Раскадровка

♪ I never would've believed you If three years ago you told me I'd be here… But here I am Next to you ♪ Miley Cyrus — Malibu

Пятница, 4 ноября 2016 года Малибу, Калифорния       Солнце скатывалось к вершинам холмов, отбрасывая на волнующийся океан косые вечерние лучи тепла. Волны шумно и пенисто набегали на песчаный берег, воздух был пропитан солёной влагой и по-калифорнийски теплой осенней негой. Том сидел на открытой террасе в приятном волнительном ожидании. Он поправил рубашку, заткнув выбившуюся из-под пояса ткань обратно в брюки, стряхнул с лацканов пиджака невидимые пылинки, одернул рукава рубашки и проверил прочность скрепления запонок. Сегодня им с Норин предстояло свидание, о котором ей пока не должно было быть известно, и которое можно было формально считать их первым — с зажженной на столе свечой, бьющейся неспокойным огоньком в прозрачной лампадке, с букетом цветов и с панорамным видом на бурлящий Тихий океан.       Тому хотелось приятно удивить Норин. Они не виделись с конца сентября, и предполагалось, что не встретились бы ещё до зимы, но между окончанием съемок «Тора» и началом продвижения сериала «Ночной администратор» у него было несколько свободных недель. Летом он планировал посвятить их долгожданному отпуску, но сейчас хотел разделить их с Джойс. Первой точкой пересечения их маршрутов оказался Лос-Анджелес. Сюда Хиддлстон прилетел, после того, как Венди и Джошуа сдали ему рабочий график Норин, а публицист, Бетти, согласилась подстроить ужин в заранее выбранном ресторане. Отсюда следующие две недели Том намеревался сопровождать Джойс в её пресс-туре, вылавливать из каждого её рабочего дня свободные мгновения для них двоих, засыпать и просыпаться с ней, приносить ей завтрак и встречать для ужина поздними вечерами. Весь месяц он жил ожиданием предстоящих двух недель, мечтами об их встрече, и вот теперь с какой-то ребяческой наивностью волновался.       Октябрь тянулся мучительно долго и одновременно как-то сладостно в их непрекращающемся, голодном друг по другу общении с Норин. Они постоянно созванивались и жадно переписывались, Том не выпускал телефона из рук на гриме, сверялся с ним между дублями, укладывал его рядом с собой на подушку. Мобильный превратился в небольшое материальное воплощение присутствия Джойс в его жизни. И это делало его счастливым. Он испытывал то же юношеское волнение, тот же сладкий трепет, ту же легкую, нетрезвую растерянность, какие нечасто испытывал с женщинами, и которые в последний — и в первый за очень долгое время — раз возникали вначале их общения с Норин ещё весной 2014-го.       Он сидел за сервированным для двоих столом, разглядывал узоры в набегающей на пляж пенящейся воде, наблюдал за другими посетителями ресторана и не находил своим рукам места. Головой он понимал, что дорог для Джойс и очевидно ей симпатичен, но иррационально беспокоился и тревожно косился на свои наручные часы, опасаясь, что она не придет. Но она пришла. В оговоренное время официант вывел Бетти и следующую за ней Норин из главного зала ресторана на террасу, и стоило Хиддлстону рассмотреть её тонкую фигуру в черном тесно подогнанном платье, стоило ему перехватить её янтарный взгляд, стоило увидеть, какая искренне удивленная и радостная на её лице отразилась улыбка, и все переживания исчезли. Присутствие Джойс отдалось в нём приятной вибрацией, её голос — не искаженный мобильной связью и бесконечным расстоянием, а близкий, чистый, звонкий — затекал в его голову сладким сиропом, её запах обволакивал уютом, прикосновения пробирались теплом под кожу, её поцелуй опьянил.       Бетти тактично незаметно ретировалась, Том и Норин остались вдвоем. Они сделали заказ, официант разлил в их бокалы вино, и повисла пауза, в которой он пытался понять природу их молчания и осознать, стоило ли его нарушать, а она, склонив голову набок, подперев рукой острый подбородок и задумчиво подталкивая языком вздернутую верхнюю губу, разглядывала его. Том потянулся к ней через стол и обхватил её пальцы, придерживающие бокал, и Джойс улыбнулась этому движению. Пока они неспешно ели, день скатился за горизонт, ярко вспыхнули и постепенно померкли алые мазки заката, небо потемнело и замерцало россыпью высоких, едва различимых в смоге звезд; за соседними столиками сменялись люди, ветер усиливался и утихал, а они всё всматривались друг в друга и молчали.       — Ты другой, — наконец произнесла Норин, когда на десерт им подали шоколадное суфле и вместо вина принесли ароматный кофе.       — Другой?       — Не такой, как все, — пояснила Джойс. — Ты замечательный, Том. Ничего впустую не обещаешь, но всё делаешь; приезжаешь, если хочешь увидеть, находишь слова, когда хочешь, чтобы тебя услышали.       Она сделала короткий глоток, довольно прищурившись, посмаковала кофе, и добавила:       — Если бы я не знала твоих демонов, то отказалась бы верить в твою реальность — уж слишком ты идеален.       Том вскинул брови и неуютно поежился. Ему хорошо были известны и его худшие недостатки, — излишний снобизм, порой совершенно хищная беспринципность — и то, что Норин была с ними знакома, но выносить это на обсуждение сейчас не хотел. Её слова действовали на него как морозный пробуждающий душ, диссонанс между ласкающей мягкостью её взгляда и безжалостной хлесткостью реплик тревожили, неспокойно царапали между ребер.       — К чему ты ведешь, Джойс? — спросил он, силой удерживая голос ровным.       — К тому, Хиддлстон, что я вижу тебя исключительно трезво. И тебя настоящего, целостного — со всем хорошим и со всем плохим — люблю.       Сердце на долю секунды замерло в груди, затем выпрыгнуло в горло и там бешено заколотилось, не давая вздохнуть или произнести хоть звук. Его первой реакцией оказался привычный, рефлекторный страх. Это слово — люблю — всегда прежде означало проблематичные осложнения, этого слова Том избегал, довольно давно не произнося его в контексте своих взаимоотношений с женщинами, и предпочитая не слышать его в свой адрес. Но признание Норин было облегчением. Она, предпочитающая длинные платья с обнаженной спиной на красных дорожках и потертые джинсы с кедами на прогулках, с теми же каштановыми волосами, носом с горбинкой и тонкой шеей, любила его. И это было прекрасно. Том улыбнулся, подхватился с места, нетерпеливо сталкивая с колен накрахмаленную салфетку, шагнул к Норин и сгреб её в объятия. Он не смог выдавить из себя ни слова, — трепещущее поперек горла сердце сдавило связки, лишая его голоса — но красноречиво крепко поцеловал. Он надеялся, что его губы смогут дать исчерпывающий ответ, очевидно проявить взаимность чувств. И к его радости, Норин всё поняла. Не прерывая поцелуя, она улыбнулась.       Холмы проступали черными неподвижными волнами на фоне вздернутого отражением огней Лос-Анджелеса неба, светились окна выстроившегося вдоль берега частокола элитных особняков и дорогих отелей, между ними и набегающими волнами оставалась узкая полоска мокрого песка, по которому Том и Норин, обнявшись, брели босиком. Всё было как прежде: они разговаривали, не умолкая, перепрыгивая с темы на тему, весело споря, заключая шуточные пари, невесомо толкаясь локтями и заливисто смеясь; на её плечах повис его пиджак, она несла свои модельные туфли, подхватив их за тонкие каблуки, он расслабленно подвернул рукава рубашки и прочесывал пальцами её порхающие на ветру волосы. Так они добрели до пирса и в массивной каменной насыпи рядом с ним сели на глыбе, испаряющей накопленное солнечное тепло. Днём здесь бы их окружили папарацци со своими беспардонно вездесущими камерами, ночью же пляж уединенно пустовал. Обычно Том предпочитал приватность, потому что не хотел предавать огласке ни одну из своих кратковременных — часто однодневных — интрижек в виду их незначительности. Сейчас он стремился уберечь их с Норин в тайне, потому что происходящее между ними было настолько сокровенным и трепетным, что наглое вмешательство посторонних могло нарушить этот уютный покой. Хиддлстону наименьше хотелось, чтобы Джойс каким-либо образом оказалась задетой волной грязи, колышущейся вокруг его собственного имени из-за его показушного романа с Тейлор Свифт. А ещё — стоило всё же вызвать самого себя на строгий суд и честно признать вину — Том не хотел давать повода для новых публичных обвинений его в подлости, корыстности и паразитизме на чужой славе. Но что более важно, он боялся, что у Норин могли бы возникнуть сомнения в его искренности, родиться подозрения, что он её использует.       — Давай пока не будем никому о нас говорить, — тихо предложил он, мягко сминая в своих руках её холодные пальцы. Джойс повернулась к нему, и её глаза, в темноте сгустившиеся до непроглядно карих, весело встретили его настороженный взгляд. Она едва заметно кивнула, и в спокойствие этого короткого наклона головы красноречиво считывалось всё то, что Хиддлстон всегда знал, но что во вскипевшем беспокойстве вдруг забыл: Норин никогда не выставляла личную жизнь напоказ, были то её родные, друзья или миллиардер-итальянец. Она избегала публично обсуждать их с Томом дружбу и, очевидно, намеревалась так же упорно прятать за кадром их роман.       