Ловец снов: Катарсис

      Шёма себя на льду так хорошо, наверное, не чувствовал никогда.       Он выходил на лёд и чувствовал мурашки на коже: горячие, обжигающие. Было нужно остудить голову и сосредоточиться на прокате. Шёма прикусил себе губу и сделал отчищающий вздох.       Заиграла «Зима».       Он склонил свою голову к плечу, вдохнул через приоткрытые губы, и сквозь ресницы пробилось ощущение расцветающего желания.       В музыку, с музыкой, лететь ― катить, скользить.       Тонуть, ассимилировать.       Руку ― к горящему сердцу, к пламени внутри. Катить с полуприкрытыми глазами.       Тут хорошо. Тут спокойно.       Тут нет почти никого.       Тут сквозь ресницы пробивается образ.       Лежать ― словно на чём-то ― во вращении, откинув голову: это на руках, это в буран рядом с огненной душой. Это без чувств почти ― но с осознанием пламени рядом. Вставая, впитывать, забирать, насыщаться ― и соскальзывать, после ― дальше. Сквозь вьюгу и снег: к следующему пламени, к следующей полусмерти. Пока жар, впитанный чрез эти руки, насыщает тело, пока можешь отогнать от себя холод, раскрывая ладони и представая светом во мраке сам: пока освещаешь свой путь, пока можешь зреть, можешь нестись всё дальше, вперёд: с пламенем, разливающимся по телу, словно дьявольский дар.       Пока знаешь, сколько света в тебе есть, пока знаешь, сколько сможешь привнести, скольким осветить путь. Скольким дать его: пока знаешь, пока летишь ― пока тьма рассеяна, пока вьюга не воет зловеще, не пронзает.       Пока отступает перед насытившим тебя огнём.       Скользить.       Пока тот есть, ради кого ты бежишь.       Ради кого ты пылаешь.       Пока чувствуешь цель ― спеши к ней. Спеши.       Всем ― молча стоять.       Всем ― в восхищении смотреть.       Как я прокладываю себе свой собственный путь.       Вся сила, всё пламя: в одной точке в груди. За солнечным сплетением, под рёбрами ― и в руках. Разорвать тьму. Вихрь. Ворваться.       Устанавливать свои порядки.       Оборачиваться к огненной душе, оставшейся позади: иди. Иди за мной. Я не дам сбить твоё пламя.       Смотри, как я беру лёд в ладонь и твоим огнём, моей силой, ― превращаю в воду. Смотри.       И иди за мной по следам капели.       Иди.              Показать, как широк путь, что ты расчищаешь. Пусть идёт, пусть светит.       За тобой, ты должен, он может.       Драться. Разгонять.       Напугать своей силой.       Своим жаром.       И ― на разгон.       В самом центре вьюги собрать всё пламя в одной точке, накрыть собой, аккумулировать, сжать, защитить ― ворвавшись в самый центр вихря, бурана — не дать остудить, рвануть во вне ― и вновь, создавая собственную вьюгу ― вьюгу алых искр, распалившись, разыгравшись зимним костром из еловых веток, ― поднять вверх торжественное знамя: свет.       Огненную душу в ладони, в жилах собственной руки.       С победой.       Шёме не было так хорошо во время проката. Ещё.       Шёма не чувствовал такого. Ещё.       Он запутался в ногах, споткнулся, обернувшись, не увидел сразу Хигучи-сенсей, завертел головой.       Шёма не совсем понимал, как будет объяснять программу и комментировать её, он положил себе на колени пышный букет и понял, как горят его щёки. И как он тяжело и глубоко дышит.       Хигучи-сенсей накрыла его плечи форменной курткой, Хигучи-сенсей улыбалась.       Шёма почти забыл вспомнить, что можно куртку надеть: к его плечам и горячей голове волнами подкатывало тепло, и он не совсем привык к таким ощущениям.       Было так здорово.       И так необычно.       Шёма заговорил с Хигучи-сенсей, спросил: хорошо было? Конечно. Кажется, где-то намарал?       Им принесли ещё цветов и ещё игрушек, у Шёмы рук не хватало, и он не совсем представлял, что делать с этими ощущениями.       Он лежал вечером в номере и вспоминал, откуда они. Смотрел в потолок с дурацкой улыбкой на губах и вдруг подумал: «Это всё его инициативы».       «Инициативы».       Шёма перевернулся на бок и взял в руку мобильник. От Юдзу-куна пришло сообщение: «Ты прекрасен».       Шёма не умел отвечать на такие сообщения правильно.       И поэтому всегда отвечал искренне:       «Нет».       «Мне не нравится то, что ты со мной споришь».       Шёма улыбался.       Он улыбался из-за этого тепла, он улыбался, думая о Юдзу-куне.       