Раскадровка

Суббота, 25 июня 2016 года Олдборо, графство Саффолк, Англия       Если под определенным углом наклонить голову, казалось, что миниатюрный кораблик с белоснежным ветрилом, стоявший на подоконнике, колыхался на морских волнах, к которым были обернуты окна его отельного номера. Том сполз в кресле, откинув голову на спинку и, щурясь, игрался с перспективой своего зрения, то сосредотачивая фокус на кораблике, то на пляже, то на темной неспокойной воде.       В этом крохотном городке с выстроившимися вдоль берега разноцветными домишками и мелкой галькой пляжа Хиддлстон проводил каждое лето своего детства, тут родилась и выросла его мама, сюда она привозила своих трех детей купаться в море и вместе с кузенами играть в театр на заднем дворе старого просевшего дома, тут она купила себе коттедж, и сюда Том приехал вместе с Тейлор Свифт, ведомый указаниями её суетливой команды. Все принимаемые ими решения казались лихорадочными, паническими, нелепыми. Этому их неряшливо сшитому красной нитью роману не исполнилось ещё и восемнадцати минут, как было утверждено: Том и Тейлор должны познакомиться с родителями друг друга. Пусть это, объясняли менеджеры американки, подстегнет к сплетням о возможном предложении руки и сердца и последующей свадьбе. Хиддлстон расхохотался, когда впервые это услышал, но не исполнить не мог — согласно контракту Тейлор Свифт и её поверенные оставляли за собой право на подобные маневры. И вот они все прилетели в Англию.       Ещё Тейлор Свифт оставляла за собой никакой бумагой не заверенное право быть удивительно лицемерной. Когда на неё и Тома были направлены объективы ими же вызванных папарацци, Тейлор ласково улыбалась и терлась о него, изображая из себя нежно влюбленную, и в то же время шипела ему на ухо резкие приказания или колкие замечания. А когда за ними закрывались двери автомобилей, самолета или отелей, Свифт игнорировала существование Тома. Вся её требовательность перенаправлялась на вымуштрованную свиту. Хиддлстон не раз слышал, как певица недовольно фыркала, рявкала, швырялась телефонами, подушками, стаканами воды и журналами, и даже орала. Она отчитывала, ставила ультиматумы, приказывала, не утруждая себя пустыми вежливостями вроде «спасибо» и «пожалуйста».       Том уже много раз отчаянно пожалел, что подписался на это цирковое представление. Во-первых, его тяготило закулисье — настоящий бездонный котлован, доверху залитый желчью. Во-вторых, эффект, производимый этим фиктивным романом в прессе, оказывался слишком негативным, вовсе не таким, как рассчитывалось изначально. В-третьих, Норин Джойс почти две недели не выходила на связь.       Она не отвечала на сообщения, звонки либо оставались без ответа, либо прерывались механическим «абонент находится вне зоны действия сети»; к Норин невозможно было достучаться через других — её сестру, агента, публициста. Глухо. Вначале Хиддлстон предпочел поверить Венди насчет того, что Норин уехала к родителям. Ему очень хотелось надеяться, что Джойс и в самом деле отрезала себя от внешнего мира только ради отдыха, как делала это не раз за время их дружбы — улетала в Мексику или куда-то в Африку и на несколько дней растворялась там бесследно, — и что её пока не достигли голливудские новости. Но шли сутки, другие, третьи, и становилось очевидным — Норин отрезала себя только от Тома. А этим утром она позвонила сама. Он знал её слишком долго и слишком хорошо, чтобы не услышать, насколько поддельной была её бодрость, чтобы не заметить, что она не шутила, не назвала его Асгардийским герцогом, исчерпывающе ответила на все его вопросы, но не задала ни одного встречного — не спросила даже, как дела — и, конечно, не упомянула Тейлор Свифт. Норин закончила разговор очень странно:       — Береги себя.       