Ничего не бойся, не надо

      — Я же говорил, что Бог не позволит меня забрать, — спокойно напоминает встречающим его людям Отец, смахивая с плеча грязь, будто бы просто выходит из дома, а не выбирается из потерпевшего крушение вертолёта.       Его падение состоялось не без нашего с Иаковом непосредственного участия. Нас не было в церкви, когда Иосифа арестовывали, но скорбная весть о том, что за ним пожаловали законники, донеслась до нас быстро.       — А что насчёт них? — спрашиваю я, кивая на испускающий чёрный дым вертолёт, в любой момент готовый полыхнуть ярким пламенем.       Закономерный финал этой авантюры напоминает миф о Дедале и Икаре. Подобно им, наши полицейские пташки тоже вообразили, что способны взлететь выше своих ни черта не соображающих голов. Но тяжесть греховного багажа утянула их вниз, к земле, где им самое место.       — Как по мне, так пусть прожарятся хоть до самых костей, — вторя моим размышлениям, мрачно заявляет Иаков.       Уверен, что он сейчас борется с желанием выпустить пулю в топливный бак.       — Они достойны пощады, — после непродолжительного молчания выносит Отец свой по обыкновению великодушный вердикт, — ибо не ведали, что творили.       Я не имею ни малейшего желания сгореть ради их спасения — роль Иисуса Христа в нашей общине по праву принадлежит Отцу. Тем не менее я всегда готов исполнять его мудрую волю. Я первым делаю шаг к вертолёту, высвобождая из ремней безопасности надрывно кашляющую женщину. Из-за сгустившегося смога видимость в кабине почти нулевая, поэтому о половой принадлежности пассажира я могу судить только по высокому тембру щедро изливающихся на меня матюгов. «Не трогайте меня, сектанутые уёбки!» Я испытываю чувство смутного дежавю — одного из многих, порой накрывающих меня по нескольку раз на дню. Психиатры считают такие лаги памяти клиническим симптомом шизофрении. Считаю ли я себя психом? Нет. И плевать, что многие жители Фоллс-Энда сейчас со мной бы не согласились. Моя бурно сопротивляющаяся поклажа весит от силы килограмм пятьдесят. Она стучит кулаками по моей спине, пока я переношу её на безопасное расстояние от источника потенциального взрыва. Град ударов прерывается ещё до того, как я не особенно бережно кладу смутьянку на траву — она теряет сознание. Долго созерцая покрытое гарью и частично запёкшейся кровью лицо, я отстранённо думаю о том, что это хорошо. Хорошо, что она отрубилась.       — Это она, — слова Отца заставляют меня напряжённо застыть. Я истолковываю их превратно, решив, что он каким-то мистическим образом сумел вторгнуться в мои мысли. — Она надела на меня наручники.       — Она успеет пожалеть о своём поступке, — молвлю я, медленно переводя взгляд на Отца. — Как и о многих других. Чтобы затем искренне в них раскаяться.       — Всё в порядке? — явно намереваясь рассмотреть мою душу через глаза, интересуется Иосиф, моментально уловив настигшую меня эмоциональную перемену.       — Да, — нисколько не тушуясь, привычно лгу ему я. — Просто до сих пор не переварил тот факт, что копы могли оставить «Врата Эдема» без Пастыря.       — Не могли, Иоанн, — коротко улыбнувшись, по-отечески хлопает он меня по плечу. — Не могли.       Иаков с деликатностью портового грузчика сбрасывает на землю смуглокожего парня, тоже находящегося в отключке. Наверное, ему часто приходилось проделывать это со своими сослуживцами на войне. С одним из них моему старшему брату пришлось проделать такое, за что легко можно угодить под военный трибунал. Он упирается перепачканными ладонями себе в колени и переводит дух, хмуро глядя на нас исподлобья.       — Сколько этих ублюдков было?       Отец на несколько секунд смежает веки, обращаясь к ретроспективе недавних событий.       — Пятеро.       — Плюс пилот, — добавляю я скромный вклад в арифметические подсчёты.       — Значит, двое из них благополучно сделали ноги, — подытоживает Иаков, сплёвывая в сторону. — Я помощничка шерифа вытащил, другие — самого Уайтхорса и ещё одну бабу, что у него в подручных бегает. А у тебя какой улов?       Склонившись над телом извлечённой мной из вертолета блондинки, я касаюсь пальцами тусклой звезды, закреплённой на её поясе, стирая налёт копоти с нагревшегося металла. Пальцами ощущаю много царапин и небольшую выемку — она своим жетоном гвозди, что ли, забивала?       — Шериф округа Вентура.       — Что ещё за округ Вентура?       — Южная Калифорния, — вношу географическую ясность я.       — Ну и какого хрена мисс Южную Калифорнию занесло в Монтану?       — Скоро узнаем, — убеждённо произносит Иосиф, ни капли не сомневаясь в моём умении вытягивать информацию, подкреплённом силой природного обаяния и клещей.       Что до меня, то я уже знаю ответ. Он довольно простой, и в то же время непостижимо сложный — судьба.       