Он улыбнулся и прижался поцелуем к её губам. Где-то вдалеке чередой хлопков, покатившихся раскатистым эхом вдоль берега, в небе вспыхнул салют. *** Четверг, 9 февраля 2017 года Лондон       Репетиция ещё продолжалась, когда Норин приехала в Королевскую академию драматического искусства. Дверь небольшого театрального зала, в котором перед назначенной на вторник премьерой прогоняли осовремененного «Гамлета», ведущая прямо из кафетерия, оказалась распахнутой, и оттуда доносились голоса, раз за разом повторяющие одни и те же реплики. Джойс не хотела мешать, но процесс оттачивания театральной постановки был слишком увлекательным, чтобы она смогла отвлеченно высидеть в кафетерии над чашкой чая. А потому она подкралась ко входу и неподвижно замерла на пороге.       В зале не было сцены — только ярко освещенная площадка перед невысоким амфитеатром из нескольких рядов мягких зеленых кресел. В одном из них Норин рассмотрела Тома, — с осени отпущенная борода и завивающиеся длинные волосы, которые он постоянно откидывал назад и приглаживал ладонью — а над ним с книгой в руке и сползшими на кончик носа очками склонялся Кеннет Брана. Вдвоем они внимательно что-то выискивали в тексте, а на площадке перед ними двое актеров — моложавая индуска и мужчина с посеребренными сединой висками — проигрывали между собой диалог. Обстановка завораживала. Было в театре что-то от магии настоящего, неподдельного, обнаженного гения актёрства, что-то пробирающееся глубже, чем кино, по-настоящему вдохновляющее. И видеть Хиддлстона неотъемлемой частью этого ощущалось своеобразной гордостью. Норин с любопытством наблюдала за тем, как он вчитывался в развернутую книгу и, поднимая взгляд на режиссёра, внимательно его слушал, едва заметно кивая и снова заглядывая в текст.       Сегодня ему исполнилось тридцать шесть, и Джойс приехала в академию, чтобы дождаться Тома с репетиции и вместе с ним отправиться в ресторан на уютное, по-семейному тесное празднование его дня рождения. Ровно год назад на таком же нешумном застолье Норин ещё в статусе друга познакомилась с мамой и младшей сестрой Хиддлстона — двумя очаровательными, удивительно похожими между собой женщинами с заливистым смехом и добрыми светлыми глазами. В декабре Том пригласил Джойс поехать с ним в приморский городок Олдборо на востоке Англии, там в коттедже его мамы они отпраздновали Рождество, и уже в статусе своей возлюбленной Хиддлстон представил Норин смешливому рыжеволосому мужу младшей сестры Эммы и Саре, старшей сестре, приехавшей вместе со смуглой дочуркой из далекой Индии, где уже много лет жила и трудилась журналисткой. Сейчас Джойс предстояло знакомство с отцом Тома, о строгости которого она была наслышана и которого визуализировала маскулинной версией собственной непреклонной матери.       Для Норин всё это было в новинку — состоять в настолько близких отношениях с мужчиной, чтобы сидеть за столом между его сестрами и весело с ними болтать или кружить на руках его племянницу, и чтобы его мама крепко обнимала и расцеловывала в щеки на прощание. Её окутывало постоянное, неослабевающее, теплое внимание Тома. Он звонил, писал, приезжал, окружал такой заботой, которую к Джойс ещё никто прежде — даже родители — не проявлял. Она находилась в непрерывном головокружительном состоянии счастья даже за десятки тысяч миль от Хиддлстона; отделенная от него океаном и часовыми поясами Норин всё равно ощущала его присутствие — он был где-то там в Лондоне, спал, выходил на пробежки, работал в студии над озвучкой мультфильмов или начитывал аудиокниги, посещал мероприятия, давал интервью и ждал, ждал с нетерпением. Уезжать от него было невыносимой мукой, но возвращаться — наибольшей радостью.       Джойс даже не подозревала, что будет когда-либо так сильно кого-то любить и так наслаждаться этим, но хранила это в священной тайне. Всю осень и зиму она безостановочно занималась продвижениями нескольких своих фильмов — «Эффекта массы», фэнтезийного «Никогде» и криминальной драмы «Мара» — а так, много работала с прессой и часто сталкивалась с расспросами о личной жизни, на которые давала неизменно отрицательные ответы: нет, она ни с кем не встречалась, нет, сердце всё ещё не занято. Они с Томом придерживались правил сохранения своего публичного статуса хороших друзей: на улицах и в заведениях старались не переступать черту физического контакта — никаких поцелуев или объятий при посторонних и под возможным прицелом