И это прозвучало последним прощанием. Будто ещё полторы недели назад она поставила на Томе окончательную точку, но всё это время боролась с собственной вежливостью и, проиграв, заставила себя позвонить. Между ними что-то поломалось, в самой Норин что-то поломалось. Он слышал это в её голосе, это сквозило в её словах, и от этого между ребрами возникала жгучая боль. Том вглядывался в миниатюрный кораблик на подоконнике на фоне ясного летнего неба и уговаривал себя, что напрасно сгущает краски. Они с Джойс друзья и друзьями останутся, что им может помешать? Но сердце почему-то жалостно сворачивалось в тугой клубок спазма. Его подмывало схватить мобильный и перезвонить Норин, сказать ей, чтобы не верила этим глупостям из новостей — разве она сама не понимает, какая это очевидная чушь? Разве она не знает, что он влюблен только в неё одну?       Влюблен?       Том осторожно распробовал это всплывшее в его сознании слово на вкус. Он очень давно не применял его по отношению к себе самому — только к своим персонажам и к их историям; в его собственной жизни любовь, казалось, была давно оторвавшимся от реальности воспоминанием или мерещилась вдалеке недостижимым концептом. Он оперировал понятием любви, жонглировал ярко описанными в литературе или показанными в кинематографе её проявлениями, изображал её, но не осознавал, что и сам любил. Чтобы обнаружить это, ему потребовалось связать себя по рукам и ногам строгим соглашением. Том полулежал в кресле у окна своего отельного номера, придавленный осознанием: он был влюблен в Норин Джойс, и в этом была особая горечь.       Он годами убегал от любви, потому что обжигался на ней прежде и считал, что пока не мог себе её позволить. Он встретил Джойс, которая понимала и его профессию, и его душу, и его дьяволов, которая не обвиняла его в постоянной занятости, а наоборот — в своей не меньшей занятости выкраивала им двоим время; которая была с ним рядом и в его боли, и в его радости, которая так жарко целовала и принимала его в своё тело в ту ночь у Индийского океана; которая, в конце концов, совершенно очевидно отвечала ему той же влюбленностью. И он смел называть это дружбой, не находя в себе смелости увидеть и признать, что в этой дружбе было всё, чего он когда-либо хотел от любви, что в этой дружбе почти не было самой дружбы.       А теперь, похоже, от этой дружбы уже ничего не осталось.       В дверь настойчиво постучались и сообщили:       — Том, выезжаем!       Он поднялся с кресла, подхватил с его спинки куртку и, надев солнцезащитные очки, вышел. Машины уже ждали у запасного выхода. В той, дверь которой для Тома открыл один из телохранителей, уже сидела уткнувшаяся в собственный телефон Тейлор Свифт.       — Доброе утро, — сказал Том, и она лишь невнятно кивнула ему в ответ. Дверца захлопнулась, и автомобильный караван покатился по узкому переулку.       Хиддлстон рассматривал Олдборо сквозь затемненное стекло и почти не находил отличий между тем, каким городок был сейчас и каким он помнил его тридцать лет назад. Зато отличий между тем, кем он, пятилетний, хотел стать, когда вырастет, и тем, кем сейчас являлся, было хоть отбавляй. Словно это были два разных Тома Хиддлстона. В детстве его счастье измерялось вещами часто неосязаемыми, но куда более важными, чем деньги: улыбками, солнечными днями на пляже, мамиными руками, взъерошивающими его волосы, летом выгорающими до золотых кудрей, запахами свежеиспеченных пирогов. А сейчас значение стало иметь только материальное, пусть и обернутое в разноцветную вуаль искусства. Прежде настоящей ценностью были люди: его родители, его сестры, двоюродные братья, детишки с пляжа, которые превращались в лучших друзей в считанные минуты игры. Сейчас он расталкивал людей, только если они не могли оказаться ему полезными; сейчас он загнал себя в лабиринт из непреодолимых стен и уже не помнил, в какой стороне был вход, и не мог отыскать выхода.       Он предпочитал считать себя хорошим человеком, достойным доверия, честным, здравомыслящим, благодарным, человеком искусства с тонким вкусом и чуткой душой, но проявившаяся лакмусом — этой постановочной интрижкой с Тейлор — правда была совершенно иной. Том, хоть и сохранял оболочку вежливости и добросердечности, на самом деле оказался насквозь прогнившим меркантильностью и тщеславием. Казалось, Олдборо смотрел на него бездонными зелеными глазами пятилетнего мальчишки и задавал немой вопрос, ответом на который был только глубочайший стыд.       