Золушка

      Звонкая птичья трель раздавалась над ухом уже несколько минут. «Возрадуйся, — надрывалась певунья, — новый день наступил! Пора трудиться на благо королевства!» Игнорировать пернатый будильник и дальше было невозможно, и Хаято с трудом разлепил глаза. Маленькая золотистая канарейка скакала по постели прямо у него перед лицом, продолжая голосить. Чёрные глаза-бусинки требовательно зыркали: «Ты встал? Ты точно встал? А ну, давай, поднимайся! Я не сплю, значит, и ты не должен!»        — Пшла, — промычал Хаято, замахнувшись подушкой. Назойливая птица пулей вылетела в окно, обиженно вереща. И за что только король так любит этих горластых тварей…       Хаято сел на постели и протёр глаза. Ну вот, опять уснул в одежде. А, впрочем, плевать. В этом доме мятые штаны и неглаженый воротничок Хаято никого не заботили, кроме самого Хаято. Тогда как за малюсенькую складочку на своём платье или на скатерти в гостиной леди Бьянки готова рвать и метать.       Леди Бьянки появилась в их доме, когда Хаято было семь. Он хорошо помнил тот день, когда его отец, граф Гокудера, привёл с собой в поместье красивую женщину и сказал: «Это твоя новая мама. Скоро мы поженимся». Родная мать Хаято умерла от лихорадки, когда ему не было и двух лет. Единственное, что он чудом помнил о ней — зелёные глаза, такие же, как у него.       У красивой женщины тоже были зелёные глаза — льдистые, холодные. «Я так рада наконец-то познакомиться с тобой, Хаято», — сказала она и улыбнулась. Этикет требовал поклониться в ответ, но Хаято не пошевелился — от её улыбки ему вдруг сделалось так страшно, что тело отказалось повиноваться. «Застеснялся, — захохотал отец и взлохматил его волосы. — Кажется, ты ему очень понравилась».       Вскоре у Хаято появилась не только мачеха, но и целых две сестры. Хару была младше его на год, Кёко — на два. Они очень обрадовались старшему братику и постоянно лезли к нему со своими глупыми девчачьими играми. Хаято сторонился девчонок и их кукол. Почти всё время он проводил с отцом: тот учил его читать, кататься на лошади и играть на пианино. «У тебя талант», — говорил отец, наблюдая, как старательно он жмёт на большие непослушные клавиши, едва дотягиваясь до них своими детскими пальчиками. Вечерами они играли в четыре руки — граф Гокудера вёл, Хаято помогал ему. Сестрёнки оставляли свои женские дела и сбегались в гостиную послушать, заворожённые, а леди Бьянки аплодировала, когда мелодия заканчивалась. Она оказалась хорошей мамой и заботилась о Хаято ничуть не меньше, чем о своих дочерях, и он сотню раз уже мысленно отругал себя за выдуманные страхи перед мачехой. Мужчина не должен бояться, ведь он — защитник и опора своей семьи и всего королевства, говорил отец.       А всего через месяц его не стало. Придворные доктора только руками развели — неизвестная хворь. Сегодня — здоровый мужчина, завтра — мертвец в чёрном гробу, послезавтра — пышные похороны. Под громкое хныканье девочек, жавшихся друг к другу, гроб опустили в яму. Хаято изо всех сил старался не реветь, ведь он мужчина, защита и опора, но слёзы прорывались наружу неудержимой рекой. Он плакал, утираясь рукавом новенького чёрного пиджака, а комья земли стучали о толстые доски.       Кто-то отнял его руки от лица — это была леди Бьянки. Даже за чёрной траурной вуалью было заметно, как ввалились и покраснели от слёз её глаза.        — Почему это происходит с нами, Хаято, — прошептала она. — Почему боги снова отнимают у меня мужа, а у моих дочерей — отца? Я так боюсь… Кто защитит теперь меня и моих девочек? Как я смогу вырастить их настоящими леди? Хаято… Ты — наша последняя надежда. Могу ли я рассчитывать на твою помощь?       Хаято в последний раз утёр измусоленным рукавом лицо и выпалил:        — Обещаю, что позабочусь о девочках и о вас, леди Бьянки. Я сделаю всё, что в моих силах!       