Раскадровка

Воскресенье, 27 августа 2017 года Нью-Йорк       Помещение было просторным, светлым, с высокими окнами и голыми стенами, заполненным монотонным гулом вентиляторов и очень жарким. Том рефлекторно протер пальцами висок, подхватывая пот, норовящий просочиться сквозь волосы, и сразу у его лба возникла бумажная салфетка, а следом за ней запыленная пудрой кисть. Хиддлстон опустил взгляд на подступившую к нему визажистку и коротко бросил:       — Извините.       Съемка для американского «GQ»* проходила, вероятно, в самый знойный день лета, а на Тома напялили костюм-тройку из плотного коричневого твида и туго подвязали накрахмаленный воротник шерстяным галстуком. Он жадно покосился на Люка. Тот развалился на раскладном стуле, сквозь бликующие очки хмурился в экран планшета и потягивал из гремящего льдом стакана колу. У Хиддлстона весьма редко возникало желание отлынивать от работы, но этот изнуряюще жаркий полдень был из тех исключений, когда интервью и фотосъемке Том безо всяких угрызений предпочел бы свой кондиционируемый номер в гостинице с двумя аппетитными чизбургерами и полулитровой холодной колой на обед.       — Ну что, всё готово! — хлопнув в ладоши и оглянувшись на разбредшуюся по залу команду, громко объявила редактор. — Начинаем?       На тканевом белом фоне, подвешенном на высоких штангах креплений и развернутым на пол, стоял высокий металлический табурет. Тома пригласили сесть на него, пока не обращать внимания на нацелившийся в него выпуклый глаз объектива и отвечать на вопросы короткого ознакомительного квиза. Редактор — молодая девушка с пышной копной кучерявых светлых волос и повисшей на горловине футболки парой солнцезащитных очков — заглянула в сложенный вдвое листок в своей руке.       — Начнем с простого, — сказала она. — Чай или кофе?       — Кофе.       — Футболка или рубашка?       Фотоаппарат оживал затяжной серией щелчков, яркой вспышкой загоралось отраженное зеркальными экранами освещение, Том безотчетно потянулся к узлу галстука и, почти обхватив его пальцами, чтобы ослабить, одернул себя и опустил руку.       — Зависит от ситуации, — ответил он и облизнул губы. — Скорее всего, рубашка.       — Кошки или собаки?       — И те, и другие. Люблю всех животных одинаково. Когда я рос, у нас было много кошек. Но сейчас живу с собакой — спаниель по кличке Бобби, замечательный малый.       — Силовые тренировки или пробежки?       — Пробежки.       — «Звездные войны» или «Стартрек»?       — Ну… — Том задумался. Он не мог отнести себя к настоящим фанатам ни одной из легендарных серий, но эпизоды каждой из них в детстве захватывали его воображение, а во взрослой жизни пробуждали лишь около профессиональный интерес. У него не было очевидного фаворита, а потому, протерев подбородок, он повторил безразличным эхо: — «Звездные войны».       — Джаз, рок или диско?       — Выбор зависит от настроения, обстановки и компании.       — Блондинки или брюнетки?       Хиддлстон коротко смущенно хохотнул и покосился на публициста. Люк отвлекся от планшета и поверх очков встретил этот взгляд. Ещё зимой они провели несколько долгих часов в гостиной Тома за проведением непреодолимых границ между доступным для посягательств прессы и общественности и закрытым, разрешенным только для вовлеченных родных, друзей и близких. Тогда — и ещё довольно долгое время после — Норин Джойс находилась в черте сугубо личного. На все вопросы о делах любовных Том систематически отвечал, что, если в этой сфере его жизни произойдут какие-то перемены в сторону продолжительного и чего-то потенциально серьёзного, он сам будет первым, кто об этом заявит. Джойс в своих интервью ему вторила: она одинока, никакого постоянного спутника, полное затишье. Но порой за ужином в ресторане или на парковке кинотеатра или на вечерней набережной Темзы они позволяли себе объятия и поцелуи, и у этих неосторожных и недвусмысленных проявлений были свидетели. А так, в прессе и Интернете с умеренной интенсивностью циркулировали слухи. В разного калибра таблоидах периодически возникали статьи вроде «Женщины, с которыми встречался Том Хиддлстон», «На кого оскароносная Норин Джойс променяла итальянского банкира?» или «Друзья с привилегиями». В начале месяца британский «Сан» раздобыл сделанные кем-то на обычный телефон, а потому довольно размытые и некачественные фотографии, на которых, впрочем, не узнать Тома было невозможно.       