Мама обняла и просунула голову ему под руку. Они вышли из коттеджа и шагали вниз, к пляжу. За ними медленно катилась машина охраны, впереди с направленными на них камерами наперевес пятились фотографы. Какое-то время они шагали по улице втроем, — Том, мама, Тейлор Свифт — приобняв друг друга и с неуместно счастливыми улыбками обсуждали погоду. Та выдалась неоднозначной, солнечной, но ветреной и не по-июньски прохладной. А потом мама отпустила Свифт и замедлила шаг, позволяя всем остальным уйти вперед и оттягивая их с Томом в хвост процессии.       — Сынок, — обратилась она негромко и мягко, таким ласковым тоном она всегда встречала любые его тревоги и неудачи. — А как же Норин?       — А что с ней? — отозвался он, вмешивая в голос всё спокойствие и всю небрежность, которые только мог в себе отыскать.       — Она знает, что всё это только работа, что это не взаправду? Она на это согласилась? Между вами всё в порядке?       Том старательно делал вид, что увлеченно разглядывает красную кирпичную кладку, но кожей ощущал этот внимательный, пробирающийся внутрь взгляд матери. Она всегда его понимала — лучше отца, сестер, порой даже лучше его самого. Она научила его не пугаться и не прятать собственных эмоций, не навешивала маскулинных ярлыков вроде «мужчины не плачут и не боятся», не осуждала его. В маме Том часто находил то понимание, которого ждал, но не получал от отца. И притворяться сейчас перед ней было отвратительно.       — Ну ты же знаешь, мы с ней только друзья. Конечно, всё в порядке.       — Думаешь, я поверю в эту ложь? — она ущипнула его за бок, как часто делала в детстве, когда он обижался или капризничал. — Ты талантливый актёр, Томас, но никудышный обманщик. Я всё вижу. А Норин видит вот это всё, — она махнула рукой в сторону Тейлор и скривилась. — Не этому я тебя учила, Томас. Так некрасиво ты поступил с Норин, а она ведь замечательная девочка.       Он протяжно вздохнул. Его и в самом деле учили не этому, его учили уважению, обходительности, внимательности. Тома вырастили романтиком и даже в незначительных кратковременных интрижках он старался им быть, просто потому что считал это обязательным. Он бывал романтиком даже с Норин, хоть никогда осознанно такой цели перед собой не ставил и до недавнего времени этого не понимал.       — Да, мам, замечательная.       — Вы друг другу подходите, Томас. Ты и Норин. Воспитанные, образованные, одаренные, трудящие. Англичане. Даже внешне в чём-то похожие. Вы можете быть отличной парой, у вас могут родиться очаровательные дети. Мои внуки…       — Мам, пожалуйста!       Она бередила в нём слишком болезненную, слишком свежую рану, и та кровоточила холодной вязкой жидкостью, заполняющей его внутренности, придавливающей его книзу. Хиддлстон не нуждался в дополнительном растравлении, он и без того себя уже почти ненавидел.       Ввязываясь во всё это он и не вспомнил о Норин. Он не только не оглядывался на то, как она могла отреагировать, он даже предупредить её не посчитал нужным, слепо веря в ложь, которую теперь пытался скормить собственной маме — они ведь только друзья и друзьями навсегда останутся, какие бы роли он ни решал исполнить. Вот только играть Локи, Линдсея Форда или Гамлета было не тем же самым, что играть парня Тейлор Свифт. В кино и театре роль всегда оставалась ролью, и, насколько бы отлично выполненной она ни оказывалась, никогда не была реальностью. А вот эту прогулку в обнимку с мамой и Свифт по Олдборо пытались выдать за реальность. По ту сторону обращенных к ним объективов, по другую сторону интернета и телевидения он не был Локи или Гамлетом, он был Томом Хиддлстоном, вступившим в открытые отношения со Свифт. Именно это видела Джойс, и именно поэтому — стоило первым снимкам появиться в прессе — она исчезла.       Как он мог быть таким слепым? Он замечал мельчайшие эмоциональные изменения во всех своих кратковременных спутницах, он отслеживал приближение к небезопасной черте влюбленности, за которой беззаботная ночь могла повлечь за собой долгие и болезненные осложнения, он перерубал все контакты при малейших симптомах. А в Норин Джойс не рассмотрел очевидного. И даже когда она недвусмысленно ткнула свои чувства ему под нос, он трусливо отворачивался и цеплялся за дружбу.       