Мачеха улыбнулась и погладила его по щеке:       — Хороший мальчик.       Бой часов прервал воспоминания Хаято, он вздрогнул и прислушался. По часам на главной дворцовой башне жила вся столица и пригороды, их звон раздавался на десятки миль вокруг. Хаято насчитал семь ударов.       — И правда пора вставать, — вздохнул он. Сегодня его ждала грёбаная куча дел, при мысли о которых сразу же захотелось курить. Нельзя — если леди Бьянки учует дым, вредящий здоровью её дочек, то пиши пропало.       День Хаято был расписан буквально по часам.       Семь-десять — подмести двор.       Семь-двадцать — принести воды из колодца.       Семь-тридцать — накормить живность.       Стоило только Хаято открыть калитку заднего двора, как он оказался на земле. Огромный мохнатый монстр, заливаясь оглушительным лаем, сбил его с ног, повалил на спину и принялся вылизывать лицо.       — Такеши, прекрати… — со смехом отбрыкивался Хаято. — Я тоже очень рад тебя видеть. Ну правда, хватит уже!       Когда он увидел Такеши в первый раз в свой четырнадцатый день рождения, тот совсем не похож был на монстра. Маленький беспородный щенок вилял хвостом-колечком, жалобно заглядывал всем прохожим в глаза и скулил без остановки.        — Возьми пёсика, — посоветовал Хаято мистер Шамал. — Будет тебе самым верным другом.       Имение мистера Шамала находилось в ближайшем соседстве с особняком Гокудера, а сам он частенько помогал Хаято таскать тяжёлые вёдра с водой, когда тот был ещё слишком мал.       — Не думаю, что мне разрешат, — покачал головой Хаято. Животные — разносчики вшей, блох и чумы, говорила леди Бьянки, я не позволю, чтобы мои девочки жили под одной крышей с этими тварями.       Вечером он вновь отправился к колодцу. Щенок свернулся клубочком на том же самом месте, но при виде Хаято снова оживился. Скулить уже не получалось — голос сорвал. Хаято присел на корточки и погладил его по голове, щенок доверчиво ткнулся влажным носом в ладонь.       «Это тебе вместо подарка на день рождения», — скрипнула зубами леди Бьянки и громко хлопнула дверью. После долгих, долгих, долгих и мучительных уговоров она позволила оставить пса жить на заднем дворе, вместе с домашней скотиной. Это был самый лучший день рождения Хаято. Долго ещё Хару и Кёко завидовали ему и тихонько вздыхали: они втайне мечтали о кошечке.       Каково же было удивление семейства, когда за один год жалкий осипший щенок дворняжки вымахал в роскошного здоровенного волкодава, а ещё через полгода начал возвышаться над хозяином, вставая на задние лапы.       — Фу, обслюнявил всего, — проворчал Хаято, поднявшись наконец-то с земли. Довольный Такеши сидел прямо перед ним и бил хвостом. — Ждёшь, да? Принёс я, принёс. Вот, всё, что осталось со вчерашнего ужина.       Пёс радостно тявкнул и захрустел куриными косточками.       Лошади приветствовали Хаято радостным ржанием. Он наполнил их поилки из обоих вёдер и раскидал свежее сено. Сегодня леди едут в гости, а значит, лошади должны быть сыты и полны сил.       — Здравствуй, Дино, — потрепал он самого красивого коня промеж ушей.       Дино несколько раз поднял и опустил голову, словно кланяясь. Этого удивительного коня отец купил специально для Хаято. Златогривый жеребец был похож на единорога, сошедшего с книжных страниц. Шли годы, а он оставался всё так же красив и полон сил. Кроме того, он был невероятно умён. Порой казалось, что чудо-конь понимает каждое слово. Хаято часто приходил сюда, на задний двор, чтобы поговорить со своими единственными друзьями и собеседниками — конём Дино и псом Такеши. Такеши жадно ловил каждое его слово, светясь обожанием. Дино слушал, кивал, бил копытом, мотал головой, слово не соглашаясь. Возможно, Хаято это только казалось. Возможно, он просто очень сильно хотел, чтобы ему ответили. От одиночества чего только не привидится, говорил мистер Шамал.       