***
— Ну и что ты теперь предпримешь, Белый Дьявол? — с застывшей на окровавленных губах торжествующей усмешкой интересуется Саид, поддерживая руками просящиеся наружу кишки. Жить ему осталось минут пять, не больше. И я не хочу, чтобы эти минуты были подслащены фальшивым триумфом победы. Ведь это — не мат. Это — всего лишь шах. — Ключом можно воспользоваться только один раз, — смакуя своё ликование, проясняет Саид выпавший мне расклад. — Либо ты откроешь дверь, ведущую к артефакту, либо дверь, ведущую к спасению твоей спутницы. Ты не можешь сделать и то, и другое. Я не располагаю временем для долгих размышлений — здание может обрушиться в любой момент, и обыкновенно такие моменты бывают самыми неподходящими. Тяжело ли мне даётся это решение? Я солгу, если соглашусь, но себе я лгать не привык — только всем остальным. Всем остальным, кроме неё. И она всегда знала обо мне правду. — Мне и не нужно. — Нет, — уже понимая, к чему я клоню, дрогнувшим голосом произносит Хлоя. Она умоляюще ловит мой взгляд, и я спокойно позволяю ей прочесть правду, хранящуюся в моих глазах. — Что ты имеешь в виду? — уточняет Саид, засомневавшись в окончательности и бесповоротности своего выигрыша. Постепенно нарастающая вибрация в каменных плитах пола побуждает меня подняться на ноги. — Я пришёл сюда за элементом. С элементом я отсюда и уйду. — Вот оно как, — жрец осуждающе покачивает припорошенной сединой головой. Саид ненавидит меня за принятое решение, ибо оно обнуляет все его старания мне помешать. Оно лишает смысла его собственную, довольно-таки мучительную смерть. Фрейзер тоже меня сейчас ненавидит, но природа её ненависти иная. — Надин же погибнет, эгоистичный ублюдок! — в отчаянии восклицает она, будто бы крик может как-то повлиять на расстановку моих приоритетов. — Она сделала свой выбор, — хладнокровно говорю я, нащупывая рукоять заткнутого за голенище ботинка ножа. — А я сделал свой. — Немудрено, что твоя душа столь стремится заполучить этот камень. Она так же черна и так же тверда. Высказывание Саида вызывает у меня стандартную, давно ставшую рефлекторной реакцию на попытки окружающих составить мой психологический портрет — я закатываю глаза. — Во-первых, ты мне не отец, чтобы доёбывать меня своим никчёмным морализаторством, — раздражённо замечаю я, быстро полоснув лезвием по его глотке. — Во-вторых, ты вроде как прозвал меня Белым Дьяволом. Саид что-то невнятно хрипит на своём родном персидском, не иначе как страшное проклятие, и подыхает, напоследок по-собачьи дёрнув левой ногой. Я разжимаю смуглые узловатые пальцы, которыми он прикрывает свою главную ценность, резко срывая с его шеи сыромятный шнурок вместе с висящим на нём резным ключом. Его тусклая желтоватая поверхность потемнела под гнетом прошлого и краснеет под поступью настоящего. Всё как всегда — кровь и злато издревле неразлучны. — В-третьих, я не люблю спойлеры, — завершаю список критических замечаний я, расплываясь в довольной улыбке. — И никого, — добавляет Хлоя, выплёвывая буквы будто гадюка яд. — Что за дешёвая патетика, Фрейзер? — сардонически хмыкаю я. — Ты сама-то давно у нас записалась в романтические героини? Впрочем, начать предаваться клиническому идиотизму никогда не поздно. Если охота напрасно пожертвовать собой — валяй. Ах, да. Ты ведь не можешь. Ноги Хлои крепко придавлены рухнувшей с первыми подземными толчками статуей пустынного голема. Возможно, на обратном пути я попробую ей помочь, но сейчас меня ожидает моя награда.***