И вот итог: он вовлечен в этот скандальный роман, темные пятна от которого вряд ли когда-либо сумеет вывести с собственной репутации; и Норин Джойс, с которой они могли бы быть отличной неподдельной парой, не хотела быть ему даже другом. *** Четверг, 30 июня 2016 года Нью-Йорк       Что Норин любила в Большом Яблоке и что выгодно отличало его от других американских городов — Лос-Анджелеса, в первую очередь — так это свобода передвижения. Здесь не требовалась машина, всюду можно было добраться на метро или и вовсе пешком. На каждом углу тут были автоматизированные станции проката велосипедов, и именно они были основным транспортом Норин. Она ездила на них повсюду: на обед, в тренажерный зал, в магазин, на встречу. Катиться на двухколесном вдоль тротуаров, ощущать потоки горячего воздуха, заворачивающегося вокруг неё и разгонять свой собственный ветер — Джойс так наслаждалась этим, что стала всерьез подумывать над перспективой переезда в Нью-Йорк. Она любила Лондон и любила свою квартирку у вбегающего в Темзу канала, она любила возвращаться туда, но объективно проводила в Англии так мало времени, а в Штатах — так много, что жильем было бы разумнее обзавестись по эту сторону океана.       Подальше от Тома Хиддлстона.       Норин потребовалось несколько одиноких вечеров самоуничтожения: грустные фильмы, запиваемые вином и заедаемые тайской едой навынос, их общие фотографии в её телефоне до острого желания разбить его о стену, горькие рыдания в подушку, жалкие, мелочные поползновения отомстить — всё что угодно, прежде чем она попыталась взять себя в руки. Так или иначе, ничто из этого не помогало, а напротив — загоняло в болото гуще и зловоннее. Несколько раз, подгоняемая обидой и алкогольным опьянением — в какой-то момент она испугалась того, насколько непозволительно много стала пить — Норин порывалась позвонить Марко Манкузо, назначить ему встречу и потребовать у Бетти организовать толпу папарацци на крыльце его дома. Вот только Тома она бы этим не задела и легче ей бы точно не стало.       Ей нужно было отвлечься, но времени на полноценный расслабленный отдых где-то на берегу океана уже не оставалось, и оставаться один на один с собой она не хотела — слишком много неподъемной чуши пробиралось в голову, когда она оставалась без дела. А потому, опережая график пресс-тура «Бравады», Норин прилетела в Нью-Йорк за неделю до старта кампании по продвижению и занимала себя всем, что подворачивалось ей под руку: фотосъемки, интервью для журналов, встречи, групповой фитнес в тренажерном зале через дорогу от её отеля, прогулки по Центральному парку, шоппинг, выставки, дегустации французских сыров — лишь бы максимально сократить время наедине со своей болью.       Решение перестать прятаться от Хиддлстона далось ей нелегко и противоречиво. С одной стороны, сорок два непринятых звонка и шестьдесят восемь непрочитанных сообщений доставляли какое-то болезненное удовольствие проглядывающимся в них отчаянием Тома, что-то жестокое, кровожадное в ней требовало оставить его номер в черном списке и продлить переадресацию, повышая градус этого наказания молчанием. С другой стороны, её несмело начинала грызть совесть — в конце концов, они оба были взрослыми людьми, и так резко оттолкнуть Хиддлстона, потому что она возомнила себя кем-то более важным для него, чем на самом деле являлась, было несерьезно. В-третьих, — и это было едва ли не самой важной причиной — Норин соскучилась по Тому, по его голосу, по той вибрации, которая будоражащими волнами вытекала из трубки прямо в её сознание. В-четвертых, отвлеченно понимая напрасность, она всё же лелеяла малодушную надежду на то, что вся эта история со Свифт какое-то большое недоразумение, и что Том сможет всё объяснить, что он утолит её боль, что волшебным взмахом руки заново соберет её сердце.       