Куры сегодня хорошо потрудились, а значит, решил Хаято, на завтрак у семейства Гокудера будет омлет.       Восемь-ноль-ноль — час, когда открывался местный рынок. Хаято всегда приходил к открытию, чтобы успеть купить утреннего молока с пенкой да свежих овощей.       Восемь-тридцать — время нарубить дров на день. И не забыть плеснуть молочка Такеши! Большой уже мальчик, даже чересчур, а молоко любит, как щенок.       Девять-ноль-ноль — пора разжигать очаг и готовить еду. Длинные патлы — в хвост, на голову — косынку: один-единственный светлый волос Хаято в тарелке дам — и можно на сутки попрощаться с едой. Леди Бьянки строго следит за запасами в кладовой, её не обманешь.       Десять-ноль-ноль — начало ежедневной уборки.       Одиннадцать-ноль-ноль — время будить сестёр.       — Хаято, ты такой противный, — промямлила Хару и зевнула во весь рот. — В такую рань нас всегда будишь!       — Вот именно. Ни минутки лишней не дашь! — вторила ей Кёко, потирая заспанные глаза.       Хаято лишь пожал плечами:       — Таков приказ вашей матушки, сами знаете.       Леди Бьянки уже успела одеться и ждала его, расчёсывая свои длинные блестящие волосы. В её спальне Хаято всегда охватывало чувство, будто он вступал в логово дракона. Вечный полумрак лишь добавлял жути — плотные шторы никогда не поднимались.       — А, Хаято, подойди сюда, мой мальчик. Я тут проснулась пораньше и подготовила для тебя список дел на сегодня…       От длины пергамента в её руке хотелось взвыть.       — Да, матушка, — коротко кивнул Хаято.       — Если помнишь, сегодня я и мои дочери приглашены отобедать у самого герцога Бовино, министра сельского хозяйства. У его светлости много сыновей, так что мои девочки должны выглядеть наилучшим образом.       — Да, матушка.       — А мой список поможет тебе не заскучать, когда мы будем в отъезде.       — Да, матушка, — повторил Хаято, стиснув кулаки.       — Хороший мальчик, — улыбнулась мачеха.       Двенадцать-ноль-ноль — время снова идти за водой и мыть полы. От каждодневной уборки в них можно было смотреться, как в зеркало, но таков уж приказ.       — Какой смысл заниматься рукоделием, если Хаято всё равно может сделать это лучше и быстрее нас, — как всегда, ворчала Хару, пока маменька не слышит.       Своим дочерям леди Бьянки стремилась дать самое лучшее воспитание. С утра и до самого ужина девочки, если не случалось прогулки или посещения гостей, учились вышивке и вязанию, плели кружева. По часу в день обязательно уделялось уроку пения, танцев или хороших манер.       — А мне нравится вышивать, — сказала Кёко. — Это так… вдохновляет, — и смущённо зарделась.       Она всегда любила цветы, все её вышивки пестрели розами, георгинами, маками, анютиными глазками и орхидеями. Никто не ожидал, что на сей раз Кёко возьмётся за портрет. На большом полотне она вышивала крестом изображение прекрасного юноши с короной на голове.       — Представляешь, — хихикнула Хару, заметив интерес Хаято, — она втюрилась в принца Цунаёши и мечтает подарить ему этот портрет, чтобы принц тоже в неё влюбился!       — А вот и подарю! — покраснела Кёко ещё сильнее.       — Разве принц Цунаёши не отправился учиться на запад, в Цитадель наук?       Глаза Кёко распахнулись широко-широко от удивления, а Хару воскликнула:       — Как, ты ещё не знаешь?! Принц возвращается домой! Сегодня, завтра, послезавтра… короче, очень-очень скоро!       — Надеюсь, он не привезёт с собой невесту, — пробормотала Кёко.       Хаято покачал головой и вернулся к ведру и тряпке. Не понимал он эти женские восторги.       — Ску-у-чно, — протянула Хару и выгнулась, разминая уставшую спину. — Сыграл бы ты нам лучше на пианино, Хаято. Как в детстве.       