фотографов; не рассказывали о своих взаимоотношениях никому, кроме самих близких, и на общих мероприятиях появлялись по-отдельности. Так, уже в воскресенье им предстояло посетить церемонию награждения БАФТА в Альберт-Холле, но собирались они туда порознь: приедут в разное время на разных машинах, поодиночке пройдут ковровую дорожку, согласно приглашениям займут свои места в разных рядах, но традиционно станцуют вдвоем на афтерпати. Такая скрытность порой создавала лишние заботы, но при всех возможных неудобствах и хлопотах дарила главное — спокойствие. Об их романе не судачили в СМИ, в их отношения не просачивался яд чужих неоднозначных мнений, Том и Норин были сосредоточены только друг на друге, не потревоженные посторонними взглядами. Джойс была счастлива вот уже пятый месяц кряду.       Она улыбнулась себе под нос и увидела, что Том и Кеннет Брана закончили обсуждение, захлопнули книгу, и, оглянувшись и заметив Норин притаившейся у двери, одновременно помахали ей руками.       — А, самый удивительный и юный Гамлет, которого мне доводилось встречать! — окликнул её режиссёр. — Проходите к нам. Что же Вы жмётесь там в тени, Норин?       Джойс хохотнула. Историю о своём участии в школьной постановке Шекспира она рассказывала Бране три долгих года назад на вечеринке после БАФТА и до сегодня больше ни разу не встречала Кеннета, а он всё помнил.       — У Вас выдающаяся память, сэр! — приблизившись, ответила Норин. Она остановилась рядом с Томом, и его рука красноречиво обвила её талию. Режиссёр, как-то названный Хиддлстоном его театральным и кинематографическим отцом, учителем и другом, очевидно принадлежал к тем, кому можно было и стоило доверить правду об их романе.       — Вы восхитительная молодая женщина, мисс, — с широкой улыбкой парировал Кеннет. — Вас забыть невозможно. Так ведь, Том?       И, весело подмигнув, Брана поклонился на старомодный вежливый манер и отошёл. Хиддлстон проследил за его удаляющейся спиной взглядом, затем обернулся к Норин и, улыбнувшись, сказал короткое:       — Привет.       Вдвоём они вышли из зала, пересекли кафетерий, в котором за столиками сидело несколько оглянувшихся на них посетителей, спустились к гардеробной и только там, в узком пустынном коридоре рядом с лестницей с расстеленной поверх скрипящих досок ковровой дорожкой, поцеловались. В ресторан со столиком, зарезервированным на семью Тома, его близкого друга Джоуи и саму Норин, они отправились пешком. Погода стояла по-зимнему сырая, пронизывающая и по-лондонски изменчивая. Ещё час назад шел сильный дождь, а сейчас небо постепенно прояснилось, но поднялся стремительный ветер, задувающий влагу за шиворот. Они шагали по загруженной Тоттенгем-Корт-Роуд вдоль остроугольных модерных коробок офисов и пестрых витрин магазинов одежды, не обнимаясь и не держась за руки, но неотрывно касаясь друг друга локтями. В этой игре в прятки с внешним миром был какой-то особый азарт, добавляющий жаркую пряность их уединению. Они свернули на людную Чаринг-Кросс-Роуд, и тут на краю тротуара у пешеходного перехода их остановила группа туристов и на ломанном английском попросила совместное фото. А затем они зашли в узкий переулок, где от шума и транспортной толчеи спрятался ресторан «Плющ» с витражными стеклами в больших окнах, обитыми зеленым бархатом диванами, красными кожаными креслами, потертыми коврами с бесследно вытоптанными узорами и белоснежными до хруста наутюженными скатертями. Внутри их уже дождались Джоуи и Сара с дочкой. Спустя несколько минут появилась Эмма. Она удерживала под не застегнутой курткой что-то объемное, неспокойно заворочавшееся и жалобно заскулившее, как только она остановилась у столика. Том смерил её удивленным взглядом и насторожено поинтересовался:       — Нам стоит беспокоиться?       Эмма блеснула широкой улыбкой, удивительно похожей на улыбку её старшего брата, и ответила уклончиво:       — Всем нам — нет. А тебе, наверное, придется побеспокоиться.       К ним подошел официант, услужливо предложив забрать у Эммы верхнюю одежду, но та отмахнулась коротким:       — Спасибо, не нужно, — и, подмигнув Тому, энергично продолжила: — Послушай, я знаю, что ты мечтал об этом, и что вместе с тем ты считал слишком безответственным эту мечту воплощать, но… теперь у тебя нет выбора!       Она отвернула край куртки, и оттуда выткнулась небольшая лупоглазая морда с тяжело повисшими большими ушами, покрытыми завивающейся шоколадной шерстью. Щенок с наивной доверчивостью осмотрелся и облизнулся. Хиддлстон растерянно замер, хмурясь на собачонку, а потом перевел взгляд на сестру и выдохнул:       — Эмма, ты серьёзно?!       