Потому она позвонила сама, но чуда не произошло. Хиддлстон звучал отстраненно и глухо, он не сказал о Тейлор и слова, будто Норин не имела ни малейшего права знать, будто она была ему никем и её это не касалось. Том, которого она раньше знала, не мог так себя повести по отношению к другу, и она либо жутко в нём ошибалась, либо и в самом деле была ему никем. Так или иначе, она пожалела о звонке, ведь тот ускорил вращающуюся в ней смертоносную воронку черной слизи. Она поторопилась закончить разговор, и, когда на экране её мобильного снова возникло имя Тома, решительно сбросила вызов. Но прошла уже почти неделя, горячая радиоактивная пыль немного осела, и Норин снова начала по нему скучать. А он заметно ослабил напор — никаких сообщений и только две безуспешные попытки дозвониться за пять дней.       Она подкатилась к пешеходному переходу и, пока светофор показывал красный, остановила велосипед у края тротуара. Джойс приехала в Нью-Йорк за шумом города, за его высотностью, за спешкой, за отсутствием воспоминаний. Тут, в отличие от Лондона, ей не подворачивались пабы и рестораны, парки, кофейни и галереи, в которые она забредала с Хиддлстоном, а так — если не заглядывать в газетные лотки и интернет — не возникало лишних напоминаний. Норин существовала между острыми пиками обиды и подавленности, она беспомощно болталась в этой эмоциональной буре и ещё не понимала, к чему стремилась: выветрить Хиддлстона из себя, оградиться от него, сжечь все мосты, или попытаться быть ему другом, трансформировав любовь во что-то чуть более слабое и менее болезненное. Оказалось, за почти тридцать лет жизни её сердце не только не оказывалось разбитым, но и не любило ни одного мужчину настолько сильно; в таком состоянии Норин было непривычно — каждый день она знакомилась с собой заново. И находила в этом что-то болезненно удовлетворительное.       Светофор мигнул зеленым, и Джойс, оттолкнувшись ногой от бордюра, поехала вперед, лавируя в густом человеческом потоке. Сегодня ей предстояла встреча с автором популярного в англоязычных странах блога о моде и стиле жизни, интервью было назначено в кафе в самом сердце Гринвич-Виллидж, где их ждали завтрак, долгая беседа и неформальная фотосъемка. Автор блога с мелодичным именем Сесилия попросила Норин приехать на интервью так, как она бы вышла на ланч с лучшей подругой, а потому Джойс крутила педали в широких джинсовых шортах и белой шелковой рубашке, которую — она не была окончательно уверена, но ей так казалось — своровала когда-то у Марко Манкузо и которая на ней сидела значительно лучше. Норин не стала стеснять себя бюстгальтером и не заморачивалась насчет волос, позволяя им в жарких сквозняках самостоятельно сохнуть после душа и спутываться. В корзине велосипеда обмякла затертая тканевая торба, на дне которой сейчас болтались только телефон, бумажник и пачка сигарет, но в которую позже Норин собиралась уместить фрукты и овощи с фермерского рынка в нескольких кварталах от отеля. Ей нравилось то, как гармонично Нью-Йорк принимал её повседневную расслабленность, как никого не заботил её внешний вид или поведение, насколько разномастными были прохожие, насколько здесь было тесно и жарко, но свободно.       Это был город для бегства, для нового начала.       От небольшого уютного отеля «Грегори», в котором Норин остановилась, до кафе «Фейрфакс», где её ждала Сесилия, было ровно три десятка кварталов и пятнадцать минут езды. Когда Джойс пристегнула велосипед у входа, её лицо горело, на шее под волосами собралась влага, а в ногах пульсировали напряженные мышцы. В заведении, хоть и не работал кондиционер, а окна и двери были распахнуты, и сквозь них снаружи перетекали звуки и запахи, оказалось достаточно прохладно. Тут было много пышных растений в больших глиняных горшках, разномастные кожаные диваны, велюровые кресла и плетеные ковры на дощатом полу и белых стенах. Официант радостно улыбнулся Норин и провел её вглубь зала, где у ярко-желтой этажерки сидела Сесилия с ожидающей дела камерой и открытым лэптопом. Автором популярного блога оказалась хрупкая девушка с собранными в высокий узел русыми волосами и геометрической абстракцией на футболке.       