По животу словно пилой резануло — Хаято едва удержался от болезненного стона.       — Не получится, — помотал он головой, не оборачиваясь, чтобы сёстры не заметили, как исказилось его лицо. — Я с тех пор не играл, совсем всё позабыл.       — Да тебе просто лень. Какой же ты противный! — буркнула Хару и, кажется, надулась.       Воспоминания отдавались болью не только в животе, но и в груди, в самом сердце. В тот день, когда всё началось, Хаято, как обычно, выполнял свою первую обязанность по дому — подметал пол. Метла была слишком длинной, в полтора его роста, и довольно тяжёлой, но он очень старался — он ведь заботился о своих слабых женщинах, которых пообещал защищать. Когда он выметал пыль из-под серванта, в гостиную, держась за руки, вошли сёстры.       — А поиграй нам на пианино, братик Хаято, — робко попросила Хару.       — Мне очень нравилось, как вы с папой вместе играли, — Кёко шмыгнула носом.       Хаято не садился за пианино со дня похорон, ему казалось, что своей неумелой игрой он осквернит отцовский инструмент. Но теперь понял, как сильно ему этого не хватало. Он отставил метлу и уселся за пианино. Девочки расположились рядом прямо на ковре, их глаза восхищённо блестели. Он начал играть, сначала медленно — сказывался долгий перерыв, затем увереннее и увереннее. Пианино признало его и подчинилось, и мир наполнился музыкой. Она гремела снаружи и отдавалась внутри. Поглощённый ощущением аккордов, звучавших словно в его собственном сердце, Хаято ничего не замечал вокруг.       Когда он закончил, то услышал сдержанные хлопки. Леди Бьянки аплодировала ему и улыбалась самой своей ужасающей улыбкой. Хаято испуганно захлопнул крышку пианино и затараторил:       — Простите, матушка, я должен был вначале закончить уборку, я сейчас же…       — Я не сержусь на тебя, Хаято. Ты очень талантливый мальчик, — леди Бьянки потянула ему руку и раскрыла ладонь. На ладони лежала самая большая конфета, которую Хаято видел в своей жизни. — Угощайся, ты заслужил награду.       — Это мне? Правда?       — Конечно, — засмеялась мачеха и погладила его по голове.       У конфеты была очень странная начинка.       — Мы тоже хотим конфетку! — запищали девочки.       — Получите на десерт, — отмахнулась от них леди Бьянки.       Возмущённые такой несправедливостью, сестрёнки заныли громче, но Хаято не понял ни слова: его уши словно заложило ватой, а перед глазами поплыли радужные круги.       — Что-то мне… нехорошо… — пробормотал он.       Фиолетовый монстр с розовой гривой ласково потрепал его по волосам и сказал голосом мачехи:       — Всё в порядке, Хаято. Всё так, как и должно быть. А теперь сыграй для меня.       Он не осмелился ослушаться монстра.       Перед глазами всё плыло, клавиши пианино прыгали и подмигивали разными цветами. Даже дотрагиваться до них было страшновато. Но первый аккорд прозвучал настолько великолепно, что все страхи прошли сами собой. Хаято ударил по клавишам ещё, и ещё. Эти новые цветные клавиши были превосходны: любое их сочетание рождало громкие звуки, звучавшие, словно победные фанфары. «Что ты делаешь, братик? Это плохая музыка, пожалуйста, перестань!» — где-то далеко-далеко раздавались голоса сестёр. «Глупые, — удивился про себя Хаято. — Музыка не может быть плохой! Да что они понимают», — и заиграл ещё быстрее.       — Ах… музыка моей души, — выдохнула мачеха в экстазе. И захохотала. Её торжествующий смех звучал в унисон с пианино, Хаято хотелось, чтобы это единение никогда не заканчивалось. И он играл, играл, играл…       Два следующих дня он провалялся в постели, страдая от болей в животе. Внутренности жгло и резало изнутри, они судорожно сокращались, словно пытаясь исторгнуть из себя ту злосчастную конфету. Сотню раз успел пожалеть Хаято, что повёлся на сладкое. А на третий день мачеха сказала: «У тебя талант, Хаято. Талант нельзя зарывать в землю, он должен служить людям!»       