Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики.
— Начнёшь орать — вырежу твою гортань и буду использовать её вместо губной гармошки, — поясняю я, держась пальцами за верхний правый край серебристого скотча, надёжно залепляющего рот помощницы шерифа, утратившей служебное звание вместе с начальником. Не то чтобы Джоуи активно пыталась разговаривать. Звуки, которые я изредка слышу от неё на протяжении последних шести часов, напоминают жалобное мычание перепуганной коровы и тихий скулёж побитой собаки. А я ведь ещё даже не начинал с ней работать. Сила гуляющих по Фоллс-Энду слухов, что поделать. Подобно всем слухам, зерно содержащейся в них истины подлинно лишь наполовину. Люди говорят, что я несу боль — это правда. Вернее, это часть правды. Потому что люди никогда не говорят о том, ради чего я делаю им больно. Никогда не говорят о том, что страданиями вымощена дорога к спасению. Маньяк. Психопат. Садист. Так обычно зовут меня жители города. Я на них не в обиде. Грех колючей проволокой оплетает их души, мешая им обрести вечную свободу. Грех заставляет их испытывать низменный страх. Но я — не изверг. Я — Инквизитор. Боль — моё орудие труда. Я — Креститель. Боль — моё чистящее средство. Ведь нельзя осквернять грязью святую воду. — Поняла? — уточняю я, не сводя внимательного взгляда с заплаканных глаз своей пленницы. Глаз, оттенённых пятнами тёмно-фиолетовых синяков и потёками размазанной туши, угольной пылью застывшей на смуглой коже. Джоуи мелко кивает, крепко зажмуриваясь одновременно с резким движением моей руки, безжалостно сдирающей скотч с её губ. Она сжимает их, сдерживая громко рвущийся наружу вскрик. Хорошая девочка. Впрочем, пока её послушание продиктовано исключительно эгоизмом, а не искренней верой. — Поняла, — прокашлявшись, хрипло произносит она. — Я поняла, что ты поехавший садист. Вот опять. Её грех говорит со мной, злобно скаля острые зубы. Выдавая себя, потому что не может не огрызаться в ответ. Я встаю позади Джоуи, опуская обе ладони на спинку стула. Я склоняюсь над ней и глубоко вдыхаю, насыщая свои лёгкие ароматом её растрепанных волос. Затягиваюсь им, словно давно желанной сигаретой. Я чую застарелую гарь костра, болотную тину и яблоки. Не свежие — паданцы, с характерным сладковато-кислым душком. Её грех давно перезрел и требует срочной ампутации, иначе гниль поразит её всю целиком. Джоуи несказанно повезло — она очень вовремя ко мне попала. — Я вижу тебя, — вкрадчиво говорю я и слегка сдавливаю рукой её горло, прислушиваясь к быстрой пульсации сонной артерии. Я обращаюсь не к ней. Я обращаюсь к тому, что поселилось в её нутре. — Я уничтожу тебя. — Да что с тобой не так? — дрожащим голосом откликается Джоуи. — Со мной всё в порядке, — я убираю руку с её шеи и выпрямляюсь, крутанув стул к себе. — А вот ты тяжело больна. Но не беспокойся, ты уже ступила на путь исцеления. Я узрел безобразный лик твоего диагноза. Имя ему — гордыня. — Ты сумасшедший фанатик, — упрямо стоит на своём она, тщетно пытаясь высвободиться из верёвок. Это нормально — испытывать мандраж перед операцией. Я опускаюсь на корточки, стирая тыльной стороной ладони катящиеся по щекам Джоуи крупные слёзы. — Задай себе один вопрос, моя печальная грешница, — миролюбиво предлагаю ей я. — Что, если ты ошибаешься? Что, если я прав? Что, если отказавшись от моей помощи, ты будешь вечно гореть в Аду? — Я предпочту вечность с чертями одному часу наедине с тобой, чокнутый ты ублюдок. Так я и думал. Её ответ симптоматичен, но он не имеет значения. Врачи не интересуются мнением пациентов, когда речь идёт о спасении их жизни. И тем более их бессмертной души. Джоуи будет меня хулить, будет брыкаться, будет пытаться мне навредить. Но я не оставлю её на растерзание греху, потому что я давал клятву не Гиппократу. Я давал клятву Богу. Джоуи хочет плюнуть мне в лицо, но не находит для этого в своём иссушенном жаждой рту достаточно влаги. — Пей, — говорю я, поднося к её потрескавшимся губам пластиковую бутыль с водой. — Скоро в твоём организме и на слёзы жидкости не останется. А мне нравится, как ты плачешь. — И что там? — воинственно спрашивает она, отшатываясь назад. — Клофелин? — Зачем мне тебя травить? — снисходительно хмыкаю я. — Ты уже в моих руках. Я могу сделать с тобой всё, что захочу. И всё, чего не захочешь ты.***