Они поздоровались и обменялись вежливостями, заказали себе по чашке кофе, стакану холодной воды и завтраку, Норин уселась на диване, подсунув под себя ноги, а Сесилия сняла затвор с объектива камеры и перешла к делу:       — Семья поддерживала твой выбор творческой профессии?       Джойс скосила взгляд на движущихся мимо окон прохожих.       — Нет, — ответила она негромко, и фотоаппарат коротко щелкнул, делая снимок. — Нет. Я… — она просунула пальцы в спутавшиеся волосы, пытаясь прочесать их и понять, что собирается ответить, а затем заговорила отчетливее и решительнее: — С одной стороны, я считаю, что об этом говорить не следует, потому что это моя личная жизнь. А что ещё важнее — это личная жизнь моей семьи, которая сугубо против всякой публичности. Но с другой стороны, — и я не хочу сейчас прозвучать заносчиво или высокомерно — я достигла определенной… популярности; есть люди, которые подходят и говорят мне или пишут, что вдохновляются мной на своем жизненном пути, и в таких обстоятельствах я чувствую, что просто обязана в каких-то разумных пределах быть откровенной о многих вещах. Я обязана сказать правду: моя семья меня не поддерживала; родители по сей день не одобряют актёрство. И это нормально, это происходит в жизнях многих людей — их близкие не понимают и не принимают какой-то их выбор и имеют полное право на то, чтобы придерживаться своего совершенно отличительного мнения. В то же время право каждого из нас состоит в том, чтобы не следовать мнениям родных, а руководствоваться только собственными желаниями. Но это не делает наши семьи нашими врагами, они всё же остаются нашими близкими — просто с другой точкой зрения.       — Ты подростком покинула дом из-за разногласий с родителями, верно?       Норин снова попыталась найти ответ где-то на подоконнике между горшками с вазонами и в толкающемся на светофоре трафике.       — Боже, звучит очень драматично в такой формулировке и без пояснения, — с улыбкой заметила она. — Но да, суть такова: в восемнадцать я закончила школу, хотела поступить на теорию кино и режиссуру в Сотонский университет, но мать была решительно против. Из-за этого дома возникали ссоры, родители считали такое образование неприменимым на практике и оттого недальновидным. Я жаждала протеста, а потому вписалась в волонтерскую программу и почти на год уехала в Кению.       Щелчок фотоаппарата, и тихое из-за него:       — Когда-нибудь сожалела о таком решении?       — Никогда! Возможно, поначалу, в первые недели. После комфорта богатого родительского дома и удобств цивилизованной Англии, после камерности закрытой школы-пансиона для девочек оказаться посреди глухой африканской деревни безо всяких удобств было… испытанием. Но я быстро привыкла. И никогда больше не сожалела. Напротив, я нахожу Кению едва ли не лучшим опытом в своей жизни. Во-первых, это сделало меня взрослой, сформировало и закрепило во мне многие взгляды; во-вторых, продемонстрировало мне самой, что у меня есть право и даже обязанность перед собой устраивать свою жизнь так, как мне кажется необходимым.       — Что для тебя главное в жизни?       — Гармония.       — Что наиболее ценишь в людях?       — Честность и чувство юмора, легкость восприятия себя и окружающего мира. *** Понедельник, 4 июля 2016 года Уэстерли, штат Род-Айленд, США       «— Что находишь наиболее привлекательным во внешности мужчин?       — Руки. У меня фетиш красивых мужских рук: большие ладони, длинные пальцы, тонкие запястья, взбугрившиеся под кожей вены.»       Том откинул голову и зажмурился. Глубокая ночь плавно перетекла в раннее утро, а он всё не мог заснуть и только глубже увязал в интернете. От свечения экрана у него жгло в глазах, в висках осела ноющая боль, в желудке от голода и усталости вращалась тошнота. В мыслях всё беспорядочно перемешалось.       