Так начались первые концерты Хаято. Каждое воскресенье послушать юный талант собирались сливки общества: родовитая знать, министры и придворные, да и просто богачи. Те, кто являлся на концерт впервые, даже не подозревали, что их ждёт: перед каждым выступлением леди Бьянки скармливала Хаято очередную «конфету». Он просил её, плакал, умолял не подвергать его снова двухдневной пытке, но она была непреклонна. Впрочем, всё становилось неважным, когда перед Хаято оказывались волшебные цветные клавиши. В безмолвной тишине он играл безумное танго, не видя лиц своих слушателей.       Отлёживаясь после концертов, он вспоминал, как после последнего аккорда на полминуты в гостиной воцарялось молчание, а потом раздавались редкие нерешительные хлопки, перераставшие в громкие рукоплескания. «Это что-то удивительное, просто новое слово в музыке», «какой потрясающий стиль», «ваш пасынок — гений, леди Гокудера», — говорили эти люди перед уходом.       Концерты имели успех, и в один прекрасный день сам король почтил семейство Гокудера своим посещением. Само прибытие его было обставлено как целая церемония. Сначала в дом прошествовали два десятка гвардейцев — высокие, статные молодые люди, все с одинаковыми причёсками — длинными напомаженными коками. За ними пробежал лакей, раскатав для его величества красный ковёр. И только потом по ковру, медленно и величественно, как по дворцовой площади, вошёл король, держа за руку маленького мальчика. «Принц», — понял Хаято, разглядев блеск золотой короны в копне каштаново-рыжих волос мальчишки.       — Смотри, смотри, это же принц Цунаёши, — зашептались за его спиной девочки.       — Какой милашка, — вздохнула Кёко.       Принц казался младше Хаято и был ниже почти на голову. Его роскошные дутые рукава и панталоны так смешно топорщились в стороны, что малыш был похож на ёлочный шарик на ножках или на расфуфыренного пупса. Мальчик явно чувствовал себя не в своей тарелке: беспокойно оглядывался по сторонам, хлопал большими напуганными глазами и всё время жался к отцу. Не слишком-то он был похож на короля, что внешне, что внутренне, подумал тогда Хаято.       Для венценосных особ он старался изо всех сил. Но в этот раз тишину у него за спиной нарушали тихие шёпоты и поскрипывание стула — наследнику престола не сиделось на месте. Заглушить, заглушить всё лишнее — Хаято играл всё громче и быстрее. И вот, когда мелодия достигла своей кульминации, на самом прекрасном аккорде её оборвал тонкий детский крик:       — Но это же говно!       Проходили секунды, а крик всё звучал и звучал бесконечным эхом в голове Хаято. Эффект «конфеты» развеялся без следа, волшебные клавиши погасли, а пальцы словно окостенели.       А потом все гости заговорили разом. «Наконец-то кто-то осмелился сказать ей это в лицо, — вот что они говорили. — Устами младенца глаголет истина. Слава нашему принцу, эта какофония закончилась».       — Ваше величество, я приношу свои извинения за случившееся! Словами не передать, как мне жаль, что ваше удовольствие от музыки было испорчено… — хлопотала леди Бьянки.       Но король прошёл мимо неё, не удостоив и взглядом. Маленький принц преспокойно сидел у него на руках и, похоже, не испытывал не малейших угрызений совести за свою выходку. Один из придворных кавалеров приблизился к ним и негромко сказал:       — Вы были неправы по форме, но чертовски правы по содержанию, ваше высочество.       — Это он от тебя таких слов понабрался, — усмехнулся король.       — Клевета и ложь, — всплеснул руками тот, но лукавая улыбка не сходила с его губ и выдавала пройдоху с потрохами.       