***

Помимо залётной шерифа мне достаётся и помощница нашего местного Шерлока. Впрочем, это серьёзное оскорбление для мистера Холмса, потому что у него бы точно хватило мозгов открыто не соваться к нам с ордером на арест. Бесспорно — мы с Джоуи Хадсон весьма продуктивно и занимательно коротаем время, однако я ни на минуту не забываю про свою гостью из Калифорнии, подспудно ожидая, когда же она очнётся. И однажды вечером Бог милостиво внимает моим молитвам. Ради того, чтобы её гостеприимно поприветствовать, я даже досрочно останавливаю сеанс очищения другого пленника.       — Здравствуй, Антигона, — говорю я, проходя через пустой лазарет к её койке.       Она притворяется спящей, но я уверен, что молча снести такой удар ниже пояса у неё не получится.       — Откуда ты знаешь моё блядское имя? — раздражённо осведомляется она, нехотя разлепляя глаза.       — У тебя прекрасное имя, — невозмутимо возражаю я, присаживаясь на стоящий подле кровати стул. — А знаю я его оттуда же, откуда ты знаешь моё — из прошлого.       Я чертовски не люблю разорять могилы внутричерепного погоста, но беда в том, что воспоминания — это зомби, которые бродят сами по себе и беспрестанно пожирают наши мозги. Эни с горем пополам фокусирует на мне расплывающийся взгляд, но назвать его осмысленным будет сильным преувеличением.       — Я не знаю тебя.       Её плачевное состояние меня по-настоящему огорчает. С момента нашей последней встречи жизнь её определённо продолжила катиться по наклонной. Наверняка свои проблемы она по-прежнему решает с помощью бутылки виски. И этот метод по-прежнему херово работает. Мне ли не знать.       — Возможно, дело в черепно-мозговой травме и обезболивающих препаратах, — разочарованно вздыхаю я.       Эни машинально дотрагивается рукой до перемотанной широким бинтом головы — по касательной, потому что с координацией у неё пока есть проблемы.       — Возможно, дело в том, что ты чокнутый мудак, который ошибочно принял меня за свою подружку?       — Полегче, — с лёгким укором одёргиваю её я. — Мне бы не хотелось прерывать нашу дружескую беседу промыванием твоего рта дезинфицирующим раствором.       — Тебе надо было меня убить, а не лечить.       — Если бы я хотел тебя убить, то позволил бы тебе умереть ещё десять лет назад.       — О чём это ты?       — О твоей неудавшейся попытке суицида.       Эни долго разглядывает потолок. Морщится, то ли отгоняя сумбурно накатившие впечатления о том периоде своего существования, то ли стараясь выловить моё имя из мутной воды своей спутанной памяти.       — Иоанн? — тихо и недоверчиво предполагает она, вновь устремляя на меня потерянный взор, кажущийся особенно выразительным на фоне ярко-фиолетовых кругов под запавшими глазами.       — Умница, — одобрительно заключаю я, накрывая своей ладонью её мелко дрожащую холодную руку. — Рад, что мы снова встретились.       — Не похоже, что поводы для радости есть у меня.       — Они есть, и они весомые, — с улыбкой заверяю я Эни и встаю, обходя кровать, чтобы подойти к стойке с капельницей. — Но мы обсудим их позже. Сейчас тебе надо отдыхать и набираться сил, ведь тебе предстоит очень дальняя дорога.       — Какая дорога? — непонимающе спрашивает она, тщетно пытаясь приподняться с постели.       — Дорога к Искуплению, — охотно поясняю ей я, пуская снотворное по системе. — А сейчас тебе нужно закрыть глаза. У нас ещё будет время поговорить. Много времени.       Я наблюдаю за тем, как Эни напрасно борется с подступающей сонливостью, и решаю немного скрасить её путь к Морфею.       — Спи, моя радость, усни, — нараспев произношу я, занимая место у изголовья её кровати. — Вижу твои все грехи. Скоро Креститель придёт. Их благодатно сотрёт.       