Проигнорировав его вопрос, она сообщила:       — Это немецкий спаниель.       — Он похож на Бобби! — вдруг деловито заявила дочка Сары, привстав на диване, чтобы лучше рассмотреть щенка.       — Бобби? — глухим эхом отозвался Том, задумчиво рассматривая животное, и на его лице — поджатые губы и вскинутые брови — красноречиво отражалось его замешательство. Повисла короткая неловкая пауза, которую прервал смех Джоуи. Он хлопнул в ладоши и весело произнёс:       — Вот ты и попал, Хиддл-Пиддл! *** Среда, 24 мая 2017 года Канны, Франция       Утро выдалось солнечным, но ветреным. Вдоль бульвара Круазет волновались высокие кроны пальм, на неспокойной воде покачивались тесно пришвартованные яхты, собравшиеся на верхней террасе Дворца фестивалей фотографы кутались в куртки и свитера — поздняя весна на Лазурном Берегу была прохладной. Сегодня в рамках конкурса должна была состояться премьера «Шантарама», и перед самым первым показом фильма вне стен студии «Тачстоун пикчерз» основной актёрский состав и режиссёр позировали для прессы. Все немного волновались, многие — включая Тома — ещё не видели конечного результата и беспокоились о том, какое мнение о картине сложится у жюри Каннского кинофестиваля. Охваченные этим мандражом Хиддлстон и Джойс всю ночь не могли уснуть, неспокойно ворочались в объятиях друг друга, и теперь вспышки камер и громкие вскрики фотографов отдавались в потяжелевшей от усталости голове Тома приступами острой боли. Норин рядом с ним казалась значительно бодрее. На её открытом лице виднелся свежий румянец, улыбка не сходила с алых губ, волосы мягкими волнами перекатывались на ветру, преломляя в своих каштановых локонах солнечные лучи и оттого сияя яркой рыжиной; на плечах Норин повис широкий черный пиджак с тонкими атласными лацканами, под ним струился кремовый шелк длинной комбинации, на подтянутых икрах маняще блестела молочная кожа, узкие стопы изящно изгибались в бархатных туфлях густого зеленого цвета на тонких высоких каблуках.       Джойс была в центре всеобщего внимания, она притягивала к себе взгляды, — координаторов фестиваля, журналистов, актёров «Шантарама» и даже Пауля Боариу, отчего тот заикался и говорил ещё невнятнее и сбивчивее, чем обычно — все заискивали перед ней. Тому хорошо был знаком этот сногсшибательный эффект, оказываемый Норин. Он и сам когда-то пал под её очарование, едва знакомый с Джойс, но испытывающий к ней необъяснимо сильное влечение, не поддающееся контролю и не отменяемое внешними объективными обстоятельствами. Отчасти причиной этому был какой-то врожденный, естественно исходящий магнетизм, а наполовину — осознанный выбор одежды и последовательная игривость в поведении. И последнее порой пробуждало в Томе ревность. Они с Норин были вместе около восьми месяцев, и за всё это время она не давала очевидных поводов для беспокойства, но каждое их появление на совместных публичных мероприятиях неприятно кололо Хиддлстона именно этим закручивающимся вокруг Джойс водоворотом жаждущих её внимания мужчин. И она кокетливо им улыбалась, позволяла втянуть себя в разговор, хрипло смеялась над их шутками и весьма убедительно делала вид, что с Томом её ничего не связывало, а он силился сохранять на лице ровную улыбку и сдерживать остро скребущегося зверя глубоко внутри.       Этим прохладным весенним утром он ясно ощущал ворочающийся где-то сразу над диафрагмой тошнотворно скользкий комок ревности. Том наблюдал за Норин и насевшим на неё Терренсом Ховардом ещё с отеля: там, на балконе ресторана они вместе скурили по несколько сигарет сразу, повязнув в долгом разговоре; затем на крыльце в ожидании машин они по-дружески хлестко подтрунивали друг над другом и Джафаром Сорушем, лишь скупо улыбающимся в свою густую черную бороду; и вот теперь во Дворце фестивалей на набережной Терренс методично оттеснял Тома от Норин, заключая её в объятия, зажимая её между собой и пугливо сутулящимся перед камерами Паулем Боариу. Хиддлстон раз за разом отвоевывал Джойс обратно, а затем заметил, что рука Ховарда пробралась под её пиджак туда, где — только ему одному это должно было быть известно — глубокий кружевной вырез обнажал изгиб узкой спины. В Томе всё похолодело от ярости. Во-первых, он находил вершиной невоспитанности, бестактности и даже откровенным домогательством прикосновения к открытым участкам кожи дам, если это не были руки или подставленные под вежливый поцелуй щеки. А во-вторых, это была не просто дама, Норин была его женщиной, и пусть это не было достоянием общественности, он всё равно не намеревался терпеть посягательства на неё. И потому, продолжая улыбаться в объективы, он за спиной Норин с силой ухватил локоть Терренса Ховарда и резко оттянул его руку от Джойс. Терренс ответил на этот жест вопросительным взглядом, Том это заметил, но проигнорировал. Его позиция была безапелляционной, и даже если это нужно было пояснить Терренсу чуть более внятно, он не собирался это делать публично.       