Этот концерт был последним в жизни Хаято. Весь двор теперь в открытую потешался над леди Гокудера, так что о продолжении не могло идти и речи. Вместо двух дней Хаято промучился животом целую неделю, доктор сказал, что он едва не умер. Но не о смерти думал Хаято, когда стонал от боли и кусал угол подушки, а о том, неужели его музыка действительно, как сказал его высочество, говно. Первым делом, как только доктор разрешил вставать, он бросился к пианино и попробовал воспроизвести ту мелодию, которую играл на последнем концерте. И она была чудовищна. Хаято смотрел на свои дрожащие руки и не понимал, как они могли такое сотворить, как вообще могли ему в голову прийти такие ноты. Неужели всё дело было в одной-единственной «конфетке»? И это он исполнял часами перед самыми выдающимися людьми государства!.. Жуткий стыд захлестнул Хаято, и он пообещал себе никогда больше не прикасаться к пианино.       С того памятного концерта ни Хаято, ни Хару, ни Кёко больше не встречали короля и принца, да и последние четыре года наследник короны провёл за границей. Почему Кёко решила, что принц Цунаёши через столько лет будет выглядеть именно так, как на её полотне, для Хаято было загадкой.       Заметив, что он опять разглядывает вышивку сестры, Хару недовольно поджала губы.       — Что ты думаешь о моей вышивке, Хаято?       Он не знал, что и думать о вакханалии, творившейся на её полотне. Лошади в разноцветных юбках, задирая человеческие женские ноги, танцевали канкан, а другие лошади в смокингах и бабочках сидели за столиками по-человечески и аплодировали им копытами.       — Это ежегодный королевский бал-маскарад?       — Это кентавры, дурак! — возмущённо воскликнула Хару.       — У кентавров человеческое тело и ноги лошади, а у тебя наоборот. Так во всех сказках говорится.       Лицо Хару стремительно побагровело, Хаято подумал, что она вот-вот вскипит, как чайник.       — А у меня будут свои кентавры! — выпалила она. — Обратные кентавры, вот! Хотела тебе подарить это полотенце, но раз ты так — не получишь моих кентавров!       Кёко, не удержавшись, захихикала в кулак, и Хару со злости перекинулась на неё:       — А твой принц вообще не похож!       — А вот и похож! — сразу оскорбилась Кёко.       — Не похож! Откуда ты знаешь, как он выглядит? Ты в последний раз видела его в шесть лет!       — Ниоткуда я не знаю, просто чувствую, что он такой, и всё, — Кёко отвернулась от неё и сложила руки на груди. — Принцы бывают только такими: высокими, сильными и красивыми!       В гостиной воцарилась напряжённая тишина. Сёстры редко ссорились друг с другом, но на сей раз, кажется, Хару действительно попала в больное место.       — Хаято, ну скажи ты ей, — не успокаивалась она.       Во время ссор они всегда взывали к брату в поисках правосудия, и это не могло не льстить.       — Как ты думаешь, Хаято, он ведь похож? — с надеждой спросила Кёко.       Сложно было представить, что тот маленький круглощёкий мальчишка способен был вытянуться, избавиться от больших плаксивых глаз-блюдец, обзавестись волевым подбородком, которого не наблюдалось и у его отца, словом — стать книжным красавцем. Но у Кёко было такое жалобное лицо, будто она вот-вот расплачется. Леди Бьянки это очень не понравится.       — Я надеюсь, что он будет похож, — соврал Хаято.       Мачеха экономила на всём, кроме себя и дочерей. Всю прислугу в доме постепенно заменил Хаято. Расходы на еду жёстко контролировались, она требовала отчёта о каждой потраченной монете. Но вот на наёмного слугу-кучера она денег не жалела. «Я не могу доверить вождение кареты тебе», — говорила Хаято леди Бьянки, поджав губы. «Тебе, грязному оборванцу», — подразумевала она; что подумают соседи!       Ровно к трём часам пополудни карета была готова.       — Скорее, скорее, Хару, нельзя опаздывать в гости к герцогу! — торопила леди Бьянки.       — Я не хочу снова ехать к Бовино, мама, у них так скучно!       