***
Я всегда оплачивал квартиру Греты на пять лет вперёд, чтобы твёрдо быть уверенным в том, что по приезду в город застану её на старом месте. Сама она постоянно просрочивала платежи и финансовыми вопросами абсолютно не интересовалась. Грета умерла два года назад, и я солгу себе, если скажу, что продолжаю сюда возвращаться исключительно потому, что дело в пропадающих зря деньгах или в неудобстве, сопряжённом с поисками нового временного пристанища. Нихуя подобного. Дело в том, что я до сих пор не могу её отпустить. У меня вообще всё очень плохо с умением соскакивать — и неважно, речь идёт о наркотической игле или об игле прошлого. Кстати, о ширеве. Именно для этого я здесь обычно уединяюсь. Есть какой-то изысканный ебланизм в том, чтобы поминать свою передознувшуюся девушку героиновым марафоном. Ну, а почему бы и нет, собственно? Вампиры-то передознуться не могут. Разве что ёбаным солнцем. Если уж совсем по чесноку, то Грета — не единственная причина моего депрессивного состояния. Это у меня хроническое и тянется уже второй век. Я живой труп не только с физической точки зрения, но и с психической. Вся та насилующая нервные окончания херня, которую я творю в режиме нон-стоп — просто одна затяжная попытка бегства от этого злоебуче неумолимого факта. Первая смска от Реми приходит где-то спустя четыре часа. Пока я ещё способен ориентироваться во времени и пространстве, а это означает либо то, что в приобретённом мною чёрном слишком много стороннего дерьма, либо то, что мой ускоренный метаболизм жрёт слишком много стероидов. «Надеюсь, у тебя всё в порядке». Сомневаюсь, что острую потребность засаживать иглы себе во все вены сразу можно считать порядком. Я словно обновлённая версия Сизифа, который вынужден засыпать героином поселившуюся в его внутренностях грызущую пустоту. Я знаю, что она бездонная, но прекратить не могу. Нет, я определённо не в порядке. А впрочем, саморазрушение давно уже для меня в порядке вещей. Я забрасываю мобильник на другой конец дивана, ни капли не терзаясь муками совести. Во-первых, зубы у меня побольше, чем у этой приставучей сучки, а во-вторых, в данном конкретном случае у меня нет поводов ощущать вину. Триста шестьдесят дней в году я провожу с намертво приклеенной к ебальнику улыбкой, ухмылкой, усмешкой и другими условными обозначениями мимических сокращений на букву «у». Так могу я хотя бы пять блядских дней в году не напрягать одеревеневшие мышцы своего страшно заебавшегося лица? Тем более, что я оставил Реми не в одиночестве, а в компании обладателя самого великого и могучего языка на этой грёбаной планете и его блондинистой половины, стреляющей со скоростью и меткостью персонажей Клинта Иствуда в спагетти-вестернах. Интересно, почему Кастер спросил, через сколько дней ему нужно начинать за меня беспокоиться? Подозреваю, что он считает меня потенциальным самоубийцей. Зря. Я не хочу умирать. Я давно уже мёртв. Я хочу наконец-то воскреснуть. Напольные часы отбивают безразличное мне количество раз. Вполне возможно, что они старше, чем я, а мне, чёрт побери, сто девятнадцать в июне стукнет. Я всегда ненавидел эти часы. Мне казалось, что каждым новым своим тиком они надо мной насмехаются, напоминая, что времени у нас с Гретой осталось совсем немного. Даты внутри моего размякшего мозга перемешиваются в наваристый бульон, и у меня не сразу получается схватиться за ментальный черпак, чтобы извлечь из него нужные цифры. Пятьдесят пять. Ей было пятьдесят пять. И, кажется, она меня ненавидела. За то, что я напоминал ей о немощности собственного тела. За то, что когда-то очень давно я встретился с ней на шумном квартирнике. За то, что у неё не хватало решимости собраться с силами и послать меня на хер. Я не виню Грету за эту ненависть — я её разделяю. Звук очередного входящего сообщения раздаётся где-то на периферии сознания, беспомощно барахтаясь в вязкой тишине. Мысли стекают по стенкам черепа каплями густой слизи — медленно и прерывисто. Так всегда с героином — вот ты сидишь в здравом уме и ясной памяти, возмущаясь, что тебя не вставляет, и