Оформление этого квеста напоминает мне классические восточные притчи, где за одной из дверей тебя поджидает разъярённый тигр, за второй — кобра, а за третьей — безопасный выход. Я не замедляю шаг, проходя мимо первой двери, на чьей дощатой поверхности изображён древний шумерский иероглиф, означающий жизнь. Я лишь вскользь бросаю на него взгляд, целеустремленно направляясь в дальний конец узкого коридора, скудно освещаемого дрожащим пламенем редких промасленных факелов. Дверь, перед которой я замираю, помечена прямо противоположным знаком — на ней начертана смерть, что всегда казалась мне более привлекательной, нежели жизнь. Вот почему я здесь, в Экбатане — бывшей столице Мидийского Царства, в современной географии известной под именем Хамадан. В надёжно запрятанном от несведущих глаз древнем храме огня, стоявшем здесь много веков, но ныне обречённом на разрушение. Ключ легко проворачивается в замочной скважине, словно кто-то регулярно смазывал механизм, почтенный возраст которого подразумевает наличие многослойной плёнки ржавчины. Зато дверь отворяется нехотя, с протяжённым зловещим скрипом, чиркая просевшей массой по шероховатой поверхности глинобитного пола. Ключ осыпается вниз металлической пылью, исполнив уготованное ему предназначение. Зеленоватое пламя, мерно горящее над алтарём, не даёт ни грамма тепла голым стенам, пропитанным затхлой сыростью склепа. Больше тут ничего нет, однако я сразу понимаю, где обнаружу искомый артефакт. Не обращая внимания на усиливающийся вокруг гул, я приближаюсь к аскетичному алтарю, медленно опуская левую руку в огонь — холодный, как колодезная вода. Кровь Саида, тонкой коростой застывшая на моей бледной коже, заставляет его жадно затрепетать. Мне приходится погрузиться в него по самый локоть, но вот, пальцы упираются в такой небольшой предмет, способный на такие большие свершения. Осторожно, чтобы он ненароком не выскользнул, я достаю наружу кусок вулканического стекла, отшлифованный до формы идеального равнобедренного треугольника. Гладкий глянец его черноты кажется непроницаемым, но он несёт в себе свет — малахитовый, как и цвет пламени, погашенного резким порывом студёного ветра. Этим цветом сияет череп, замурованный в стеклянном корпусе. Символически он соответствует шестой из магических стихий — Смерти. В среде охотников за «Некромиконом» эти стекляшки прозваны элементами. На обложке окутанного мрачной славой манускрипта есть пазы под каждый из них. Книгу можно открыть, только поместив на отведённые им места все шесть. В моём распоряжении уже находятся элементы Земли и Воздуха, таким образом, я прошёл ровно половину предстоящего мне пути. Зигзагообразная трещина, стремительно распространяющаяся вниз по стене, выводит меня из состояния глубокой задумчивости. Спрятав свою находку в футляр с простеньким, но эффективным кодовым замком, я поспешно покидаю омертвевшую залу и следую к выходу, а по пятам за мной идёт тьма, бесшумно гасящая факелы. На сей раз я останавливаюсь у другой двери, на несколько секунд прикладываясь к ней ладонью — жест отдаёт банальным сентиментальным клише, но я не могу удержаться. — Это должна была быть ты, — нарушаю я обоюдно презрительное молчание, хранимое между мной и Хлоей. Её исцарапанные руки сцеплены вокруг моей шеи — брезгливо, едва касаясь, и не имеет значения, что я вытащил её из полностью обрушившегося храма. Вероятно, она борется с искушением меня задушить, да только силёнок не хватит. — О чём ты? — устало переспрашивает она, переставая притворяться спящей. Луна, повисшая в иссиня-чёрном небе круглым бельмом, заливает пустыню призрачно-жёлтым светом, вполне достаточным для нормальной ориентации в окружающем пространстве. До зоны посадки вертолёта идти ещё около двух миль, и мысль, настойчиво сверлящая мой мозг всё это время, слишком уж просится наружу, чтобы продолжать удерживать её в черепных застенках. — Ты должна была быть на месте Надин, — поясняю я. Комнату, что стала её могилой, собиралась проверить Хлоя, но рухнувшая статуя внесла в эти планы свои коррективы. Хлоя награждает меня взглядом, в котором отвращение в равной степени перемешано с изумлением. — Каждый раз, когда я думаю, что быть большим мудаком, чем ты, уже попросту невозможно, ты снова меня удивляешь, Адлер. — Всегда пожалуйста, — растягиваю я губы в кривой улыбке. Это тоже уже рефлекс.***
