынесла громадный торт со свечами и приказала загадывать желание, все пели «С днём рожденья тебя!» и нестройно свистели и хлопали, когда Норин зажмурилась и задула три десятка пугливых огоньков.       Том несколько раз оказывался рядом. Он проходил мимо и невесомо поглаживал её по спине, приносил ей Маргариту, разговаривал с теми, к кому Норин подходила поболтать — его присутствие было постоянным, ощутимым, окутывающим её легким током волнения. Было уже за полночь, и Джойс заметно опьянела, когда Хиддлстон схватил её в охапку и, извинившись перед теми, из чьей компании её вырывал, увел Норин танцевать. Ночь плавно перетекала в утро, воздух снаружи был непривычно теплым, влажным, тяжелым, предвещающим повторение дневной грозы. Норин вышла на перекур, Том увязался за ней, к ним присоединились Джошуа и Венди. Они стояли на крыльце паба, улица была удивительно пустынной и тихой — музыка доносилась только из-за приоткрытой двери «Головы старой королевы». Вторник сменился средой, и хоть вдоль Эссекс-Роуд выстроилась череда баров и клубов, посередине недели из них не вываливались пьяные толпы, на бордюрах и автобусных остановках не обмякали без сознания те, кто слишком перебрал, не раздавались пьяные неразборчивые крики и по переулкам не завязывались драки, не мигали синие огоньки скорой помощи и полиции.       Норин сделала глубокую затяжку, царапающую металлической горечью легкие, подняла голову к затянувшемуся темными облаками небу и выдохнула сизый клочок дыма.       — Было здорово, — произнесла она, опустила голову и посмотрела на сестру. Та устало переступала с ноги на ногу, пытаясь размять стопы в туфлях на тонком каблуке. — Спасибо, Вендс. Это отличный подарок, правда. Но я устала. — Она хохотнула и добавила весело: — Как никак, а мне уже перевалило за тридцать. Вечеринки до утра больше не для меня.       Джошуа О`Риордан недовольно крякнул, скептически поджал губы, но вместо возмутиться, предложил:       — Я вызову тебе такси.       — Не стоит. Я пройдусь — хочу проветриться.       — Вот ещё, — фыркнул агент. — Три часа ночи!       — Я её проведу, — коротко осклабившись Джошу, сказал Том и обернулся к Норин. Оскал смягчился в его обычную немного стесненную улыбку. Так было всегда — после затянувшихся вечеринок или поздних ужинов в ресторанах, после ночных сеансов кино или театральных представлений они вдвоем долго гуляли пешком, в Лондоне Хиддлстон провожал её до дома, в других городах — до отеля или трейлерного городка, где бы ни оказывалось её место ночевки. Согласиться на это предложение было естественным порывом, выработавшимся рефлексом, и Джойс улыбнулась ему и кивнула прежде, чем задумалась над тем, насколько всё на самом деле изменилось.       Норин вернулась в паб за своим пиджаком и попрощаться с заметно поредевшими гостями, и Венди, перехватив её у двери, долго поправляла на шее старшей сестры шелковый расписной шарф, пообещала позаботиться о доставке подарков домой к Норин и, оглянувшись по сторонам, остерегаясь лишних ушей, коротко добавила:       — Поговори с ним, ладно?       Джойс кивнула, но между ними с Томом висело долгое молчание пока они свернули на Фаррингдон-Стрит и неторопливо шагали по ней в сторону Темзы. Остатками трезвого ума, не затуманенного вином и текилой, Норин понимала, что лучшего момента для честного разговора о наболевшем у них не будет — ни прохожих, заглядывающих им в лица и догоняющих с просьбами о фото, ни шумных машин, только пустота и полумрак, слабо нарушаемый фонарями и мерцающими вывесками, только они вдвоем и окутывающая их сонливость предрассветного Лондона. Но она не решалась завести беседу. У Норин не было однозначного мнения. В иные дни в зависимости от настроения, самочувствия, окружения и загруженности работой она искренне ненавидела Хиддлстона до спазма в животе; в другие дни ощущала тепло плещущейся в ней любви к нему и самозабвенно хотела, чтобы та испарилась и обнажила былую исключительно дружескую привязанность. Иногда она старалась верить уговорам Венди, что эта заварушка с Тейлор — лишь публичный трюк и ничего более, а иногда фотографии Свифт, повисшей на руке Тома и целующей его в губы в римских развалинах, бросающиеся на неё отовсюду, доводили Норин до истерики. Порой ей хотелось расхохотаться в лицо репортерам, имеющим наглость спрашивать её о Хиддлстоне и его молодой американской избраннице, а порой она едва сдерживалась, чтобы не пнуть их ногой. Джойс понимала, что лучше узнать правду — единственную, неопровержимую, однозначную в своём толковании — и больше не терзаться острыми догадками, но боялась того, насколько эта правда могла оказаться непохожей на то, во что хотелось верить Норин.       