вот он уже заполняет тебя всего божественно тёплым киселём, вызывающим желанием вгрызться в свои убитые вены и высосать всё их содержимое наружу, чтобы заново вмазаться. Без лишней скромности могу сказать, что перепробовал все существующие наркотики, однако крепкие и здоровые отношения у меня установились только с опиатами. Я, знаете ли, консервативный ценитель старой-доброй проверенной классики. Долгое время я увлекался неумеренным потреблением психоделиков, да и сейчас не прочь зажевать пару марок или грибочков, но только под присмотром адекватного стороннего наблюдателя. Потому что вампир и бэд-трип — это пиздецки опасное для окружающих сочетание. К эмпатогенам я отношусь с ещё большей настороженностью, поскольку их воздействие на мой организм аналогично труднопрогнозируемо. Иногда экстази заставляет меня кончать от прикосновения к воздуху — и только под ним я могу к нему прикасаться, — иногда заставляет рыдать навзрыд три часа кряду над рандомным воспоминанием из сурового ирландского детства, а иногда заставляет чувствовать себя так, словно с меня содрали кожу и сыплют соль на обнажившееся мясо. От въедливого запаха травы меня тянет блевать, мет слишком быстро перестаёт на меня действовать, зато кокаин мне заходит хорошо, особенно его бюджетная уличная разновидность. В конце восьмидесятых я зависал с гарлемской хип-хоп группировкой и крэк мы курили чаще, чем произносили вслух слово «мазафака». Я не особенно чётко помню тот период своей жизни, как и многие другие — это, к слову, неоспоримое преимущество пожирания наркоты. Она оставляет тебе меньше болезненных воспоминаний. Но я отлично помню тот вечер, когда я припёрся на собрание местного отделения Ку-клукс-клана с бумбоксом на плече, врубил «Public Enemy No 1» и потом бегал от этих засвастованных уёбков по всему Нью-Йорку — не потому, что боялся, а потому, что хотел их как следует погонять. И всё-таки только героин способен гарантировать мне приемлемый уровень кайфа. Под ним я ставлю своё жалкое существование на паузу, и с каждым разом возвращаться в эту помойку обратно становится всё сложнее. «Пожалуйста, ответь мне». Не знаю, что Реми у меня спрашивала. И не собираюсь искать вопросы в этом охуительно большом скоплении сообщений, но знаю, какой вопрос мне давно уже следует задать самому себе: какого хера я с ней вообще зависаю? Что с тобой, Касс? Старческий маразм подгрёб или ты просто конченый ебанат? Сколько близких людей тебе уже пришлось похоронить? Не буквально, так метафорически. До-хре-на. Мало тебе? Хочешь помериться площадями с Арлингтонским, блядь, кладбищем? У меня нет права привязываться к людям. Люди всегда уходят от меня ногами вперёд, и правда в том, что это разрушает меня гораздо сильнее, чем долбаный героин. Если я срочно не пошлю Реми, то лет эдак через двадцать пять я буду торчать наедине с брикетом хмурого уже в нашей квартире. Ну же. Это ведь так просто. Всего лишь десять букв: пошла на хер. Я берусь за телефон и даже открываю окно переписки, бесконечно долго втыкая в фосфорически-зелёный дисплей. В конечном счёте трубка улетает в стену, а я улетаю в места более отдалённые, потому что закуриваю неизвестно какую по счёту сигарету и медленно подношу пламя зажигалки к столовой ложке, наполненной мелким коричневатым порошком.***
— Просыпайся. — Мы что, куда-то опаздываем? — неразборчиво интересуюсь я, прозрачно намекая, насколько меня ужасает перспектива оторвать свой зад от кровати. — Нет, просто я не хочу весь день провести в постели. Всего секунду назад я не мог разлепить свои веки, зато теперь у меня глаза от удивления лезут на лоб и подумывают разбить там палатку. — Чего-чего? — возмущённо переспрашиваю я, отрывая лицо от подушки. — Признавайся, ты завела себе любовничка помоложе? Кто этот щегол? — понятия не имею, откуда в моей голове постоянно берутся такие кретинские слова, но их запасы могут посоперничать с объемами залежей нефти в Саудовской Аравии. — Я ему перья-то быстро пообрываю! Грета прерывает моё праведное негодование совершенно неправедным поцелуем. — Окей, — поднимаю