Робкий стук в дверь нарушает наше с Джоуи уединение, чему она несказанно радуется, потому что получает возможность прожить во грехе ещё пару минут. Я вынимаю изо рта зажатые в зубах гвозди и бросаю их в банку, откладывая молоток. — Войдите. Я очень не люблю, когда кто-то отвлекает меня от работы, но от этого никуда не деться. Мнущегося на пороге амбара угрюмого латиноса я вижу впервые, однако он не спешит называть своё имя. — Ты кто такой? — пробую побудить я его к проявлению речевой активности. — Стейси, — потерянно отзывается он. — Стейси Пратт. — И чего тебе надобно, Стейси Пратт? — спрашиваю я с коротким смешком. По монотонной и заторможенной речи мужчины я уже понимаю, кто именно его сюда прислал. Похоже, он недавно прошёл курс экстремальной когнитивной терапии за авторством моего старшего брата. — Иаков просил это передать, — подтверждает Пратт мои догадки и преодолевает разделяющее нас расстояние так, словно на ходу вспоминает, как правильно переставлять ноги. Он протягивает мне конверт, и его рука мелко дрожит на весу. Я молча забираю у него посылку, ожидаемо находя внутри пустой лист бумаги. Для того чтобы что-то передать, у Иакова есть мобильник. Курьеров он посылает, когда хочет проверить, как они усвоили полученный учебный материал. — А я уж думал, что тебя прислали ко мне на перевоспитание. — На перевоспитание? — непонимающе переспрашивает Пратт, упорно стараясь не смотреть мне в глаза. — Со мной всё нормально. — Пратт, пожалуйста, помоги мне, — умоляющим шёпотом взывает к нему Джоуи. — Ты меня слышишь, Пратт? — Да, — встречно интересуюсь я, пристально следя за выражением лица нового подопытного Иакова. — Ты её слышишь? Я сторонюсь вбок, давая Пратту увидеть лежащую на столе бывшую напарницу — их выдаёт одинаковая полицейская форма. Я вкладываю молоток в его руку, а сам помещаю остриё гвоздя в середину раскрытой левой ладони Джоуи. — Она просит тебя о помощи. Так сделай это, — настойчиво уговариваю его я. — Иаков ведь уже очистил твою душу, верно? Теперь ты можешь помочь очиститься ей. Только ты-ы-ы, — весело напеваю я слова триггерной песни. Пратт сжимает рукоять молотка, послушно замахивается и даже опускает его вниз, но за несколько оставшихся сантиметров до шляпки гвоздя он со слезами на глазах разжимает пальцы. — Или не можешь, — разочарованно подытоживаю я. — Но ничего, ничего. Иаков тебя исправит. Взяв маркер, который я использовал для разметки, я рисую на пустом листе большой чёрный крест, убирая его обратно в конверт. — Можешь идти. Пратт по-прежнему избегает моего взгляда и неловко сминает в руке конверт, сомнабуллически следуя к выходу. Когда дверь за ним со скрипом захлопывается, я смотрю на Джоуи, судорожно дёргающуюся на столе, как пришпиленное булавкой выставочное насекомое. — Я же говорил, что только я могу тебе помочь, — со вздохом обращаюсь я к ней, берясь за молоток. — Кстати, запрет на крики больше не действует. Не стесняйся. — Ты не услышишь от меня ни звука, выродок. — Услышу, — поудобнее пристраивая гвоздь, отвечаю я. — Ещё как услышу. Все вы кричите. Но крик — это хорошо. Крик — это предсмертная агония греха. Грех Джоуи Хадсон звучит особенно громко.***