Минут сорок они шли в тишине, и это молчание не было похоже на то уютное бессловесное понимание, в которое они с Томом часто погружались раньше. В этом молчании был холод и отстраненность, неуютная твердость возникшей между ними стены. Джойс прервала эту затянувшуюся мертвенную паузу, только когда у моста Ватерлоо они вышли на набережную. Впереди им преграждал проход по тротуару громадный мусоровоз, неповоротливо вкатывающийся задом в ворота внутреннего двора отеля «Савой». Норин коротко оглянулась на проезжую часть — та была удивительно пустынной — и сказала охрипшим от длительного молчания голосом:       — Идем ближе к воде.       Она рефлекторно потянулась к руке Тома, но едва коснувшись, одернула пальцы — возможно, ей уже не было позволено просто по-дружески брать его за руку, возможно, ей бы следовало вообще до него не дотрагиваться. Норин затерялась в этих неприятно скользких мыслях и едва не утонула в них, но ладонь Хиддлстона решительно накрыла её пальцы, он крепко сжал её руку в своей и посмотрел на неё с красноречивой укоризной, будто отвечая на её размышления: не глупи, я всё ещё твой друг, я здесь для тебя.       А вслух произнес:       — Ты замерзла!       — Нет, — поторопилась ответить Джойс. Они проходили это уже не раз — она замерзала, и он вызывал такси и отправлял её домой, а Норин сейчас отчаянно не хотелось уходить от реки и оставаться одной. На самом деле холод давно пробрался под широкий пиджак и тонкий шелк комбинации, он завился вокруг её щиколоток и заползал под джинсы, но это было неважно — Норин была достаточно пьяной, чтобы всё это игнорировать. Она постаралась улыбнуться как можно убедительнее и расправила плечи, которые инстинктивно подтягивала к ушам в напрасной попытке согреться.       — Нет? — скептично вскинув брови, переспросил Том. — Да у тебя же руки ледяные!       Он снял свою синюю стеганную куртку, сосредотачивающую в себе столько его древесно-ментолового аромата, что тот заглушал прелую вонь речной тины, столько его тепла, что Норин мгновенно бросило в жар.       — Спасибо, — выдохнула она, подхватывая воротник, когда Том набросил куртку ей на плечи, и улыбнулась. Хиддлстон стоял прямо перед ней — тот же высокий лоб, исполосованный мимическими горизонталями морщин, те же широкие брови, те же глаза, то плещущиеся бирюзой чистой морской воды, то затягивающиеся густой зеленью; тот же прямой острый нос, те же тонкие губы. Между ними в ответ на взгляд Норин возник кончик языка, и Том торопливо их облизнул, затем шумно выдохнул и сказал:       — Пойдем. ***       Ему всегда лучше воображалось, запоминалось и думалось на ходу, и Тому казалось, что наконец заговорить тоже будет легче под размеренный ритм их шагов. Садясь на самолёт до Лондона, он не знал, выпадет ли ему шанс поговорить с Норин; впервые за долгое время увидев её на пороге паба, он не мог представить, как она себя поведет — она весьма красноречиво отрезала его от себя, и Хиддлстон не представлял, что по истечении всех этих месяцев могло изменить её решение. Но они шагали по пустынной набережной Виктории, в кронах деревьев путался желтый свет фонарей, каблуки бархатных туфель Норин отбивали на бетонных плитах тротуара стройный такт, Джойс выглядела и вела себя как обычно. Том помнил, как они так же молча брели вдоль Темзы поздней августовской ночью год назад, как он волновался за молчаливую, подавленную Норин и пытался рассмотреть в её профиле ответы на вопросы, произносить которые она ему запретила. В тот раз Джойс прервала тишину внезапно, безо всяких лирических отступлений вывалив болезненную правду: Марко Манкузо ей изменил. И Тома тогда охватило такое неуместное облегчение, такое ощущение победного злорадства — ну наконец этот итальяшка исчез из жизни Норин, — что ему стало стыдно, и он едва не извинился перед ней вслух.       Сейчас повисший в воздухе вопрос исходил от Норин, и это была её очередь прислушиваться к тишине и отыскивать в ней ответы.       — Я скажу тебе кое-что, что мне запрещено говорить, — осторожно начал Том. — Пообещай, что сохранишь это в тайне.       — Ты убил человека и просишь у меня помощи спрятать тело, или хочешь, чтобы я подтвердила твоё алиби? — весело отозвалась Норин, и в пьяной гнусавости её голоса было намного больше трезвости, чем она пыталась продемонстрировать. Том видел, что она притворяется пьяной, и понимал — так она пыталась избежать того, что он собирался ей сказать. Но он ждал этой возможности слишком долго, чтобы сейчас уступать.       — Я тебя когда-нибудь убью за подобные шутки в самые неподходящие моменты.       Норин фыркнула.       — А почему сразу шутки? — она повернулась к нему и растянула губы в наигранно широкой усмешке. — Почему ты не допускаешь мысли, что ради тебя я пойду на такое преступление? Почему ты не видишь, насколько мне дорог?       — Я не встречался с Тейлор Свифт, — выпалил Том, и улыбка Норин мгновенно померкла.       — Думаю, меня это не касается.       — Тебя это касается, Джойс, — он потянулся, отыскал её руку и, накрыв ладонью её сжатые в напряженный кулак пальцы, добавил: — Мне очень важно, чтобы ты это знала.       — Теперь знаю, — очень тихо и сдавленно сказала она, отворачиваясь к реке.       Снова тяжелой грозовой тучей над ними нависло молчание. Они продолжали идти, не замедляясь. Том держал руку Норин и пытался рассмотреть её мысли в её затылке, угадать эмоции по едва различимой пульсации под бледной кожей шеи. Шаги складывались в минуты, минуты болезненно впивались в голову, выпуская в мозг тревожный и жгучий яд. Хиддлстон ожидал в ответ всего, чего угодно, но только не тишины, и это сбивало его с толку.       — Поговори со мной, — попросил он.       — О чем?       — О нас.       — Нас? — Норин обернулась к нему, и её глаза оказались воспалённо покрасневшими. — О каких нас?! Нас никогда не существовало.       — Мы существовали, — возразил Том. — Ещё весной 2014-го в Лос-Анджелесе на холме Гриффитской обсерватории мы начали существовать. Мы существовали на пляже возле виллы в Мумбаи.       — А затем перестали. У тебя появились новые «мы» с Тейлор.       Её веки предательски дрогнули, и Том отчетливо рассмотрел сорвавшующся с ресниц Норин слезу. Он ухватил её за плечи, заставляя остановиться и сгребая в объятия.       — Да послушай же: не был я с ней! — проговорил он, прижимаясь щекой к её голове и вдыхая сладкий, цветочно-фруктовый запах её каштановых волос. — Не был! Ты понимаешь? Это была обычная роль, я подписал контракт и отработал представление; это была взаимовыгодная рекламная акция. Мы с ней не были парой, мы даже не общались.       Норин уперлась ему в грудь руками и отчаянно пыталась оттолкнуть, безуспешно билась в его объятиях, пытаясь вырваться.       — Отпусти, — прокряхтела она ему в шею, и он ощутил на коже холодную влагу её слёз. — Отпусти! О Боже, я задыхаюсь в любви к тебе, я тону в ней, я захлебываюсь ею. Разве ты не видишь? А ты всё придавливаешь меня ко дну.       Хиддлстон чувствовал остроту её лопаток даже сквозь куртку и пиджак, ощущал твердость её ладоней, различал дрожь напряжения в её спине и плечах; он услышал, как она всхлипнула и судорожно вздохнула. За три года знакомства, за два года близкой дружбы Норин никогда при нём не плакала. Том видел её слёзы на экране и замечал, как в уголках глаз собиралась влага, когда Джойс заливисто хохотала, но это впервые она так горько и надрывно рыдала. И осознание, что это исключительно его вина, разрезало Тома напополам. Обычно он не терпел женские слёзы, потому что в детстве те, проступающие на щеках сестёр, сулили ему часто весьма незаслуженное наказание от родителей; а во взрослой жизни провоцировали головную боль и означали долгие часы уговоров, поглаживаний по спине, завариваний чая и покорного выслушивания того, что его никак не касалось или мало беспокоило. Но слёзы Норин Джойс пробуждали в нём острое желание броситься под сплавляющуюся по Темзе баржу, спрыгнуть с верхушки колеса обозрения на другом берегу — перестать существовать и тем самым прекратить причинять Норин боль.       Он уткнулся ей в ухо и зашептал:       — Прости меня, Джойс. Прости! Я знаю, что всё испортил, но — прошу! — позволь это исправить. Пожалуйста, ты мне нужна. Слышишь? Ты очень нужна мне.       