На языке Хару «скучно» означало «мне не уделяют внимания».       Мачеха наклонилась и что-то прошептала ей на ухо, и испуганная Хару запрыгнула в карету вперёд сестры.       Наконец дамы уехали, затих стук колёс на королевском тракте, и Хаято остался в доме один.       Дино ждал его, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Его не брали в упряжь — не было второго такого коня, чтобы составить ему пару. Но взамен он получал кое-что получше.       — Возвращайся, как стемнеет, — похлопал Хаято его по спине и распахнул заднюю калитку. Но Такеши оказался первым: с громким заливистым лаем он понёсся по полю, радуясь свободе, то ныряя в зелёное травяное море, то выпрыгивая полностью в погоне за какой-нибудь бабочкой. Дино негромко заржал, будто засмеялся. Нарочито медлительно он прошёл через калитку, оглянулся на Хаято — а потом сорвался с места, словно ветер, и понёсся галопом, только прыскали из-под копыт кузнечики. Он легко обогнал Такеши и помчался на волю, в поля. Хаято не волновался — он точно знал, что Дино вернётся, как возвращался уже десятки раз.       Сорвав с головы дурацкую косынку, Хаято плюхнулся на крыльцо и жадно затянулся самокруткой. Табак был дешёвым и горьким, отдавал еловыми опилками, но это было то, что нужно. От него голова делалась пустая-пустая, а натруженные мышцы расслаблялись. Запрокинув голову, Хаято курил, растягивая краткие мгновения отдыха, и думал, как, почему и когда же он превратился в слугу в своём собственном доме. А ведь раньше…       Пианино томилось в углу гостиной, накрытое салфеткой, словно саваном. Пылилось понапрасну, считала леди Бьянки, и уже несколько лет подумывала о том, чтобы сбагрить его старьёвщику. Останавливала её только надежда на то, что одна из девочек откроет в себе талант к музыке и сможет играть для своих женихов.       Клавиши отозвались тихо, призывно, будто соскучились, хотя не прошло и двух недель с тех пор, как Хаято в последний раз садился за инструмент. Он нарушил обещание не прикасаться к пианино, данное самому себе, уже через месяц, и с тех пор втайне от мачехи продолжал заниматься. Весь мир вокруг замирал, когда он играл, казалось Хаято. Такеши переставал носиться по полю, а прибегал под окна, клал передние лапы на подоконник и напряжённо вслушивался. Канарейки залетали в гостиную и усаживались послушать на верхнюю крышку пианино. Хаято не прогонял их — он играл.       Но каждый раз рано или поздно в голове его начинал звенеть тонкий детский голос: «Но это же говно!» Первое время Хаято ненавидел этот голос, ненавидел маленького грубого принца, который всё испортил. Но ведь принц был прав, понимал он в глубине души. И очень смел, понял он, став уже значительно старше. Никому из знати не хватило храбрости признать, что музыка Хаято была ужасна и что их обманули. Никто не хотел терять лицо перед прочими благородными господами, ведь они могли решить, что он ничего не понимает в искусстве. И только принц Цунаёши не боялся иметь своё мнение, отличное от окружения. Если бы тогда он не высказал это своё мнение — возможно, следующая «конфета» стала бы последней.       Навязчивая мысль не давала покоя Хаято лет с двенадцати, и с каждым годом — всё чаще. Что бы сказал сейчас о моей музыке дерзкий принц, думал Хаято во время самых удачных своих импровизаций. Если бы у него были свои собственные деньги, он не задумываясь отдал бы их все за возможность снова сыграть для принца Цунаёши и увидеть его реакцию. Будет ли он восхищён, шокирован, или останется безразличным? Вспомнит ли мальчика-пианиста? Признает ли его настоящую музыку? Только ради этой безумной мечты Хаято продолжал играть и становиться лучше. И у него действительно получалось.       