Волны внизу накатывали на каменные булыжники и, шумно вздыхая, рассыпались в брызги и пену; ветер гнал по черному небу клочья облаков и их рваные силуэты отсвечивали лунным серебром. В воздухе стоял густой соленый запах влаги, откуда-то с океана несло ливень, и природа вокруг — кроме неугомонных волн — смиренно затихла в ожидании грозы. Том сидел на террасе выделенной ему гостевой спальни и, не понимая, что конкретно ищет, пролистывал найденные по запросу «Норин Джойс» поисковые результаты. На свежее, этим вечером опубликованное в каком-то женском блоге интервью он натолкнулся одним из первых и, уже несколько раз его перечитав, не мог оторваться. Прикрепленные к статье фотографии были теплыми, пастельными, объемными; они обнажали саму суть Джойс, тонко подчеркивая черты её не тронутого макияжем лица, усиливая медный отблеск её беспорядочно завившихся волос, транслируя нежность её кожи в расстегнутом вороте белой смятой рубашки. Она казалась такой реальной на этих снимках, что Тому хотелось прикоснуться к экрану телефона, чтобы удостовериться, что изображение и в самом деле было плоским.       «Англичанка в Нью-Йорке*, — значилось в заголовке, тонкими косыми буквами написанному поверх узких острых плеч Норин на первой фотографии. В следующей за ним шапке было написано: Вопреки стереотипам она пьет не только чай. Приходит на летний завтрак светлой и лучезарной, как раннее майское утро, но в глазах цвета опавшей осенней листвы мелькает зимняя тоска. Какая она на самом деле — одна из самых востребованных сейчас британских актрис, Норин Джойс?»       Она снова исчезла, перестала отвечать на телефонные звонки, а Том уже и не знал, следовало ли пытаться дозвониться, или лучше для самой Норин было бы оставить её в покое, чего она весьма однозначно добивалась. Ему стоило невероятных усилий побороть эгоистичное упрямство в нерациональном стремлении добиться от Джойс её привычного поведения, он прекратил забрасывать её десятками сообщений в день, но это пробудило болезненную ломку и вылилось в маниакальное вылавливание в интернете виртуальной замены их общению. Глупо было вот так сидеть с телефоном в руке и часами пересматривать телепрограммы и интервью Норин, отрывки из её фильмов и речь после получения «Оскара» — звучание её голоса в записи никак не приравнивалось к её голосу вживую, это только усугубляло его голод.       На верхней террасе послышались шаркающие шаги, Том открыл глаза и прислушался. Ему казалось, большой белый дом, льдиной свисающий с высоко берега над искусственной каменной насыпью и узким песчаным пляжем, давно уснул. Это было просторное имение Тейлор Свифт, куда они приехали накануне Дня независимости, празднование которого планировалось с размахом: толпа именитых гостей из числа голливудских друзей Свифт, надувные горки, барбекю, салют. Хиддлстон с ужасом ожидал этот долгий день безостановочного, доводящего до исступления притворства не только перед папарацци, но и перед прибывающей компанией. В последние часы перед рассветом — а так, стартом изматывающего представления — Том надеялся побыть наедине с собой, в оторванности от настоящего и в иллюзии присутствия Джойс. Но наверху, по балкону хозяйской спальни кто-то ходил, и Тома пронзила вспышка раздражения оттого, что его потревожили.       — Не спится? — послышалось над головой, и он нехотя поднял взгляд на перегнувшуюся через перила Тейлор. Он промолчал, ведь ответ был очевидным, и после долгой неуютной паузы Свифт снова заговорила: — Может, поднимешься ко мне?       — Воздержусь, спасибо.       — Да брось. У меня тут есть виски. Я слышала, ты любишь виски.       Том не мог толком рассмотреть выражение её лица, но по звучанию слов различал приторную остроугольную улыбку.       — Неправильно слышала, — отрезал он.       Голос Тейлор вмиг переменился и приобрел привычный командный, недовольный скрип:       — Не зря болтают, что британцы высокомерные и заносчивые.       — Пусть что хотят, то и болтают, — вспыхнул Хиддлстон. — Меня вполне устраивало, когда каждый был сам по себе. Не нужно набиваться мне в подружки.       — Прояви хоть немного уважения к моему гостеприимству! — зашипела Тейлор, и Том мог поклясться, что в дурмане тяжелой бессонной ночи различил взмах раздвоенного змеиного языка. Он никогда не позволял себе грубить людям — не только женщинам, он сминал злость и оборачивал в вежливый сарказм, редко проявляя раздражение открыто, но в это раннее утро не имел ни сил, ни желания гасить в себе злобу. Потому вскинул голову и процедил:       — Я здесь только потому, что ты купила меня для определенной роли, и я её выполняю. Но большего от меня не жди: ни уважения, ни дружелюбия, ни интереса.       