Ранним утром одного из нескольких выпавших им вдвоем в Англии дней Норин и Хиддлстон вышли на совместную пробежку, которую весьма по-лондонски прервал внезапный ливень. Наперегонки с безжалостными потоками воды, не вовремя мигающими красным светофорами и потоками торопящихся на работу и выстреливающих открывающимися зонтами прохожих они добрались до станции метро Клэпхем-Норт. И там, на узкой платформе, втиснутой в сквозняк между двумя колеями, обнявшись, чтобы согреть друг друга в промокшей одежде, они ждали поезда, сворачивающего на синюю ветку до Пимлико. Джойс натянула на голову капюшон своей тонкой ветровки и, обвив Тома руками, сперто дышала ему в шею. Хиддлстон прильнул губами к её горячему влажному лбу и неотрывно следил за сменяющимися на табло маршрутами прибывающих поездов. Именно тогда кто-то из пассажиров и сделал серию из взявшихся рябью из-за сильного приближения снимков, на которых — впрочем, достаточно четко для узнавания самого Тома — они стояли у желтой ограничительной линии в самом конце перрона, обнявшись. Хиддлстон в любимой спортивной футболке, когда-то подаренной ему в качестве банального сувенира студией «Леджендари», шортах и самых удобных для бега черных «Найки»; и Джойс в темных леггинсах, в ярких «Адидас» на мягкой белой подошве и широкой серой ветровке, повисшей на ней брезентовым куполом и надежно спрятавшей в глубоком капюшоне её лицо. Миниатюру фотографии поместили на обложку журнала уже спустя два дня после дождливого утра и сопроводили её заголовком: «От публичности с Тейлор Свифт до таинственной спортсменки. Кого скрывает Том Хиддлстон?»       Вечером того же дня на кухне за чашкой позднего черного кофе Том, Норин и Люк по громкой телефонной связи с находящейся в штатах Бетти обсуждали свою дальнейшую тактику.       — Рано или поздно это всё всплывет, — заявила публицист Джойс, и Люк, подтолкнув на переносице очки, кивнул и согласился:       — Теперь уже скорее рано. В низкий сезон затишья и скучных однотипных фоторепортажей с дорогих курортов они повесят вам на хвост полтора десятка голодных папарацци.       — Мне жаль разрушать вашу уединенную идиллию, — грустно вздохнув, продолжила Бетти. — Но пришло время выходить из тени. Эн, Том! Вам самим придется вынести это наружу.       — Это как нельзя лучше подходит к выходу «Шантарама», — подсказал Люк. — На премьерную ковровую дорожку вы можете выйти в качестве пары.       — Слишком долго, — прервала его Бетти. — Всё раскроется ещё до октября.       Тот разговор продлился недолго, но привел к единогласно принятому публицистами решению объявить о романе, а Джойс и Хиддлстон, почти всё время хранившие задумчивое молчание и вопросительно переглядывающиеся, дали своё вынужденное согласие. И вот теперь Том, различив едва заметный кивок публициста, перевел взгляд обратно на редактора, кокетливо наматывающую на палец золотистый кучерявый локон, и сказал:       — Моя любимая женщина — шатенка.       На лице молодой журналистки коротко отразилось замешательство.       — Вы сейчас с кем-то встречаетесь? — осторожно, словно не доверяя услышанному до конца, поинтересовалась редактор. Сейчас она уже не сверялась с заготовленным на сложенном листке перечнем вопросов, а жадно всматривалась в лицо Тома. Он улыбнулся и опустил взгляд на носки слишком тесных для него туфлей. Сзади на шее проступил пот, Хиддлстон ощущал, что под пиджаком и плотной жилеткой у него взмокла спина, а в голове от жары и джетлага всё казалось затянутым едким туманом.       — Да, — ответил он, затем поднял взгляд и с вызовом упёр его в настороженное лицо редактора. — Встречаюсь. Довольно давно — почти год. И это… серьёзно. Увлекательно, волнительно, уютно, захватывающе. Я влюблен.       — Назовете её имя?       Том облизнул губы и невнятно хохотнул, а затем покачал головой и негромко добавил:       — Нет.       Застрекотала вспышками камера. Редактор растерянно покосилась в свою шпаргалку и взволнованно — неожиданно для неё ей достался эксклюзив — произнесла:       — Ладно. Тогда последнее из квиза… Назовите пять Ваших главных правил в жизни.       — Быть добрым, — Хиддлстон поднял руку и заглянул в ладонь, словно там могла быть подсказка, а затем стал поочередно загибать пальцы в такт своим словам: — Не опаздывать. Относиться к работе ответственно и серьёзно. Не воспринимать себя слишком серьёзно. Танцевать. *** Понедельник, 4 сентября 2017 года Юниверсал-Сити, Лос-Анджелес, Калифорния       — Да иди ты к черту! — пронеслось эхом под высоким потолком съемочного павильона, и Норин прыснула этому гневному вскрику и последовавшей за ним вспышке многоголосого мужского гогота. Она шла к прямоугольнику яркого солнечного света в дальнем углу павильона, а за её спиной оставались полтора десятка смеющихся над кем-то из своих техников, управляющих камерами и освещением, плотно сгрудившаяся у экранов команда режиссёра и его помощников, несколько статистов и Кристиан Бейл. В воссозданном перед большим зеленым полотном хромокея клочке раскуроченного боевыми действиями коридора начиналась съемка сцены, в которой Джойс не была задействована, а потому, сдав костюмерам своё футуристическое оружие, шагала к выходу.       