— У вас такой вид, словно вы пришли на похороны. Я перевожу затуманенный скукой взгляд на высокую мулатку, побуждающую меня к очередному пустопорожнему трёпу — коммуникаций с большим потенциалом продуктивности на подобных сборищах не бывает. — Это моё обычное состояние, — отвечаю я, думая о том, что заявленному «обычно» нет ещё и года. Я ретировался на балкон, надеясь избежать необходимости выслушивать чрезвычайно интересные подробности светской хроники высшего света, но моё уединение продержалось всего-навсего десять минут. — Уверена, что при желании два человека всегда смогут найти способ друг друга развлечь, мистер Адлер, — многозначительно подмечает девушка. — Мы разве знакомы? — вскидываю бровь я, пытаясь идентифицировать личность своей собеседницы, но зрительная память отзывается эхом пустоты. Возможно, спровоцированной обилием алкоголя, на который я в последнее время налегаю с хроническим усердием. — Лично — нет, — развеивает мои бесплодные побуждения обратиться к наркологу она, откидывая назад волны чёрных волос. — Но я видела вас на мартовской обложке «Forbes». Прежде, чем я успеваю уточнить, заинтересовало её непосредственно моё лицо или количество цифр в капитализации моей компании, она избавляет нас от неловкой ситуации, вероятно, включающей в себя гневно выплеснутое на меня мартини. — Меня зовут Шерон Барнет. Я пожимаю протянутую мне руку, увешанную тонкими браслетами из белого золота. Нет нужды уточнять, кто она такая, ибо её фамилия говорит сама за себя. Барнетам принадлежат плантации сахарного тростника Южно-Африканской республики. Есть историческая ирония в том, что обвиняя белых в эксплуатации рабского труда чернокожих, они теперь сами владеют бизнесом, где эти самые рабы вкалывали в поте лица. — Будем знакомы. — Даже не скажете, что вам приятно или что вы рады? — шутливо упрекает меня Шерон. — На данный момент утверждать подобное было бы лицемерием, и, соответственно, неуважением к вашей персоне. — Для человека вашего круга вы удивительно прямолинейны, мистер Адлер. Это наблюдение вызывает у меня глухой смешок. Вот уж в чём в чём, а в недостатке изворотливости и умения лгать как дышать, меня никогда прежде не обвиняли. Напротив, меня постоянно награждают хвалебными эпитетами вроде «обаятельный удав». — Вы застали меня врасплох, — развожу руками я. — Можно просто Рэйф. — Прекрасно, — принимает Шерон к сведению моё предложение. — А какие ещё секреты вы храните от посторонних? Загадочная улыбка, тронувшая её тёмно-вишневые губы, на самом деле проста как арифметическая задачка для первоклассников. Неважно, где именно люди пьют — в загородном особняке или захудалом баре, неважно, о чём именно они говорят — о биржевых котировках или о результатах бейсбольного матча, подтекст у таких диалогов всегда один — приглашение к ебле. — Секреты на то и секреты, чтобы не раскрывать их, — меланхолично замечаю я, намереваясь наведаться в бар за ещё одной порцией виски. — Обновить? — Буду признательна, — кивает Шерон, протягивая мне опустевший бокал. — Сухой мартини, пожалуйста. У стойки я ловлю себя на том, что собираюсь заказать джин-тоник — его всегда выбирала Надин, а я всегда подкалывал её тем, что она предпочитает исконный британский напиток белых угнетателей. Моё и без того плохое настроение резко проседает до отметки «коматозное», и я направляюсь к выходу, совершенно не беспокоясь о том, какое впечатление мой уход по-английски произведёт на наследницу богатенького семейства. Слишком уж она похожа мою бывшую напарницу, но она — не Надин.***