***

Десять лет назад.

      Честно признать, первые мои мысли при виде бездыханного тела лежащей на пляже девушки были далеки от самаритянских. Внутренний чёрт нашёптывал мне о том, что неплохо бы забрать её и запереть у себя в подвале, поскольку едва ли кто-то будет денно и нощно её разыскивать. Что-то в её облике подсказывало мне: она — социальный изгой. Из тех, что спотыкаясь, плетутся по обочине жизни, редко встревая в оживлённый поток общего движения. Именно это наше с ней кажущееся сходство побудило меня отбросить крамольные позывы моего греховного естества и протянуть ей руку помощи. Такие, как мы, должны помогать друг другу. Кто ещё захочет марать себя альтруизмом ради так называемой пропащей души? Навыками оказания первой помощи тонущим людям я обзавёлся сразу, как переехал в Лос-Анджелес. Но не всегда использовал их на благо ближних. Забавно, что незнакомка показалась мне более близкой, нежели собственный однокурсник. Я чувствовал, что обязан хотя бы попытаться её спасти.       — Давай же, — с досадой вновь повторяю я, медленным выдохом передавая ей воздух из своих лёгких.       Её ледяные губы по-прежнему окрашены тёмной синевой, хотя сердце уже начало слабо биться после очередного повторения компрессии грудной клетки. Необратимые изменения в клетках головного мозга наступают всего за несколько минут острого кислородного голодания, и я надеюсь, что она пролежала здесь не так долго. Мои усилия вознаграждаются судорожным кашлем, сотрясающим её обрётшую подвижность диафрагму. Я осторожно переворачиваю несостоявшуюся утопленницу набок, чтобы облегчить её организму процесс избавления от излишков сторонних жидкостей. Сам же я занимаю позицию напротив неё, внимательно следя за её состоянием.       — Какого хера? — заплетающимся языком произносит свои первые слова она, впиваясь пальцами во влажный песок.       — Ты чуть не умерла, — отвечаю я, гадая, намеренно или случайно она оказалась в таком положении.       Она быстро развеивает мои сомнения.       — Какого хера ты меня спас?       — Ты мне понравилась, — пожимаю плечами я.       Она продолжает кашлять, а я поднимаюсь с колен и сажусь рядом с ней, доставая из кармана пачку «Кэмэла». Сильный порыв свежего ветра пытается погасить пламя моей бензиновой зажигалки, но я успеваю прикурить. Несколько минут спустя девушка требовательно протягивает руку, на что я отвечаю тихим смешком.       — Не думаю, что твои лёгкие сейчас нуждаются в добивании никотином.       — А я думаю, что это не твоё собачье дело, — огрызается она, кое-как приняв сидячее положение.       Я не собираюсь читать нотации и молча вкладываю сигарету в её подрагивающие пальцы.       — Спасибо, — без прежней яростной злобы в голосе благодарит меня она.       Я устремляю взгляд на беспокойно шумящий океан, пенящимися волнами жадно лижущий береговую линию всего в паре метров от наших ног. Заунывные крики чаек скребут по барабанным перепонкам тупым ножом, вызывая привычное желание перестрелять к чёртовой матери этих ебучих летучих крыс.       — Как тебя зовут?       — Эни, — чему-то хрипло усмехается она. — А тебя? Сраный Иисус Христос?       — Иоанн.       — Почти угадала.       У Эни зуб на зуб не попадает от холода, и я накрываю гусиную кожу её оголённых плеч своим пиджаком. Жест чисто символический, ибо вряд ли насквозь промокшее белое платье, облепляющее её болезненно худую фигуру, быстро просохнет.       — Ты из-под венца, что ли, сбежала?       — Ага, — снова ощетиниваясь, подтверждает она. — А тебя мой мудацкий папаша подослал сюда, что ли?       — Нет. Просто я угадываю лучше, чем ты.       Эни ничего не отвечает и прислоняется головой к моему плечу. Вода всё ещё стекает с её повисшими сосульками длинных тёмно-русых волос, просачиваясь сквозь ткань моей рубашки.       — Если тебе некуда идти, можешь пойти со мной, — предлагаю я.       — Ну да, и расплачиваться за постой мне придётся натурой?       — А тебе часто приходится это делать?       — Пошёл ты.       — Ты первая начала.       