Повисшая на её плечах и туго подхватившая талию броня — хоть каждая отдельно взятая панель и костюм, на который она крепилась, были легкими — в совокупности всех своих деталей давила утомляющим грузом. В ней было тяжело дышать и не очень удобно двигаться, броня сковывала движения, упругим корсетом удерживая спину очень прямо и прижимая живот. На лице — от брови и вниз по щеке — тянулся вязкий подтек искусственной крови. Норин была в образе Эшли Уильямс, и каждый встречавшийся ей на пути актер массовки в военной форме в шутку отдавал ей честь.       Два фильма из трилогии «Эффект массы» были отсняты и выпущены. Они прошли с громадным успехом у зрителей и принесли кинокомпании колоссальный финансовый успех. Джойс сбилась со счёта всем тематическим фестивалям и конференциям, всем большим фанатским мероприятиям, которые ей довелось посетить вместе с основным актёрским составом, и на которых им принимали с оглушительным восторгом; перечень полученных фильмами наград за компьютерную графику, костюмы, операторскую работу, музыку и монтаж продолжал стремительно пополняться; критики снисходительно засчитали картины в списки лучших из жанра космической приключенческой фантастики. Сейчас в самом разгаре были съемки третьего, крайнего фильма из серии, и Норин испытывала какую-то пока неясную, но уже неприятно щемящую грусть. Она была отобрана в первый фильм в далеком 2010-м, когда её имени никто не знал и актёрство казалось только временным заработком; а сейчас, семь лет спустя, каждый в команде был для неё своеобразной семьей, расставаться с которой после всего этого времени, проведенного плечом к плечу, очень не хотелось.       Джойс вышла из павильона, свернула к актёрским трейлерам и уселась на ступеньках своего в блаженной тени раскрытого тентового навеса. Она закурила и заглянула в телефон, полдня дожидавшийся её затерявшимся в складках скомканной постели. На экране высветилось сразу несколько десятков уведомлений: сорок четыре новых сообщения в «силах Альянса» — групповой переписке фильма, последнее из которых оказалось смайлами от Арми Хаммера; полдесятка входящих писем на рабочей электронной почте, несколько пропущенных звонков и череда полученных смс. Норин открыла последнее доставленное — от «Бетти, связь с общественностью». В сообщении была только ссылка; публицист часто присылала их безо всяких комментариев или с коротким, но красноречивым «ЭН!!!», или просто со смайлом в виде поднятого вверх пальца. Браузер открыл интернет-страницу издания «Энтертейнмент», статья на ней начиналась с двух составленных в коллаж фотографий Норин с Томом Хиддлстоном. На первой — черно-белой, снятой в сентябре 2015-го в фотобудке на вечеринке ко дню рождения Джойс — она была в большом взъерошенном парике, а Том в гигантских декоративных очках в форме сердец. На второй — в цвете, но невнятно размытой — они стояли обнявшись на станции метро в Лондоне. Заголовок гласил: «Большая английская тайна. Как мы пропустили несколько лет отношений между Норин Джойс и Томом Хиддлстоном?»       Она сделала глубокую саднящую горло затяжку и пролистнула страницу к тексту самой статьи.       «В самом свежем своём интервью мужскому глянцу британское очарование Том Хиддлстон (36) весьма недвусмысленно сообщил, что уже длительное время состоит в отношениях с — внимание! — шатенкой. Называть возлюбленную актёр отказался, но мы применим дедукцию.       Первый очевидный вывод: это не блондинка Тейлор Свифт (27). Фух! Более того, мы в редакции ставим на то, что певица никогда и не была девушкой Хиддлстона на самом деле, лишь отвлекающим маневром — слишком уж это было не в стиле чопорного Тома. Отвлекающим от кого?       Второй наш вывод — не имеющий озвученных британцем подтверждений, но не менее очевидный — таинственной шатенкой является коллега Тома по фильму «Шантарам», выходящему на экраны в октябре этого года, актриса Норин Джойс (31)»       Текст был дополнен целой серией снимков: кадр из шоу Грэма Нортона, записанной осенью 2013-го, где Норин улыбалась Тому, кокетливо опустив руку ему на колено, а он отвечал ей пристальным взглядом; тусклый размытый кадр из кем-то тайком сделанной видео-записи танца Джойс и Хиддлстона в начале 2014-го на вечеринке БАФТА; вторящий заглавной фотографии снимок с дня рождения Норин в 2015-м; групповое фото нескольких актёров «Шантарама» с засвеченными блестящими глазами и бокалами в руках на праздновании завершения съемок на Гоа весной 2016-го, где Норин и Том были тесно прижаты друг к другу между представителем индийской кинокомпании и немецкой актрисой Майке Бёлер. Там же был выложенный в социальные сети снимок с фанатами, сделанный где-то посреди Лондона в феврале 2017-го, и свежие майские фотографии из Канн, где Норин и Том позировали на фоне волнующегося моря и покачивающихся на нём яхт. Всё в статье получалось удивительно складно. Джойс зажмурилась от струйки едкого сигаретного дыма и хмыкнула в экран.       «Аргументы? Они знакомы давно и очень близки, никогда не отрицали, что тесно дружат, всегда были неразговорчивы о своей личной жизни, несколько лет — за исключением лета 2016-го и этого недоразумения с Тейлор — не показывались на публике или в общественных местах с кем-то другим.       Это, конечно, неофициально, только догадки. Сами Норин Джойс и Том Хиддлстон множество раз уверяли, что приходятся друг другу лишь друзьями. Но Том, к примеру, долго после «расставания» со Свифт заявлял, что ни с кем новым не встречается, а теперь сообщает, что уже год состоит с кем-то в отношениях. Улавливаете их склонность нас немного обманывать?»       Норин расхохоталась в ответ на этот вопрос и торопливо набрала Тому сообщение, прикрепив к нему полученную от публициста ссылку:       «Энтертейнмент» назвал тебя врунишкой»       Она затушила окурок о металлический ободок ступеньки и примостила рядом с собой, достала из пачки новую сигарету и закурила, а затем вернулась во входящие смс. От «Джошуа О`Риордан» висело четыре непрочитанных. Первое было немногословным:       «Коротко о главном!»       Следующее, присланное в ту же минуту, гласило:       «Я только что с ланча с Дермотом Кэссиди. Он читал сценарий. Говорит, что в нём есть увесистая доля хлесткой иронии Джерома К. Джерома, и что он долго смеялся. Ну и…»       Интригующее продолжение имелось в третьем смс:       «Ещё ничего определенного, но «Тачстоун пикчерз» настоятельно просят тебя пока никому другому текст не показывать»       Последнее, четвертое сообщение состояло из дюжины победно вскидывающих вверх руки смайликов. Норин снова засмеялась экрану, торопливо перечитала все четыре смс от агента, отложила телефон на ступеньку рядом с окурком и, насколько позволял жесткий корсет брони, откинулась назад, мечтательно прикрывая глаза.       Такой же ранней осенью 2006-го — в первом семестре второго курса факультета теории кино в университете Саутгемптона — на одном из первых занятий по творческому письму Норин Джойс, как и все слушатели этого предмета, получила задание: написать страницу сценария комедии. Позже эти короткие отрывки разыгрывали в классе, обсуждали сильные и слабые стороны, согласно полученной критике эти страницы переписывали и заново ставили. И так несколько занятий кряду, оттачивая понимание того, что преподаватель, — Норин помнила его удивительно детально — невысокий мужчина средних лет с мягким голосом, в неизменных вязаных кардиганах и с манжетами, на какой-то архаичный манер запятнанными чернилами, называл основным принципом кинематографа — качественное развлечение.       Эта одна страница, написанная Джойс в сентябре 2006-го, к получению диплома бакалавра летом 2008-го превратилась в пятьдесят старательно отредактированных страниц. В Лос-Анджелесе в 2008-м и ещё относительно не занятом на съемках 2009-м эта стопка долгими бессонными ночами пополнилась на ещё два десятка листов. С тех пор Норин крайне редко возвращалась к сценарию. Иногда она перечитывала его и что-то вычеркивала, иногда отменяла раньше внесенные исправления, но не садилась за написание недостающей концовки. Вся эта пылящаяся бумага — за исключением представленной в университете страницы — не видела света, и до этой зимы Норин не решалась никому её показывать. А затем одним слякотным вечером, вернувшись с балкона с перекура, внеся с собой в комнату облако сильной сигаретной горечи и непонятно откуда взявшееся воодушевление, она повернулась к Тому и спросила:       — У тебя найдется время прочитать мой сценарий?       Хиддлстон поднял на неё удивленный взгляд, закрыл лэптоп, за которым работал, и немного сбивчиво ответил:       — Для меня… это было бы огромной честью. Я с большим удовольствием.       Она ушла в спальню, впервые за год или полтора открыла нижний ящик своей прикроватной тумбы и достала оттуда увесистую пачку бумаги с загнувшимися уголками на некоторых страницах и встречающимися в тексте карандашными росчерками правок. Норин отдала сценарий Тому, уселась прямо перед ним на полу и весь долгий час, пока он читал, внимательно за ним наблюдала. Она жадно всматривалась в его лицо, когда он хмурился или вскидывал брови, когда подпирал рукой подбородок, укладывал вдоль губ палец, улыбался, кивал, хмыкал и смеялся. Норин знала свой текст наизусть, она могла бы наощупь с закрытыми глазами найти любое отдельное слово, и она забывала дышать от восторга, когда Хиддлстон взрывался смехом именно там, где она умышленно хотела вызвать такую реакцию. Где-то на половине сценария он расхохотался так, что на глазах у него проступили слёзы, ему пришлось снять очки и утереться.       — Ну, Джойс… — протянул он, всхлипнув, и поднялся с дивана. — Мне нужна чашка горячего чая. Ты будешь?       Она молча покачала головой. Была слишком взволнованной, чтобы говорить, взбудораженной такой своей непривычной смелостью вынести сокровенное на чужой суд, окрыленной такой реакцией Тома. Пока он набирал воду в чайник и ждал, когда тот закипит, пока отмерял чайной ложкой сахар, перемешивал его и, постукивая ложкой по ободку, стряхивал горячие капли, Норин всё так же неподвижно сидела на полу. Ей хотелось в туалет и покурить, но что-то держало на месте — словно страх, что одним неосторожным шевелением она разрушит всю уютную магию этого момента. В углу мягко светил торшер, за стеклом барабанной дробью стучался дождь, от заваренного Томом чая исходил мягкий молочно-терпкий аромат. Он вернулся к дивану, сел, для удобства подернув на бедрах джинсы, подхватил с журнального столика, служащего перманентой свалкой для её наград и его оставленных у неё книг, свои очки в темной оправе и развернул сценарий. Когда он, посмеиваясь, дочитал, Джойс едва чувствовала свои онемевшие ноги, но всё ещё боялась пошевелиться. Он поднял на неё взгляд, с минуту, доводя её до окончательного исступления, молча с улыбкой её рассматривал.       — Что именно ты хочешь от меня услышать? — наконец заговорил он. Сценарий, всё ещё развернутый на последней странице, лежал на обтянутом потертыми джинсами остром колене Тома, в руке он держал давно опустошенную чашку.       — Абсолютно всё, что ты хочешь мне по этому поводу сказать. И честно.       Хиддлстон изогнул бровь и растянул губы в невнятной гримасе, затем ответил:       — Во-первых, я хочу тебе сказать, что это нужно дописать, Норин. Потому что ты должна это снять. Черт, да это же… Это так злободневно, так тонко и колко, так глубинно и так понятно. Здесь такой психологизм, такая многослойность проблематики, такая выпуклость и разнообразность персонажей, такой…       — А знаешь, — перебила его Джойс, когда он запнулся в поисках подходящих слов. — Мне кажется, ты мог бы сыграть…       — Джулиуса Чепмена? — договорил вместо неё Том, и они широко улыбнулись схожести их видения.       В тот вечер они провели несколько часов за обсуждением сценария, а сегодня, полгода доработки, внимательной вычитки и безжалостных правок спустя один из продюсеров крупной голливудской кинокомпании пытался придержать текст на своём столе, совершенно очевидно рассматривая его как потенциальный для экранизации. Одиннадцать лет и один по-настоящему небезразличный к ней — ко всем её составляющим — мужчина превратили страницу из домашнего задания в возможное исполнение давних мечтаний о режиссёрском кресле. *** Среда, 6 сентября 2017 года Лондон       Том шёл пешком. Погода стояла хоть и пасмурная, но теплая и безветренная; в такой вечер прогуляться по неспешно зажигающим фонари улицам было в особое удовольствие. После ужина с отцом, традиционно строгого и неловкого, за которым беседы велись внатяжку и на отвлеченные нейтральные темы, он провел Эмму до ближайшей станции удобной ей красной ветки метро, а дальше пешком направился через Ислингтон и Барнсбери к дому в районе Белсайз Парк. Он брёл не спеша, сунув руки в карманы и перебирая в голове весь тот мусор, разобрать который прежде не хватало времени. Дорога лежала не близкая, — не меньше двух часов — и Том, вооружившись в попавшейся ему на пути кофейне большим стаканом кофе с молоком, принялся устраивать в мозгу порядок. В первую очередь ему следовало избавиться от нескольких горьких сожалений по не доставшимся ему проектам и сосредоточиться на двух короткометражках с его утвержденным участием в них. И нужно было определиться с подарком и поздравлением Норин. Её день рождения был через несколько недель, и это время, начиная с грядущей пятницы и до премьеры «Тора», назначенной на октябрь, Хиддлстон должен был провести в разъездах и продвижении фильма в прессе. Джойс была с головой погружена в съемки, и с такими графиками и географией их работы им не выпадало встретиться ещё больше месяца. И потому Том считал особенно важным тщательно подобрать подарок и позаботиться о красивой своевременной доставке — ему хотелось создать для Норин настоящий праздник.       