Сожаление и Рэйф Адлер — понятия логически несовместимые. По крайней мере, оставались таковыми все тридцать пять лет моей жизни. Я не люблю сожалеть, потому что вреда от этого затягивающего занятия на порядок больше, чем пользы. Обычно люди сожалеют о том, что они когда-то потеряли. Я же сожалею о том, что когда-то приобрёл. — Да твою же мать, — злюсь на самого себя я, падая спиной на застеленную кровать. Мне пришлось досрочно ретироваться с великосветского шабаша, чтобы не поддаться порыву что-нибудь там разъебать. Или кого-нибудь. Посещение показушных слётов богачей является обязательной и крайне выматывающей частью моих корпоративных обязанностей. В одно время скулы не так сводило от царящего там лицемерия и пафоса, потому что рядом была Надин. Она привносила изрядную долю веселья во всю эту тягомотину, словно чёрный перец, придающий вкусовую пикантность пресной еде. Прошёл уже почти год с того дня, как я бросил её умирать под каменными завалами. Двадцать пятого числа каждого месяца внутри моей головы щёлкает невидимый счётчик, отмеряющий срок моей по ней скорби. Вот только я не хочу скорбеть и упрямо давлю в себе эти чувства, пока они не приходят выбивать из меня набежавшие проценты. — Eripitur persona, manet res, — задумчиво проговариваю вслух я, и накрываю лицо ладонями, начиная тихо смеяться. «Человек гибнет, дело остаётся» — всё верно. Тогда почему мне сейчас так херово? Потому что Надин осталась во мне. И мне необходимо что-то срочно предпринять, чтобы это исправить. Вытравить её из себя хлоркой как мешающее обзору уродливое пятно. Я сожалею о том, что она погибла, но если бы можно было повернуть время вспять, я бы поступил точно так же, и всё свелось бы к тому же блядскому сожалению. Именно поэтому более всего я сожалею о том, что вообще её встретил. Не встреть я её однажды, мне бы не пришлось ни о чём сожалеть. — Оно того стоило, чёрт побери, — бормочу я, подразумевая то ли время, проведённое с Надин, то ли полученный в обмен на её смерть ценный артефакт. — Оно, блядь, того стоило. На ум приходит ещё одно крылатое латинское изречение: «Curatio funeris, conditio sepulturae, pompa exsequiarum magis sunt vivorum solatiam, quam subsidia mortuorum». Если вкратце, то оно означает то, что погребальные церемонии нужны скорее живым, чем мёртвым. Особенно живым похоронным агентам, ага. Впрочем, в словах Августина есть доля истины. Это подтвердит любой психолог. Представителей этой профессии я не люблю примерно так же, как и стервятников из ритуальных бюро. Я не присутствовал на похоронах Надин и понятия не имею, были ли у неё вообще похороны. Возможно, мне действительно стоит с ней попрощаться, чтобы забыть? Хуже всё равно не будет. Хотя Надин всегда может начать являться ко мне в виде галлюциногенного призрака, порождённого моей расшатанной психикой и проспиртованной печенью. Я резко поднимаюсь и берусь за початую бутылку скотча, оставленную на полу рядом с кроватью. Сделав приличный глоток, я обшариваю спальню затравленным взглядом, пытаясь определить местоположение своего ноута. Если «Apple» продолжит делать их всё тоньше и меньше, то я перейду на более заметную с пьяных глаз технику. Может, это у них такая скрытая пропаганда трезвости? А может, дело в том, что у меня огромная спальня. Грёбаный «макбук» валяется на балконе. Не слишком предусмотрительно с моей стороны вот так бросать его у всех