Она возмущенно открыла и захлопнула рот, не отыскав, чем парировать. Том с кривой ухмылкой, дарящей ему нездорово сильное удовлетворение, отсалютовал и шагнул в комнату. Не останавливаясь, он обогнул кровать, распахнул дверь, сбежал по лестнице на первый этаж и сквозь одно из больших окон гостиной вышел во двор. По устеленному сочным газоном склону он спустился к бассейну и, упав на край шезлонга, вытянул телефон.       Черта с два он позволит этому недоразумению с белобрысой истеричной выскочкой испоганить ему жизнь! Соглашение о сохранении тайны соблюдалось не так уж и строго, как того можно было ожидать; о поддельности романа знало настолько много — приближенных и не очень — людей, что Норин Джойс посвятить в этот неограниченный круг ничего не стоило. Недоумевая, почему он не сделал этого раньше, Том отыскал номер Норин в списке последних исходящих звонков и нажал кнопку вызова с твердым намерением объяснить ей всё прямо сейчас, если она только возьмет трубку. И к удивлению — и радости — Тома, она приняла звонок.       — М-м? Алло? — сонно растягивая слова, уютно хрипя заспанным голосом, проговорила Норин. Хиддлстона окутало теплом её постели, и он с облегчением выдохнул, отпуская ещё мгновение назад бурлящее в нём негодование.       — Джойс.       — Том? Что-то случилось?       — Нет, — он улыбнулся и закрыл глаза. Он безотчетно потер сзади шею, пытаясь воссоздать в памяти своего тела тепло руки Норин, когда она подхватывала его затылок, прижимаясь губами к его щеке на прощание; цепкость её пальцев, впивающихся в его кожу, когда они целовались на мокром песке индийского побережья. — Нам очень нужно поговорить.       — У меня сейчас четыре часа утра. Я сплю!       Том убрал руку от шеи и поднёс к глазам, его наручные часы показывали то же время — 4:12. Они с Норин находились в одном часовом поясе, что дарило слабую надежду на относительную географическую близость.       — Ты в Нью-Йорке? — спросил он наугад, и уже во второй раз за последнюю минуту ему повезло. Норин со вздохом ответила:       — Да.       Между ними не было и двухсот миль. Взбудораженный этим открытием Том подскочил с шезлонга и стал нервно шагами измерять периметр бассейна.       — Давай встретимся. Через два дня — в среду, шестого. Ты сможешь?       В трубке запала гулкая тишина, и Том даже начал опасаться, что Норин отложила телефон и уснула, но как только собрался позвать её, она с сомнением ответила:       — Не знаю, Хиддлстон. Я… сейчас много работаю. У меня премьера через две недели.       — Прошу тебя, Джойс, всего час. Шестьдесят минут за чашкой кофе.       — А Боже! Ладно, хорошо. В среду.       Но в полдень наступившего Дня независимости Тома ждало наказание за проявленную дерзость. Тейлор, злорадно оскалившись, под руку со своим юристом, стыдливо прячущим взгляд и вызванным в национальный праздник только для того, чтобы разъяснить Тому, что он обязан выполнить требование, заставила его напялить майку, на груди которой размашисто и жирно было напечатано недвусмысленное «Я — сердечко — Т. С.». В этом унизительном тесном клочке ткани Хиддлстону было велено купаться вместе со всеми в океане, радостно делать вид, что не замечает болтающихся на волнах лодчонок с папарацци, и расцеловывать Тейлор так, будто он и в самом деле «сердечко — Т. С.». Она живьем наматывала его вокруг контракта, вынуждая отрабатывать все семь миллионов до последнего цента.       Снимки появились в прессе уже вечером, а следующим утром всколыхнули невообразимую бурю негодования нелепостью этого позерства; кто-то ставил это в вину Тейлор, но большинство СМИ ополчились против самого Тома. А вечером вторника прямо под дых ему пришелся самый сильный удар в наказание за проклятую майку с сердечком — сухим коротком сообщением Норин отменила встречу и больше ни разу за лето не взяла трубку.