Одной идеей был проигрыватель и подборка виниловых пластинок с близким сердцу Норин джазом — она несколько раз прохватывалась о том, что было бы здорово крутить старые записи на аутентичный манер, но отправлять массивный проигрыватель и хрупкие пластинки из Лондона в Новую Зеландию, а потом перевозить обратно казалось глупостью. Но других придумок у него пока не было, а потому Том свернул в пролегающий рядом с его маршрутом переулок Камден-Пасседж со всеми его винтажными магазинчиками и раскинувшимся на узких пешеходных дорожках блошиным рынком. Среди немногих ещё открытых в вечерний час лавок Том заметил ту, в которой год назад со случайным везением отхватил старую оригинальную афишу «Леди исчезает» Хичкока, которая теперь висела над мягким изголовьем кровати Норин. Хиддлстон решил поддержать эту случайно возникшую традицию и направился к тесному магазинчику, у входа в который на привязи сидел всё тот же пудель, а внутри за прилавком оказался тот же пожилой сутулый мужчина. Он надеялся, что, если и не вдохновится внутри на новую идею, то сможет отыскать раритетный проигрыватель или пару-тройку хорошо сохранившихся пластинок. Этот набор мог остаться в Лондоне и дождаться возвращения Норин в её квартире или у него дома.       Они с Джойс не съезжались и не рассматривали варианта съема отдельного, третьего, общего жилья, но обменялись ключами и мигрировали друг от друга. Прямо из аэропорта Норин приезжала к Тому и от него же улетала обратно, вечером после ужина в ресторане или вечеринки у друзей они отправлялись к Джойс — находясь в одном городе, они не позволяли себе тратить это редкое счастливое время порознь. Они всегда ночевали вместе, даже если это означало совершенно изнуренными доползти до кровати и, не найдя сил, чтобы умыться, и едва раздевшись, просто выключиться на соседних подушках. Они просыпались и улыбались друг другу, завтракали, — Том готовил, а Норин варила кофе, Том мыл посуду, а Норин сидела рядом прямо на столе, протирала тарелки и возвращала их на полку — вместе отправлялись в душ, и тогда кабинку заполняло горячее влажное облако сладкого цветочно-фруктового аромата её шампуня. Хиддлстон приучил её с утра застилать постель, Джойс научила его не париться по неважным бытовым пустякам. Его перестал напрягать оставленный на подоконнике утюг и не удивляли затерявшиеся по всему дому зажигалки, зато в книгах он находил воткнутые между страницами умилительные записки от Норин, и для Бобби она купила очаровательное клетчатое пальто с проймами для лап и петлей для поводка. В очень многом они были поразительно похожими, во многом имели терпение принимать и часто разделять предпочтения друг друга; в том, где они оказывались разными, гармонично совпадали как отдельные кусочки пазла. Джойс не стесняла его своим присутствием, не нарушала его спокойствия, не тревожила — напротив, дополняла — тот уют, который он прежде тщательно выстраивал вокруг себя и только для себя одного. Она была легкой и не зацикленной на быте, но одновременно очень податливой на важные для Тома изменения, она внесла в его годами выработанную механику удобного существования душевное тепло и позволила ему внедрить свою систематичность в её квартире. Бывали вечера, когда Том поздно возвращался со встреч и прослушиваний, и тогда Норин вместе с нетерпеливо натягивающим поводок Бобом выходили встретить его у метро. А однажды они лежали просто на полу посреди её гостиной, читали, и Джойс с очень непривычной для неё грустью вдруг изрекла, что соскучилась по родителям, и тогда Хиддлстон отложил книгу и отправился за машиной. На своём Ягуаре, — утонченном, умеренно агрессивном — который трепетно любил и за рулём которого теперь — после своеобразного оседания в Лондоне — оказывался всё чаще, он отвёз Норин в Саутгемптон. Все два часа в дороге она сидела, с ногами забравшись на сидение, обняв колени и подпевая всякой попадавшейся им на радио песне.       Ему было так легко, в такое удовольствие делать для неё что-то по-настоящему ценное. Он жадно вслушивался в каждое её слово, цепко следил за ней взглядом, боясь пропустить выраженное ею желание чего-то, что он хотел и мог бы воплотить. Потому что его делали счастливым её светящиеся золотыми вкраплениями радостные глаза и будоражило то, как она с восторженным придыханием произносила его имя. Тому нравилось её любить и проявлять это в действиях. И сейчас он хотел найти для неё что-то особенное.       Он коротко поздоровался с владельцем лавки, окинул тесно заставленные товарами полки — затертые фолианты, вычурно расписанные чайные сервизы, наборы столового серебра, запыленные шляпы-федоры, что угодно — и заметил на одном из служащих витриной столов граммофон с большим медным рупором и опертую о бок антикварной печатной машинки стопку плоских конвертов с пластинками. Хиддлстон шагнул к этой находке, занося руку над винилом, и тогда его взгляд, рассеянно скользнувший по выложенным под стеклом ювелирным изделиям, вдруг зацепился за маленькую бархатную коробочку. Она была открытой и на внутренней стороне крышки, на взявшейся желтым пятном старости шелковой подкладке было темное тиснение с эмблемой и названием ювелирного дома и годом — 1901. Изнутри, ярко преломляя и отражая своими точеными гранями большого ясного камня свет, торчало кольцо. Платина немного помутнела от времени, в причудливых узорах тонкого ободка осела благородная старинная чернота, но камни — и мелкие алмазы, затерявшиеся в изогнутых вензелях креплений, и большой бриллиант — были чистыми, взблескивающими в острых контурах своей огранки.       — Прелестный экземпляр, — сообщил пожилой продавец, тяжело ступая к Тому. — В богатом эдвардианском стиле, в главном камне полтора яснейших карата, отличное состояние. Вот только…       Хиддлстон поднял вопросительный взгляд на мужчину, пытающегося что-то отыскать в кармане своего пиджака.       — Вот только? — переспросил он насторожено. Собственный голос послышался ему издалека, он как-то отстраненно понимал, что завис над помолвочным кольцом, и что, похоже, собирался его купить.       — В нём есть… небольшой изъян. Особенность, — хозяин лавки наконец вытянул из кармана ключик и потянулся к подсвеченной витрине с украшениями. — На внутренней его стороне есть гравировка, избавиться от которой в виду тонкости изделия, я так полагаю, не получится.       Продавец просунул руку под стекло, подхватил синюю бархатную шкатулку и подал Тому. Он осторожно зажал между пальцев кольцо и рассмотрел надпись, которая потемневшей изогнутой каллиграфией гласила: «Твой Т. В.»       Разве не этого он хотел — любви замечательной женщины, семьи с ней, детей с её глазами и пухлостью губ и его кучерявыми волосами? Он очень долго оправдывал свою непостоянность в отношениях, своё нежелание самих отношений тем, что на самом деле стремился к чему-то настоящему и крепкому, чему-то нерушимому временем и обстоятельствами, но не встречал подходящих женщин, не имел времени и следовал принципу приоритетности своей карьеры. А теперь у него была Джойс, ради которой он сделал самое главное — основательную перестановку в собственной голове, — и с которой понял, что счастье нужно не ждать, а создавать.       — Знаете, на самом деле, это удивительно подходящая гравировка, — сказал Хиддлстон, улыбаясь приветливо сверкающему кольцу. *** Пятница, 20 октября 2017 года Окленд, Новая Зеландия       «Камертон» был кафетерием на первом этаже концертного зала «Арена» и здесь, в завешенном плотными красными шторами помещении с высокими круглыми столами и приставленными к ним высокими табуретами, с афишами на стенах и старомодным табло над баром со сменными черными буквами, когда на главной сцене не проходило никаких мероприятий, по четвергам и пятницам играли живую музыку. Сегодня был вечер джаз-фанка. Было тесно, официант, разнося напитки, едва протискивался между густо наставленными столами, темноту зала рассеивало только плавно сменяющееся цветное освещение сцены, прямо перед ней на небольшом клочке свободного от стульев пола танцевала пожилая пара. Он в светлом летнем костюме с кокетливо просунутым в нагрудный карман цветком лишь не в такт музыке переступал с ноги на ногу, а она с заколотыми наверх длинными седыми волосами и в туфлях на небольшой танкетке, крепко держась за его руки, покачивала бедрами и вела плечами. Саксофонист, вступая, подходил к краю сцены и склонялся к паре, словно посвящая свою утробную, хриплую партию только им двоим.       Норин и Том вопреки своему обыкновению не танцевали. Как и, вероятно, все остальные в небольшом зале они не смели тревожить гармонию пожилой пары, лишь с улыбками за ними наблюдая. А ещё Норин безумно устала после изнурительной тренировки, долгого съемочного дня и нескольких часов, проведенных в постели с Хиддлстоном, а он не настаивал, как всегда чутко улавливая её настроение. Она расслаблено обмякла на стуле, прокручивая между пальцами тонкую ножку почти опустошенного бокала вина и блаженно, почти сонно, жмурясь. Том сидел рядом, так близко придвинувшись к Джойс, что при малейшем движении она почти соскальзывала ему на колени, спиной ощущала его тепло, а в волосах и на щеке чувствовала его дыхание. Одна его рука пробралась сзади под воротник её рубашки, и от нежных поглаживаний на шее и между лопатками Норин пробивала дрожь; вторая рука лежала на столе между их бокалами — Том пальцами отбивал сбивчивый ритм музыки.       