на виду, с таким-то внушительным списком врагов. Хотя физически украсть его многим проще, чем извлечь из него зашифрованную информацию. Чтобы собраться с мыслями, я облокачиваюсь на широкие балконные перила и закуриваю, наблюдая за грациозными движениями дымчатого леопарда, крадущегося по саду к одному ему заметной в этой темени дичи. Фиделя мне подарили три года назад совсем ещё мелким котёнком, а сейчас этот двадцатидвухкилограммовый уроженец Лаоса может запросто уронить люстру, если будет сильно беситься на верхних этажах. Кличку свою он получил за пристрастие к бессовестному воровству моих кубинских сигар, противоречащее приписываемой кошкам неприязни к табачным изделиям. Сигарета догорает слишком быстро, но я знаю, что никогда не буду готов к тому, что собираюсь сделать, а это значит, что нужно брать быка за рога. Блядь, даже этот заезженный фразеологизм становится проводником памяти, ведущим меня к Надин. Мы с ней бегали от быков в Памплоне на празднике Санферминес. Мне тогда пришлось взять её на руки, потому что она подвернула ногу на середине дистанции. Могла бы сойти, но не захотела. За готовность рисковать и нежелание сдаваться я её и любил. Рухнув на стул, я долблю пропахшими никотином пальцами по клавиатуре, загружая почтовый клиент. Полчаса спустя я ловлю себя на том, что вчитываюсь в строки очередного наугад открытого письма от Надин. Приложившись к бутылке, я сворачиваю все окна и откидываюсь назад, запуская видеозапись. — Здравствуй, Надя, — не слишком удачно начинаю я монолог, усмехаясь собственному примитивизму. — Наверное, пожелание здоровья покойнице звучит циничной издевкой? Да плевать, ты всё равно меня не услышишь. Я не верю в существование загробной жизни. Вернее, я уповаю на её отсутствие. Приятно думать, что после смерти наконец наступает свобода от существования в какой бы то ни было форме. Как ни парадоксально, но эта мысль прибавляет охоты жить. — Думаешь, я хочу покаяться в содеянном злодеянии? Хера с два. Я не раскаиваюсь. Но мне действительно жаль, что тебя больше нет. Ты, сучка, на удивление глубоко пробралась в мою жизнь. Как злокачественная опухоль, пустившая метастазы по всему организму. И химиотерапия нихуя не помогает, — мрачно сообщаю я, занося в кадр наполовину полную бутылку. — Я ведь честно предупредил тебя, что работа для меня всегда будет стоять на первом месте. Так что ты, наверное, не сильно удивилась? Тем не менее удельный вес твоей ценности кратно превышал ценность всех моих знакомых вместе взятых. И это не просто красивые слова — это правда. Стоит ли она теперь чего-нибудь? Сомневаюсь. Но я должен был её до тебя донести. «Сделать вид, что доношу» — мысленно прибавляю я, прикрепляя получившийся видеофайл к письму. Я не сразу кликаю на кнопку «отправить», чётко осознавая сюрреалистичную бредовость происходящего. Захлопнув ноутбук, я запускаю пальцы обеих рук себе в волосы и долго сижу в тишине, буравя ничего не видящим взглядом паркет. Легче, как и предполагалось, не стало. Наоборот — теперь я чувствую себя ещё более жалким кретином. Злость кипит во мне расплавленной магмой, заставляя напрягаться всем телом. Взявшись за вискарь, я смотрю на остатки плещущейся за толстым стеклом тёмно-золотистой жидкости. Вместо того чтобы опустошить бутылку, я с размаху запускаю её в зеркальную дверь шкафа-купе, равнодушно наблюдая за каскадом с оглушительным звоном летящих на пол осколков. — Мистер Адлер, — раздаётся обеспокоенный голос из-за двери. — Вам нужна моя помощь, сэр? — Мне нужно, чтобы вы все оставили меня, блядь, в покое! — психую теперь уже на своего дворецкого я. — А тебе, Вудхаус, скоро будет нужна новая работа, если ты отсюда быстро не съебёшь.