***

      Заходя в полумрак комнаты, в народе именуемой допросной, я ощущаю, как настоенное на длительном ожидании предвкушение сотрясает мои нервные окончания всеобъемлющим возбуждением. Так маленькие дети просыпаются в Рождество спозаранку, со всех ног бросаясь к наряженной ёлке, под которой любящие родители сложили подарки. У меня их не было: ни любящих родителей, ни подарков. Поэтому я гораздо раньше своих сверстников усвоил простую истину: хочешь себя порадовать — сделай это сам.       — Доброе утро.       — Для тебя, — саркастически констатирует Эни, пробуя тугость верёвок, привязывающих её руки к подлокотникам кресла.       — Для тебя тоже, — прислонившись спиной к верстаку, обнадёживаю её я. — Но ты поймёшь это позже.       — Ты понимаешь, что ты звучишь как грёбаный психопат?       — Ты просто не понимаешь, что происходит. В этом-то и проблема.       — Я-то как раз всё прекрасно, блядь, понимаю. У тебя произошёл сдвиг по фазе и ты похитил сотрудника полиции, преследуя известные только твоему больному мозгу цели. Когда меня найдут, ты об этом сильно пожалеешь.       Вытащив из-за уха сигарету, я шарю рукой по карманам джинсов в поисках зажигалки, глядя на Эни в упор. Угрозы, которыми она сыплет, эти стены слышали сотни раз. Все мои пленники до последнего надеются, что их кто-то найдёт, и в итоге они находят самих себя.       — Ты найдёшь здесь своё Спасение, — доношу я до Эни важность стоящей перед нами цели. — Я спас тебя уже дважды, но Бог любит троицу, верно?       То, что в первый раз Эни исторгнул из себя Тихий Океан, видится мне символизмом. Вода не приняла её, потому что она была недостаточно чиста. Потому что она должна была не умереть, а переродиться. Кто, как не Креститель может ей с этим помочь?       — Я не просила меня спасать, — с легко читаемой во взгляде ненавистью отвечает она. — И сейчас не прошу.       — Ну разумеется, — снисходительно улыбаюсь я, глубоко затягиваясь сигаретой. — Такие, как ты, никогда не просят других о помощи. Ты предпочтёшь пойти на поводу у своей гордыни и умереть. А знаешь, почему? Потому что сдаться гораздо легче. Всё это мне очень знакомо. Когда-то я сам хотел покончить с собой, но Отец помог мне обрести смысл жизни.       — Блядь! — громко бранится Эни, в припадке истерики дёргаясь так, словно стул под ней электрический. — Блядь, блядь, блядь! Ненавижу всё это! В прошлом мне пытались промыть мозги всем этим религиозным дерьмом и я уже смогла за себя постоять. Я не должна быть здесь. Это нечестно! Я заслужила право распоряжаться собственной жизнью! Я вырвала его зубами и когтями из рук таких же долбанутых гондонов, как ты и твоя семейка!       Злоба придаёт Эни сил и с оглушительным грохотом отправляет её на цементный пол вместе со стулом. Теперь она не кричит, а лежит на боку, исступлённо скуля и рыча загнанным в смертельную ловушку диким зверем — это глас оккупировавших её душу грехов. Они беснуются в ней, почуяв приближение жестокой эксгумации. Я сажусь перед ней на корточки, выдыхая дым прямо в её лицо.       — Ты не постояла за себя, Беззеридес. Ты трусливо сбежала. Ты права в том, что у тебя есть право распоряжаться собственной жизнью. Но сейчас твоей жизнью единолично распоряжается гнев. Гнев на весь мир и на саму себя. На тебе даже есть тому вещественное доказательство, помнишь?       Зажав в зубах сигарету, я закатываю надетую на Энни белую футболку, обнажая её левый бок. На бледной коже, сквозь которую можно рёбра пересчитать, вытатуирована короткая и чрезвычайно ёмкая надпись: «я ебу этот мир, пока он ебёт меня». Я провожу пальцами по чёрному контуру мелких букв, вспоминая, как она ёрзала, пока я их набивал. Чернила не выглядят тусклыми, а значит, Эни периодически обновляла презент, оставшийся на ней в память о нашем прошлом.       — Плохие слова, — с грустью говорю я, вынимая изо рта догорающую сигарету. — После того, как я очищу тебя, мы сможем изменить сей мизантропический лозунг на прямо противоположный. И провозгласить о вашей взаимной с миром любви.       Энни коротко вскрикивает и дёргается, когда я прижигаю сигаретой центр её неправильной татуировки.       — Сволочь, — закусив нижнюю губу, шипит от боли она. — Какая же ты сволочь.       — Мне надоело твоё сквернословие, — потирая пальцами переносицу, устало отзываюсь я. — Придётся запечатать твой грязный рот.       Встав, я рывком поднимаю Эни с пола, подкатывая поближе к столу с разложенными на нём инструментами. Взявшись за катушку скотча, я отработанным до автоматизма движением отрезаю ножом небольшую полоску, поворачиваясь к Энни лицом.       — Стой! — восклицает она, заставляя меня замереть со скотчем в паре миллиметров от её губ. — Мне нужно знать, что вы сделали с моей младшей сестрой. Она ещё здесь или твои оздоровительные уроки богословия её прикончили?       — Твоей сестрой? — неподдельно удивляюсь я, приклеивая скотч на подлокотник. — С чего ты взяла, что она была или есть у нас?       — С того, что два года назад она сбежала с каким-то деревенщиной, принадлежащим к вашей секте.       — Будь так добра, больше не называй мою семью сектой, — кривлюсь я, ибо этот стереотипный термин уже набил мне оскомину.       — Ты прав, — выдаёт Эни похожую на гримасу вымученную улыбку. — Сборище ебанутых фанатиков гораздо лучше описывает вашу суть. Вы лишили меня того, что осталось от моей семьи, поэтому я буду называть вас так, как захочу.       — Ладно, — спокойно соглашаюсь я, засаживая ей кулаком по скуле — не сильно, профилактически. — Через мои руки твоя сестра точно не проходила. Иначе я бы узнал от неё о тебе. Как её зовут?       — Афина, — сплёвывает Эни алый сгусток крови.       — Нет, — немного поразмыслив, снова отрицаю я факт своей сопричастности к исчезновению родственницы Эни. — Это имя мне не знакомо. А мирские имена своих пациентов я никогда не забываю. Особенно столь редкие.       — Я тебе не верю.       — Почему, Антигона? — я намеренно использую полную форму её имени, поскольку действительно считаю его прекрасным. — Разве раньше я когда-нибудь тебе лгал? Ты ведь знаешь, что нет.       — Я знала прошлого тебя, — в голосе Эни отчётливо звучит сожаление. — Настоящего тебя я не знаю. А может, никогда и не знала.       — Наши «я» всегда относительны. Относительны времени, относительны места, относительны глаз на нас смотрящих. Мне нравится точка зрения Чарльза Мэнсона на этот вопрос. Он сказал: «Я понял одну вещь: чтобы оставаться собой, не следует произносить ни слова, не издавать ни звука, не делать никаких движений — даже не моргать глазом, ибо, если сделать это в присутствии другого человека, о тебе тотчас сформируется какое-то мнение. Обязательно найдётся какой-нибудь мнимый психолог, который проанализирует и опишет тебя таким, что ты станешь уже не тем, кто есть на самом деле».       — На счёту у Чарльза Мэнсона девять трупов. А сколько их уже у тебя, Иоанн?       — Да ты никак полицейский жучок на себя нацепила? — весело усмехаюсь я, всё-таки залепляя скотчем ей рот. — Давай проверим.       Я беру лежащий на столе охотничий нож и разрезаю футболку Эни, под которой ничего нет. В моих действиях нет никакого сексуального подтекста — я просто освобождаю себе рабочую площадь.       — Ты бы лучше спросила, сколько на моём счету спасённых душ, — замечаю я, щекоча лезвием ножа её шею и постепенно спускаясь всё ниже. — Много. Надеюсь, что скоро ты станешь полноправной частью этого числа.       — Нет, — выражает она решительный протест.       — Да, — глядя в её глаза, не менее решительно настаиваю я. — Да.