Норин же сделала вид, что вовсе не заметила произошедшего. Её отстраненность, её молчаливое бездейственное согласие на протиснувшуюся к её спине руку Ховарда выводили Тома из себя. Объективно он понимал, что сгущает краски там, где для этого не было особого повода, но невыраженная ревность так долго — ещё со времён Марко Манкузо — в нём бурлила, что сейчас не к месту вдруг выплеснулась наружу. Когда фотоколл был окончен и коллектив «Шантарама» нестройной чередой направился к выходу с террасы, и Терренс снова возник рядом с Норин, Том придержал её за плечо, оттягивая к себе, и она строгим шепотом спросила:       — Что ты делаешь?       — А что делаешь ты? — парировал Том. Недовольство просочилось в его голос, и он заметил, как переменилась в лице Джойс, расслышав его интонацию.       — Да ладно, — протянула она, осторожно улыбаясь одними лишь краешками кроваво-красных губ. — Ты приревновал меня? К Ховарду?       — Что тебя удивляет, м? Что в Ховарде делает ревность к нему невозможной? Он не мужчина? Он не заигрывает с тобой? — сухо выстреливал вопросами Том и наблюдал, как они льдинками всплывали в растерянных янтарных глазах Норин. — Ты не флиртуешь с ним? Он не распускает руки? Ты не позволяешь ему этого?       Она с минуту молча шагала рядом и удивленно его рассматривала, а затем широко и искренне улыбнулась.       — Прости, — выговорила Норин. Её холодные пальцы скользнули в его ладонь. — Но не глупи так. Ты ведь сам на себя сейчас не похож. Ну разве пристало герцогу Асгардийскому так вспыхивать из-за ерунды?       Эта их старая только между ними двумя разделенная шутка так неожиданно вторглась в разговор, что застала Хиддлстона врасплох, и он хохотнул. Они спускались по мраморной лестнице, отдающейся ритмичным эхом шагов. На нижнем пролёте у двери, ведущей к кинозалам, в тесную кучу сбились представители студии «Тачстоун», несколько ассистентов и публицисты. Среди них возвышался Люк, он привычным быстрым движением подтолкнул очки на переносице и повернул свой планшет экраном к Бетти, та закивала, а потом подняла взгляд на приближающийся перестук тонких каблуков Норин и смех Тома.       Он наклонился к уху Джойс и напомнил:       — Я полноправный король Йотунхейма. *** Вторник, 11 июля 2017 года Округ Фейетт, штат Джорджия, США       Норин отняла одну руку от руля и размяла пальцы. Взятая в краткую аренду прямо в аэропорту Шевроле Импала была неповоротливой и тяжелой, Джойс успела устать от неё за неполные двадцать минут езды. Вечерним рейсом «Дельты» она прилетела из Лос-Анджелеса, где месяц назад стартовали съемки третьего «Эффекта массы», в Атланту, чтобы навестить Тома, кратковременно задействованного в работе над новыми «Мстителями». Норин прибыла без особого багажа — только тяжело повисшая на плече мешковатая сумка и конверт нового сценария в подмышке. Она не любила водить — ни по узким извилистым улочкам Лондона, ни по широким скоростным магистралям Штатов — но сегодня почему-то не взяла такси, а свернула к окошку службы проката авто. Норин поискала причину такого решения и как-то неутешительно быстро нашла ответ: она приехала, чтобы сделать Хиддлстону сюрприз, и она ему всецело доверяла, но как-то подсознательно после болезненно преподанного ей Марком Манкузо урока хотела обеспечить себе пути к незамедлительному отступлению. В ней сформировался новый — или усовершенствовался старый — принцип: доверяя, всё же проверять и быть готовой к худшему.       