Он закрывал глаза, и воображение рисовало его рядом. Лежащим за спиной, дышащим в ухо и, обняв поперёк груди, шепчущим: «Не спорь со мной никогда, а то укушу. Следы останутся. Перед прессой не оправдаешься. Придётся сознаваться во всём».       Шёма «шепчет» в своём воображении это сообщение устами Юдзу-куна самому себе на ухо и набирает ответ, приоткрыв глаза:       «Тебя это тоже будет касаться. Ты же не сможешь отрицать того, что это следы твоих зубов?»       «А ты не докажешь, я сбегу в Канаду, и меня не найдут».       «Бросишь меня?»       «Ты не понял. Я сбегу с тобой».       Шёма закусывает губу и блокирует телефон. Яркий экран гаснет, погружая картинку перед глазами в полумрак. Щёки пылают, волны идут по телу. Шёма утыкается лицом в подушку и ведёт широко расставленными пальцами по своему телу от груди в самый низ, цепляясь за ткань короткими ногтями.       Это ощущение.       Его природа была ясна и понятна.       Осознанна.       Шёма пропускает свободную руку под подушку, мнёт её ткань в кулаке, разворачивается к кровати животом, приподнимаясь над ней, и сильнее сжимает себя, делая рывок вдоль тела. Его пробирает от паха до кончиков волос и до пальцев ног, он вдыхает через зубы и жмурится.       Шёма на следующий день точно знает природу этого ощущения.       Шёма на следующий день точно знает его источник.       И он точно знает, как с ним быть.       Он выходит на лёд, облизывает губы и знает, что будет. Заранее знает. Знает даже, куда направит. Куда выдаст. Как выразит.       Не совсем уверен, уместно ли это будет в контексте Турандот.       Но он сделает.       И когда тепло начинает загораться в солнечном сплетении следом за первыми нотами, Шёма не прячет его, не скрывает. Он распаляет его рваными жестами, заставляя скорее заполнить всё тело до отказа.       Его уводит на прыжке, и Шёма сбрасывает излишек, встряхнув руками в воздухе. Внутри, на благо, в теле.       Подконтрольно.       Вдыхаемый воздух мгновенно раскаляется в груди.       Шёма выдыхает, собирается ― и прыгает ещё раз.       Рано. Неровно ещё.       Нужно наполняться.       Он ведёт рукой по воздуху ― и кладёт её на грудь, он дышит через приоткрытый рот и точно знает, что именно ощущает.       Рано.       И перед акселем ― выдохнуть. И перед вращением ― тоже.       Рано.       Словно видеть в своих руках нечто болезненное и великолепное ― и опять ― вращаться. Раскрыть грудь, дать прохладе катка остудить её.       Желать. Мечтать. Сжать кулак, не отдавая, протягивать руку за большим.       Окунуться в желание.       Своего не отдавать.       Показать твёрдость и вдохновлённость. Остановиться. Скопить.       И выдавать.       Выдавать не понемногу, а выдавать преднамеренно. Жёстко. Уверенно.       Зная прекрасно, что выдаёшь, как чувствуешь, почему, ради чего.       Своё ― не отдать.       Чужое ― отречь.       Предназначенное ― взять.       Имеющееся ― приумножить.       Когда накрыло, плыть в этом, слиться, дышать в ритм, гнать, разгоняться, усиливать, накалять.       Даже выдавая ― знать, что в тебе рождается ещё больше! Вдалбливать музыкой, телом, мыслью! Потому что его много, оно набирает силу, внутри, вокруг, ощущением тонких пальцев на шее, руки на боку, шёпота в ушах.       Шёма понимает, что улыбается, понимает, что слова песни произносит. Понимает сразу всё и так много, и ему от этого так хорошо и правильно, что Шёма летит дальше ― по музыке, а не по схеме, не по программе, а в ней, наполненной собственным чувством.       Он взмывает в каскад, словно его подбрасывают в него, он почти не чувствует земли и совершенно точно знает, что это именно он ― он, Шёма Уно, несётся сейчас словно сквозь само время и космос, с этой музыкой, с вокалом, с ощущением поднимающего надо льдом восторга, со словами в ушах и бешеным сердцебиением.       Он разворачивается и ложится в кантилевер, подхватывая себя за бедро, прикрывает глаза и продирается рукой через плотный, густой воздух, откидывая голову, а потом его словно самого заносит в последнее вращение и крутит, пока, наконец, разом не отпускает, не лопается с грохотом, как переполненный шар, пока он не хватает рукой в воздухе ему одному ощутимую искру. Искру, вспышку, что впитывается в его ладонь и протекает по жилам.       А потом Шёма почти падает.       И удерживают его лишь ватные ноги, лишь нежелание глупо падать и рефлекс.       Шёме ТАК хорошо на льду ещё не было.       С Юдзу-куном ― было.       А ещё у Шёмы бешено колотится сердце, и он прижимает ладонь к груди, чтобы унять его.