руки вверх я. — Теперь мне действительно захотелось встать. Если ты понимаешь, о чём я. — Я всегда тебя понимаю, Кэссиди. — Ну, для этого не нужно иметь семь пядей во лбу, — самокритично замечаю я, притягивая её к себе. — Это всё равно, что читать мысли собаки. — Ты себя недооцениваешь, — смеётся она. — Хотя это объясняет, почему вы враждуете с моим котом. — Мы с ним враждуем, потому он злобный пушистый пидор, — вношу корректировку я. Я не мастак красиво говорить, но каждый раз, когда я смотрю на Грету, я сразу становлюсь до тошнотворного поэтичным. Банальные сравнения начинают сыпаться из меня, как песок из пляжного матраса, а пальцы начинают чесаться от желания взяться за гитару. Я никогда не видел океана при свете дня и уже успел забыть, как выглядит ясное весеннее небо, но интуитивно чувствую, что они похожи на её глаза. — Эй, ты там Бога узрел? — нарушает затянувшееся молчание она, соприкасаясь своим лбом с моим. — Ага, — тихо отзываюсь я. — И, похоже, Бог всё-таки баба. Мои нудные католические предки сейчас дружно перевернулись в своих замшелых гробах. — Ты вообще когда-нибудь был в церкви? — Ясен хрен — я же ирландец, — ухмыляюсь я, но нам обоим прекрасно известно, что ирландские во мне только ебанутость и алкоголизм. — В первый раз до усрачки боялся внутрь зайти. Всё ждал, что воспламенюсь. — И что? — И вкусное причастное вино. — Ты ужасен. — Да ладно, ты давно спалилась с тем, что от меня без ума. Грета улыбается, но эта улыбка отнюдь не весёлая. — Касс? — Чего? — Просыпайся. — Но я ведь уже не…***
… — сплю, — удивлённо заканчиваю фразу я, открывая глаза в пустой спальне. — Твою же мать. Героин, как и все опиаты, обладает одним очень неприятным побочным эффектом — снотворным. А хороших снов я отродясь не видел. Грета верила, что жизнь — это тоже сон. Если она оказалась права, то у неё наконец получилось проснуться. Ну, а я здесь, похоже, застрял надолго. Ведь монстры никогда не покидают пределов положенных им кошмаров. Сняв с крючка висящую над кроватью гитару, я смахиваю пыль потрескавшегося чёрного корпуса, разрисованного под человеческий скелет, и зажимаю разлаженные струны аккордами авторства Джексона Си Фрэнка. Сегодня мало кто помнит о нём, а если точнее, то его безнадёжно забыли ещё при жизни. Смерть стала самой большой удачей бедняги, хотя музыканта нельзя считать мёртвым, пока его песни кто-нибудь исполняет и слушает. Закрыв глаза, я вспоминаю, как много лет назад мы с Гретой угнали с лодочной станции дебильного лебедя с крутящимися педалями. Дело было в августе, далеко за полночь, и толком было не разобрать — это озеро отражается в чернильно-тёмном небе или наоборот. Тогда я сыграл ту же самую песню, а Грета даже не знала, что есть такой охуительно талантливый чувак, живущий в коробке из-под холодильника, потому что параноидальная шиза посоветовала ему скрываться от правительственной слежки.Тем не менее я сказал, что ты прекрасна, я сказал это сразу же. Я отставил сопротивление, забыл сказать «аминь». И когда ты подняла мне руки, я узрел в них сияние. Детство той красоты, которая принадлежит тебе и мне. И я понимаю, что лето никогда не уходит. Как ветер, гоняющий листья по лужайке. Выходи на газон, выходи на газон, выходи на газон.
Замолкнув, я напряжённо вслушиваюсь в звенящую тишину и резко подрываюсь с кровати, распахивая плотно задёрнутые шторы. Задним числом я понимаю, что не имею представления о том, ночь сейчас или день, но дуракам везёт, и вместо обжигающего солнечного света я щурюсь от рассеянного света уличного фонаря. Распахнув окно, я швыряю гитару вниз, различая слабое треньканье сквозь плотную стену уличного шума. — Ёбаный в рот, чё за дела? — громко возмущается подвыпивший голос. — Пошёл на хуй! — зло ору я во всю мощь лёгких, втайне надеясь, что недовольный придурок в состоянии вычислить моё месторасположение. Однако груша для битья то ли решает со мной не связываться, то ли промахивается с номером квартиры. Я снова полностью утрачиваю интерес к внешнему миру, возвращаясь в гостиную, чтобы продолжить варить.