Том отстранился и подхватил руками её лицо, стёр со скул собравшуюся на них влагу и расцеловал щеки, ощущая на пылающей шелковой коже соленую горечь. Норин бросила безуспешные попытки вырваться и послушно запрокинула голову, её руки соскользнули с груди и обвили его, пальцы жадно впились ему в спину; её губы — когда Хиддлстон натолкнулся на них и накрыл своими — с готовностью ответили на поцелуй. Тот получился влажным, с соленым привкусом слёз и химической отдушкой помады, но долгим и волнующим, пленяющим, доводящим до одури. Тома захлестнуло жаждой — в последний раз он был с женщиной, целовал по-настоящему, сгорал от интимного желания с Норин в Индии в начале мая, и с тех пор мечтал только о ней. Даже осознанно приняв решение оставить её в покое, подсознательно он не реагировал на других, в нём не просыпался былой голодный азарт, его не цепляли адресованные ему заигрывания. И теперь, наконец прорвавшись к Джойс, он не помнил себя от вожделения. Он не соображал, что делает, когда, краем глаза заметив приближающийся свет фар, вскинул руку; он не успел толком рассмотреть очертания кэба прежде, чем наугад взмахнул ладонью. Когда такси остановилось, и Том прервал поцелуй, Джойс вопросительно заглянула ему в лицо и вдруг рассмеялась.       — Ты весь в помаде, — сообщила она и растерянно оглянулась.       Хиддлстон утерся ладонью и потянул Норин к машине, пропустил её вперед, подав ей руку, и забрался следом. Он захлопнул дверцу и назвал выжидательно рассматривающему их сквозь зеркало заднего вида водителю свой адрес:       — Херберт-Стрит, 12, пожалуйста.       — Понял, сэр.       Кэб плавно покатился к мигающему желтым светофору.       — Ну нет, к тебе слишком далеко, — возразила Норин. Её голос звенел волнением, а глаза лихорадочно блестели. Она наклонилась вперед, к окошку в отделяющей водителя перегородке, и сказала:       — Дом 123 по Гросвенор-Роуд, будьте добры.       Таксист кивнул, притормозил и, почти проехав перекресток, резко повернул. Джойс со смехом завалилась обратно на сидение, Том поймал её и снова прильнул к губам. Она в его руках была податливой и доверительно ведомой, и всё же неуловимо, ненавязчиво требовательной. Норин не подстраивалась под него, но гармонично ему подходила — Хиддлстону хватило одного непродолжительного стихийного секса на мокром песке, чтобы понять это; а весь его многолетний опыт до Джойс — с Эффи и прочими случайно встречающимися ему на пути — научил ценить это по достоинству. То, как она целовала, — мягко, но уверенно, заигрывая с ним языком и дразня зубами — распаляло Тома. Её руки гладили его шею, пальцы прочесывали волосы, легко царапали кожу, пробирались под воротник пуловера, отправляя вниз по спине приятную дрожь. Она глубоко вдыхала и выдыхала судорожно, прерывисто; тепло выдыхаемого ей воздуха щекотало его кожу. Том открыл глаза и вблизи во мраке, едва нарушаемом проникающим снаружи изменчивым фонарным светом, посмотрел на Норин. Нежная, почти прозрачная кожа век, беззащитно проявляющая синеватую паутину сосудов, изогнутые росчерки бровей, густая чернота туши на длинных ресницах.       Пусть катятся к чертям все принципы и все им же самим установленные запреты, подумал Хиддлстон. Они были лишь оправданиями для его трусости и отговорками для его собственного удобства. Каким бы паттернам во взаимоотношениях с женщинами он ни следовал прежде, Норин Джойс стоила основательного пересмотра модели поведения, стоила всех усилий, которых прежде ему не доводилось прилагать, стоила борьбы за неё — с самим собой, с расстоянием, с обстоятельствами, с изменчивостью и сложностью актёрской жизни.       Кэб мчался по пустынной улице, над ним нависал тонко вырезанный из камня, стремящийся в ночное небо своими многочисленными острыми шпилями Вестминстерский дворец, в кабине водителя что-то монотонно бубнило радио.       Том соскользнул с губ Норин на её подбородок, ещё холодный и немного влажный от слёз, затем спустился к шее, вокруг которой повис шарф и между складок которого путались пряди волос. Хиддлстон стянул его и, не глядя, откинул в сторону. Тома манила молочно-бледная кожа Джойс, твердая рельефность её ключиц, волнительная тень под кружевной оборкой её шелкового топа. Его не заботило ни присутствие постороннего таксиста, ни то, каким неудобным и скользким было пассажирское сидение, ни смущенный шепот Норин:       — Стой, Том! Подожди. Остановись!       На него сошла лавина облегчения — прощение, на которое он уже перестал надеяться, вдруг досталось ему так легко, стоило лишь попросить — и бесследно снесла усталость, сдержанность, беспокойство о том, что подумают окружающие. Он хотел Джойс и торопился её получить. Днём ему предстояло вылететь обратно в Брисбен, а так, у них оставалось смехотворно мало времени вместе, и он не собирался тратить драгоценные минуты на то, чтобы спокойно сидеть, переминая в пальцах холодную руку Норин, и ждать, пока такси довезет их до дома.       — И не подумаю остановиться, — прорычал он, прикусывая мочку уха Джойс и сталкивая с её плеча собственную куртку, пиджак и тонкую шелковую шлейку.