Колеса отбивали равномерный такт по стыкам бетонных плит, которыми была выложена трасса, разметка ярко вспыхивала, отражая свет фар, сквозь опущенное стекло в салон задувал пряно пахнущий сочной зеленью и немного отдающий горечью выхлопа ветер. Норин в очередной раз потребовалось несколько секунд предельной концентрации, чтобы вспомнить, с какой стороны руля в этой машине находился рычаг поворотников; отыскав, она подтолкнула его вверх и свернула на указанной навигатором развязке — в сторону павильонов киностудии «Пайнвуд Атланта». Эта идея пришла в голову Джойс ещё в Лондоне, когда они с Томом, прогуливаясь поздним вечером, обсуждали свои рабочие графики. Она выразила свое желание тайком пробраться в трейлер Хиддлстона своему публицисту, и всем касающимся организации этого сюрприза Бетти занималась сама. Она обо всём договорилась, вышла на связь с кем-то из сотрудников студии, и теперь его номер телефона на смятой записке лежал в подстаканнике. Норин оставалось только подъехать к шлагбауму и позвонить этому Брэндону, — кем бы он ни был — чтобы её пропустили. А дальше дело оставалось за малым: прокрасться в трейлер и, притаившись, ждать Тома. В этом порыве не было никакого подтекста кроме очевидного — обрадовать любимого мужчину своим появлением, она не задумывалась над тем, чтобы найти следы возможной измены. Не смотря на невероятную привлекательность Хиддлстона, на его популярность и его любезность с фанатками, Норин никогда ни в чём его не подозревала. Но всё же ехала за рулем арендованной машины, просто чтобы — если встреча так или иначе сорвется — не ждать такси, а немедленно уехать. У такого своего поведения Норин чувствовала неприятный желчный привкус, но одновременно с этим совершенно ему не противилась.       Она съехала с шоссе на неосвещенную узкую дорогу, ведущую вглубь леса. Изредка на обочине виднелись столбы линий электропередач и почтовые ящики, но домов за плотной стеной высоких деревьев было не рассмотреть. Там, где лес резко обрывался и под высоким звездным небом распласталось поле, проходила железнодорожная колея, и светофор на переезде предупредительно мигал красным. Джойс притормозила, оглянулась в обе стороны и, не различив приближения поезда, нажала на газ. Она проехала мимо белоснежного ярко освещенного шпиля баптистской церкви, мимо нескольких частных домов с припаркованными на подъездных дорожках пикапами, мимо огражденных фермерских полей и наконец рассмотрела в дальнем свете фар указатель поворота к студии «Пайнвуд». Рукотворными горами посреди соснового леса стояли огромные павильоны, на ярко освещенных дорожках между ними выстроился караван из трейлеров, с парковки в сторону выезда медленно катился фургон доставки бутилированной воды. Норин скатилась в траву у самого поворота, остановила Шевроле, заглушила двигатель и набрала номер Брэндона. Тот долго не отвечал, а когда поднял трубку, его голос звучал сонным и немного растерянным, но как только Норин представилась, он заметно оживился. Брэндон оказался заместителем начальника службы охраны, а потому Джойс пропустили по одному его звонку на пост у шлагбаума. Один из дежурных провел её от припаркованной машины к нужному трейлеру; хоть тот стоял массивным автобусом с темными окнами, сначала вежливо постучался и только затем, убедившись, что «не потревожит мистера Хиддлстона», запасным ключом открыл дверь.       Джойс поблагодарила его и вошла. Остановившись на пороге во мраке, несмело нарушаемом проникающим сквозь жалюзи светом фонарей, она глубоко вдохнула. Норин смогла бы узнать, что здесь жил Том без постороннего подтверждения. Во-первых, здесь стоял такой густой, почти удушающе сладкий запах сандалового дерева и пряной мяты, который влажным облаком повисал в ванной комнате его дома сразу после того, как Хиддлстон принимал душ и брился. Во-вторых, здесь царил характерный Тому своеобразный порядок. На спинке стула висела пара аккуратно сложенных по стрелке брюк, на углу обедненного стола лежала пара очков для чтения и высилась стопка из полдесятка книг. В углу между диваном и развернутым в салон водительским креслом стояла гитара. Джойс привычным движением поискала слева от двери включатель и, щелкнув кнопкой, зажгла уютное точечное освещение. Она разулась, столкнув свои кеды в угол, отыскала на полке кухонного островка почти законченную упаковку чайных пакетиков, набрала в небольшой электрический чайник воды, включила его и, ожидая, пока тот закипит, прошлась к кровати. Та была большой, двуспальной, аккуратно застеленной. Сторону ближе к стенке занимали лэптоп, от которого к розетке тянулся белый извилистый провод зарядки, одинокий банан, и несколько потрепанных, собранных массивной скрепкой страниц сценария. На открытой дверце шкафа сохло полотенце, на полу в узком проходе к туалету лежала пара шерстяных вязаных носков. Норин улыбнулась им и упала на край постели.       