Сутки, проведённые Джоуи на кресте, приносят свои плоды. Ненависть, прежде полыхающая напалмом в её глазах, понемногу тускнеет. Тем не менее она всё ещё тлеет, как подёрнувшиеся обманчивой сединой угли догорающего костра. — Я знаю, каково тебе сейчас, — садясь на повёрнутый спинкой вперёд стул, сочувственно говорю я. — Тебе страшно, больно и тяжело. Но поверь, результат того стоит. — Откуда тебе знать? — болезненно кривится Джоуи, буравя меня враждебным взглядом. — Тоже попадал в плен к ополоумевшим сектантам? — Вроде того, — улыбаюсь я, игнорируя очередной уничижительный эпитет в адрес своей семьи. Пока игнорируя. — Много лет назад мои родители тоже меня распяли, и я проявил к тебе милосердие, подвергнув сокращённой версии этого испытания. Ноги Джоуи просто связаны и зафиксированы на перекладине, пробиты насквозь только обе ладони. — Меня отвезли в пустыню Мохаве и продержали там неделю, — продолжаю рассказывать я, ощущая фантомное покалывание на месте давно исчезнувших физически шрамов. — Продырявили мне руки и плечи с ногами. — Яблочко от яблони, — язвительно резюмирует Джоуи. — Они были моими приёмными родителями, — меланхолично проясняю я, почти не ощущая эха злости от всколыхнувшихся в глубине памяти воспоминаний. — Знаешь, что на протяжении этой недели добивало меня больше всего? — Да мне плевать, но ты ведь всё равно расскажешь. — Не грызущая боль. Не изнуряющая жара. Не отупляющая жажда. А огромные чёрные птицы. Падальщики, кружащие надо мной в радостном предвкушении того, когда я подохну. — Их можно понять. Мне начинает надоедать низкая результативность нашего общения. К сожалению, я не могу себе позволить уделять каждой заблудшей душе столько времени, сколько мне бы хотелось. Приходится соблюдать хоть какое-то подобие графика. Я достаточно долго был с нею терпеливым. Я встаю со стула и приближаюсь к кресту, застывая в одном шаге от Джоуи. — Ты, сука, думаешь, что вот так вот всё время будешь со мной пререкаться? — всё тем же ровным тоном осведомляюсь я, берясь за её подбородок. — Надеешься, что кто-то придёт и тебя спасёт? Нет. Я сломаю тебя на тысячи мелких кусочков, чтобы затем собрать из них нечто прекрасное. Я — твоё спасение. — Ты мстишь людям за боль, которую тебе причинили твои шизанутые родители. — Не стану отрицать, что я их ненавидел и до сих пор ненавижу, — медленно перемещая руку на шею Джоуи, задумчиво признаюсь я. — Но я не призываю людей к ответу за чужие грехи. Только за их собственные. — Ну тогда ты просто аморальный кусок дерьма. Забавно — грешница что-то толкует мне о морали. Я смыкаю пальцы на горле Джоуи, с интересом наблюдая за тем, как она давится хрипами. Если бы она могла, то дрыгала бы ногами, но она не может. Я отпускаю её за считанные мгновения до наступления асфиксии, ибо всегда инстинктивно предчувствую такие моменты. Я не хочу отправлять Джоуи к Господу, даже не попытавшись побороться за её утопающую в скверне душу. — Однажды меня спасло одно короткое слово. Однажды я устал жить в постоянном страхе и сказал боли «да», позволив ей растечься исцеляющим нектаром по своим венам, — признаюсь я. — Скажи «да», Джоуи. Скажи «да»! — Да… Да… Да ты наглухо ебанутый, — с трудом выталкивает из себя слова она. — Когда я сюда приехала, я считала главным городским мудаком Иосифа Сида, но ты его переплюнул… Я прерываю поток её брани ударом кулака в нижнюю челюсть. —Ты можешь сколько угодно поливать грязью меня, но я не позволю тебе пятнать светлое имя Отца. Иосиф — единственный, кто меня понимает. Старается понять, по крайней мере. Он принял меня таким, какой я есть, и помог мне стать лучше. Ради него я готов убивать. Ради него я готов умереть. Я берусь пальцами за верхушку намеренно не до конца забитого в ладонь Джоуи гвоздя, медленно проворачивая его вокруг оси. Из её рта вылетает нечто среднее между протяжным стоном и криком. — Больно? — спрашиваю я, испытующе заглядывая в её слезящиеся глаза, и сам же себе отвечаю, расплываясь в удовлетворённой улыбке: — Больно. Я достаю из кармана жилета складной нож, выпуская наружу блеснувшее сталью лезвие. По привычке я проверяю его остроту большим пальцем, рассматривая проступившую на нём тонкую красную полосу. — Настало время явить миру твой грех, — сообщаю я, прикладывая палец к губам и слизывая с него кровь. — Как считаешь, в каком месте он будет лучше смотреться? Я разрезаю тёмно-серую ткань футболки Джоуи и приглушаю последовавший за этим бурный протест, накрывая её рот ладонью. — Тише, — успокоительно шепчу я, наматывая на запястье её длинную чёрную косу. — Возможно, ты даже сможешь получить удовольствие.