Замечтавшись, Хаято сфальшивил, исправился и тут же ошибся снова. С досады он хлопнул крышкой пианино так, что клавиши жалобно зазвенели, а цветочный горшок, стоявший на верхней крышке, едва не опрокинулся на пол. Хаято успел поймать горшок в последний момент. «Герань зацвела», — удивился он. Не далее как три часа назад он смахивал с пианино пыль и не заметил ни намёка на цветение, а сейчас, поди ж ты — целые кисти мелких розовых цветов. «Чудеса», — подумал Хаято, поставил горшок на место и вздохнул. Ему бы какое-нибудь более полезное чудо. Например, чтобы ужин сам себя приготовил. Или чтобы шторы сами постирались. Или ещё что-то из списка мачехи.       Восемнадцать-ноль-ноль — час, когда закрывался базар. Торговцы начинали сворачивать свои палатки и грузить нераспроданный товар обратно в телеги. В этот час Хаято всегда приходил туда в компании Такеши. Завтра творог скиснет, а мясо начнёт портиться на жаре, и покупателей на них уже не найдётся. Поэтому под вечер торгаши становились куда сговорчивее и хорошенько сбавляли цену.       — Дядюшка Кристофер, много сегодня осталось?       Мясник только руками развёл:       — Одна требуха, только твоему пёсику и сгодится. За двести отдам.       Требухи вышло столько, что хватило бы не только проглоту Такеши, но и на ужин бы осталось. Запечь её хорошенько на углях, чтоб помягче была, приправить хорошенько — и даже леди Бьянки не отличит от «настоящего» мяса. А на сэкономленные деньги можно и коробочку табака прикупить.       Дамы вернулись как раз к ужину, проголодавшиеся и сердитые. Пока Хаято бегал с тарелками из кухни в столовую и обратно, за столом назревал бунт.       — Я больше к ним не поеду! — выступала Хару. — Все сыновья герцога смотрят только на Кёко, я только трачу своё время!       — Мама, я не хочу больше к ним в гости, — Кёко понизила свой голос до шёпота, — один из тех юношей трогал меня за грудь!       Леди Бьянки печально улыбнулась:       — Милая моя, жизнь женщины трудна. И иногда нужно потерпеть несколько минут, чтобы потом ни в чём не отказывать себе всю жизнь.       Но когда она развернулась к Хару, на лице её уже не было и следа улыбки.       — А с тобой, юная леди, мы ещё сегодня поговорим, — резко сказала мачеха, бросив быстрый взгляд в сторону Хаято. Видно, разговор намечался не для мужских ушей.       Двадцать два-ноль-ноль — каждый день в это время девочки купались перед сном, а после них принимала ванну и мачеха. Чтобы наполнить бадью для купания, Хаято приходилось трижды сбегать туда-обратно к колодцу, а затем нарубить целую поленницу, чтобы сёстры могли плескаться в тёплой воде.       Разбросав платья и исподнее по всему срубу, девочки хихикали и брызгались, отделённые от Хаято одной лишь тонкой занавеской. Больше брызгались, чем мылись, думал он, собирая их одежду для завтрашней стирки. Когда хватало сил — раз в неделю, а то и реже, — он и сам окунался в оставшуюся после них мыльную душистую воду. И каждый раз удивлялся, какие же у него, оказывается, светлые волосы, когда чистые.       — Хая-то, — нараспев окликнула его Хару, — потри мне спинку, а? Иди к нам, не бойся!       — Вас там двое, вот и потрите друг другу, — буркнул он. Дожили, спинку ещё им тереть. А завтра скажут: одевай нас, Хаято. Корми нас с ложечки, Хаято.       — Какой же ты противный! И трус!       В свою каморку под крышей Хаято взобрался, когда королевские часы пробили ровно двенадцать раз. Из комнаты девочек ещё доносились голоса — мачеха разозлилась не на шутку. «Не на меня — и ладно», — подумал Хаято с облегчением и рухнул на свою нехитрую постель. Каждый сантиметр его тела ныл от усталости.       Хаято мгновенно уснул, едва его голова коснулась подушки. Ему приснилась большая мягкая кровать с балдахином, пуховые перины и тёплое одеяло. Он забрался под одеяло, укрылся им с головой и заснул, счастливый. Это был очень, очень приятный сон.