Она устала после пятичасового перелета и хотела спать. По здешнему времени едва перевалило за десять часов вечера, а в калифорнийском часовом поясе, на который Джойс была настроена последний месяц и в котором напряженно работала с раннего утра и до полуночи, было всего семь, но её сморила дорога, и она почти задремала, неловко раскинувшись на углу кровати. Норин не знала точно, сколько так провалялась наполовину в беспамятстве, но не заметила, когда закипел и выключился чайник, и встрепенулась только при прозвучавшем где-то рядом голосе Тома.       — Да, да, конечно. Если так будет удобнее, то без проблем, — сказал он снаружи трейлера, открыл дверь, шагнул внутрь и насторожено замер. Высокий, в клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами и расслабленно расстегнутыми верхними пуговицами, в темных джинсах, с примятыми, хранящими след парика волосами и остатками бледного грима на лице. Хиддлстон свирепо поджал губы, заметив парующий чайник и стоящую рядом с ним чашку, и обвел цепким взглядом трейлер. В его в замешательстве выпяченной челюсти проглядывался Локи, и Норин, не сдержавшись, хохотнула этой возникшей в её голове аналогии. Том резко повернулся на звук, какое-то непродолжительное время хмурился в полумрак спальни, а затем негромко с невнятной вопросительной интонацией произнёс:       — Пожалуйста, Джойс, скажи, что я не сошёл с ума, и ты мне не мерещишься.       — Ты совершенно точно сошёл с ума, — весело ответила она, поднимаясь с кровати. — Но я тебе не привиделась.       Он смерил её странным затуманенным взглядом, в котором перемешались усталость, недоверчивость и голод, толкнул дверь — та громко захлопнулась и весь трейлер по инерции вздрогнул — и шагнув к Норин, смял в тесном объятии и поцеловал. На его губах была маслянистая горечь профессионального средства для снятия грима, на его языке ощущалась вязкая сладость фруктового леденца. Том утянул Норин за собой в тесный душ, где они торопливо ополоснулись в прохладной воде, а затем на кровать, где занялись сексом.       В окутавшем Джойс тепле бесследно растаяла острая льдинка, которая всю дорогу колола её изнутри несформулированными опасениями. Норин блаженно расслабилась. Они лежали поперек друг друга. Том вытянулся во всю свою длину, не умещаясь на кровати полностью и свесив стопы, и, едва слышно бормоча себе под нос, заучивал сценарий. Норин умостила голову на его мерно вздымающемся и опадающем в такт дыханию животе, подогнув под себя ноги и перекатывая под ладонью затерявшийся в постели банан. Так ей было комфортно — в уютном обнаженном молчании с мужчиной, который был ей лучшим другом, страстным любовником, верным слушателем и добрым советчиком. От Хиддлстона она получала такую поддержку, которую прежде безуспешно пыталась найти в других: родители не разделяли её выбора профессии, а вместе с ним и всего образа жизни — ментально они были самыми далекими от Джойс; Венди не знала тонкостей актёрской жизни и в виду своей юности смотрела на многие житейские вещи под совершенно иным углом; Джошуа О`Риордан, напротив, был значительно старше, воспитанный в другой культуре другого времени, и был мужчиной — очень многим Норин не могла с ним поделиться; Марко Манкузо и вовсе был отстраненным, больше заботившимся о форме, нежели о содержании их общения.       — Том? — тихо позвала Норин, и он, не отрывая взгляда от сценария, отозвался хриплым:       — Угу?       — Пообещай мне, что никогда мне не соврешь и не предашь, — она услышала, как зашелестели отложенные страницы, и почувствовала, как под её затылком напряглись мышцы пресса. — Пообещай, что скажешь мне правду, какой бы грязной, болезненной, подлой она ни была. Я очень многое смогу тебе простить, Том, непозволительно многое. Но никогда не прощу лжи.       Хиддлстон резко сел, и голова Норин по инерции скатилась ему на ноги.       — Джойс, посмотри на меня очень внимательно и послушай, — твердо отчеканивая каждое слово, произнёс он. Она послушно заглянула в его нависшее над ней лицо. Высокий лоб с напряженно взбугрившейся у виска веной, нахмуренные низкие брови, запавшие на переносице глубокие складки, плотно поджатые губы, отчего зловеще заострились скулы и щеки располосовали продолговатые тени. Глаза смотрели остро, в них штормили зелено-синие грозные воды, в уголках веером запали морщины, превращающие взгляд в пристальный прищур. — Послушай и запомни, потому что я не стану повторять это часто, но это не будет означать, что что-то изменилось. Я тебя люблю. И эта любовь к тебе — самое важное, самое ценное в моей жизни. Во имя её, во благо её взаимности я сделаю всё даже невозможное. Единственное, что имеет значение, это счастье. И моё счастье неотделимо от твоего, понимаешь?