Он прилетел несколько дней назад, чтобы выпавшую ему неделю перерыва между продвижением «Тора» в Европе и началом тура в Азии провести вместе с Норин в небольшом светлом коттедже с выходом к океану и всего в двадцати минутах езды от съемочной локации. Джойс была очень рада променять свой трейлер на заполненную солнечным светом веранду и мягкую траву внутреннего дворика, сменить безустанное гудение генератора умиротворяющим плесканием волн; была счастлива спустя полтора месяца разлуки наконец оказаться в обволакивающей компании Хиддлстона. Казалось, что с каждым их разъездом она скучала по нему всё сильнее. Только рядом с ним она лишалась всех проковыривающих её изнутри тревог, наполнялась спокойной уверенностью в своих силах, верой в свой талант, по-настоящему вдохновлялась. Норин так долго многое в своей жизни делала не смотря на что-то, вопреки чьим-то сомнениям, запретам и безразличию, превозмогая себя, что теперь, когда многое происходило благодаря оказываемому на неё влиянию Тома, она порой испытывала иррациональный стыд, будто в такой сильной влюбленности было что-то зазорное. Когда его не было рядом, она обнаруживала себя растерянной, и лишь когда они вновь встречались, находила свою прежнюю гармонию. Было что-то пугающее в этой возникшей зависимости — Норин никогда прежде не полагалась ни на кого, кроме себя, и доверяла только себе одной. Но в принятии этой потребности в Хиддлстоне она находила успокоение. Будь что будет, иногда думала она; предугадать будущее она не могла, но точно знала своё прошлое, и там такой счастливой ей быть не доводилось.       Композиция закончилась, и в паузе перед следующей саксофонист наклонился за бутылкой воды, а пожилая пара у сцены обнялась. Норин улыбнулась и сказала:       — Том, как думаешь, через пятьдесят лет мы будем такими же?       Он коротко засмеялся и придвинулся к её уху.       — Конечно, будем, — ответил Хиддлстон. — Я всегда буду вытягивать тебя потанцевать, даже если уже не смогу толком ходить. Буду водить тебя слушать живую музыку, даже если ты толком не будешь слышать, буду приглашать тебя на ужины в ресторан, потому что буду слишком старым или ленивым, чтобы часто готовить. В яичницу по утрам порой буду ронять свою вставную челюсть, или, напялив очки на нос, буду долго разыскивать их по дому. Буду сидеть у камина, почесывать брюхо ленивой собаке и наблюдать за тем, как ты торопливо набираешь текст своего нового фильма. Укладывая спать наших внуков, буду читать им Шекспира, а за обедом мы с тобой будем надоедать нашим повзрослевшим детям и их избранникам извечным спором о том, кто был лучшим Гамлетом: Ричард Бёрбедж**, ты в четырнадцать лет или я в постановке дражайшего Кеннета Браны. Тебя это устроит?       Норин оглянулась на него и, не отнимая ладони, которой заслонила рот, чтобы не расхохотаться во весь голос, закивала. Том блеснул улыбкой и наклонился к ней так близко, что всё пространство перед ней, всё поле её зрения занимали его глаза. Они были такими большими, взволнованно распахнутыми и заполненными таким ярким воодушевлением, что загипнотизировали Джойс и она, вдохнув, забыла выдохнуть.       — Тогда выходи за меня замуж, — произнёс Том, и вдруг все остальные звуки — приглушенные голоса, скрежет ножек выдвигаемых табуретов, звонкий перестук бокалов, осторожно отбиваемый барабанными тарелками вступительный ритм новой мелодии — перестали существовать. В этой наступившей в её голове абсолютной тишине Джойс рефлекторно захотела переспросить, потому что, казалось, расслышала что-то не то, но обнаружила себя почти задыхающейся и оторопело зажавшей рот ладонью. Хиддлстон протянул к ней руку, и в ней оказалась крохотная овальная шкатулка, обтянутая немного затертым синим бархатом. Судорожно пытаясь вдохнуть, глазами, затуманившимися проступившими от легкого удушья и замешательства слезами, Норин смотрела, как Том открыл коробочку и достал оттуда утонченную вязь кольца.       — Джойс, выйдешь за меня?       Она перевела взгляд на его удерживающие кольцо пальцы, на его большую ладонь, проследила им до тонкой кисти и узловатого пересечения вен на запястье, провела по темному ремешку его наручных часов, по смятому отвороту рукава его синей льняной рубашки, подняла к плечу, к шее в расслабленно расстегнутом вороте и наконец заглянула ему в лицо. Собравшаяся на её веках влага стала слишком тяжелой, и две слезы синхронно покатились по щекам. Норин моргнула, заставила себя глубоко вдохнуть и едва слышно, не разбирая звучания собственного голоса во внезапно вернувшейся реальности громкой музыки, ответила:       — Да… Да, конечно. Выйду.       Том потянулся за её левой рукой, ещё придерживающей бокал, подхватил её и осторожно, словно боялся причинить боль или раздавить кольцо, надел его на безымянный палец Норин. Оно оказалось немного тесным, едва протиснувшимся через сустав, но было невероятно красивым, вычурным в своих мельчайших деталях и одновременно скромным в своей тонкости. Джойс улыбнулась этому неожиданному украшению на собственной руке, и по её щеке вслед за первыми покатились новые слёзы.