***
Телефон, погаснув, лёг на постель. Шёма упёрся в неё руками и шмыгнул. Ицки оторвался от косяка. Сделал шаг в комнату. Шёма бросил на него взгляд и снова отвернулся. ― Я в порядке. ― Это он звонил, да? Ханю? ― Ага. Всё нормально. ― Да. Нормально. Где он сейчас? ― Не надо. Ицки вздрогнул. ― Что? ― Не надо выяснять, где он. Не надо никого трогать. Внутри похолодело. Ицки сглотнул. С чего вдруг эта просьба? ― Я не... как бы я кого тронул? ― Просто... ― Шёма вздохнул, потёр лицо ладонями, ― просто давай поиграем. Холод жидким азотом опалил внутри абсолютно всё: на мгновение Ицки показалось, что Шёма знает. Тело нашли лишь недавно. За ним придут. Ранят Шёму, отнимут у него братика. Такечи вернётся. Из мёртвых. Отравит Шёме жизнь. Нет. Такечи нет. Его никогда не существовало. Это Ицки. Это всё Ицки. ― Хорошо. Во что? ― Во что угодно. Он послушно взял из рук Шёмы протянутый джойстик. Шёме стоило титанических усилий не впадать в отчаяние. Чемпионат мира был слишком тяжёлым, недостойно плохим, дурацкое повреждение из-за ботинок, собственная глупость... Шёма был безмерно благодарен Томоно-куну, иначе бы ничего не получилось удержать, спасти, вытащить. Ицки стал меняться. Уходил в себя, отключался, о чём-то думал, на улице подозрительно косился на «каждую тень». Он словно ждал чего-то плохого. Словно... нет, не боялся. Но будто готовился к гневному прыжку на неведомого врага. Напряжение ходило у него под кожей буквально. Он стал грубым. И нервным. С ним происходило то, что Шёма не мог понять. То, что Ицки не мог рассказать. Ведь если бы мог, он рассказал бы. Ицки поджимал губы и смотрел очень дико, напряжённо. Шёма думал, что, если бы Юдзу-кун знал об этих переживаниях, он бы... Он пропустил ход. Ицки поставил на паузу, откинулся на постель. Шёма опустил джойстик. Если бы Юдзу-кун знал, то он бы что? Не изменял бы? Не звонил бы? Да ничего бы не изменилось. ― Ицки, извини. Я хочу побыть один. ― у...ью. ― Что? ― Ничего. Извини. Пойду, маме помогу. ― Хорошо. Сорвался. Ицки сорвался. Вырвалось «убью». Вырвалось. Он стоял на кухне за кастрюлей риса и смотрел в телевизор. Там крутили рекламу личного шоу Юдзуру Ханю. Шёма с глазами красными и пятнами пошедший в комнате наверху один остался. Реклама изливалась таким паршивым пафосом и счастьем, что Ицки вскипал, как его поднадзорная кастрюля. Всё происходит очень не вовремя, всё разом! Ицки до сих пор не знает, что с расследованием, идентифицировали ли тело, он даже поинтересоваться не может: выдаст себя любопытством. Рано или поздно... Рано или поздно за ним всё равно придут, но если на это можно повлиять, то уж лучше поздно. Рекламный ролик уже закончился, а Ицки прожигал взглядом стену за телевизором. <<Шёма не заслужил этого! Не заслужил того, чтобы ты его предал. Хватит с него меня одного... Будь человеком, Ханю... Останься... ему верен. (Иначе ляжешь под тем же мостом, даже если это будет последним из того, что я сделаю)>> ― Ицки, рис! Из-под крышки брызнуло прямо на руку, он вздрогнул и бросился убавлять газ. ― Да что с тобой! Сколько можно? Хватит мне рассеянности Шёмы! Подставь руку под холодное! Я принесу мазь. Ицки смотрел на то, как струя воды разбивается о его ладонь, и пытался совладать с чувствами. Времени вместе становится неопределённо мало, и он бы хотел, чтобы оно было счастливым. А не вот так, с нервотрёпкой для родителей и брата! Ему так трудно было начать доверять Ханю, а теперь одним звонком, довёдшим Шёму до слёз, он всё разбивает. Они ещё не виделись даже, а уже такое отношение сложное! Мама прибежала с мазью, выключила воду и стала осматривать руку сына, смазала её и наложила повязку: это просто небольшой ожог, но она всегда так беспокоилась. Это её волнение и забота заразили Ицки в детстве: о старшем братике нужно заботиться. И Ицки пытался. Он был маленьким, но так старался сторицей вернуть всю ту любовь, что получал от Шёмы. Он не знал даже, как это сделать: но был должен. Потому что Шёма был замечательный. Чистый. И светлый. Это Ицки... очень злой вырос. ― Что с тобой происходит, Ицки? ― Ничего. Прости, мам. Я заставил тебя волноваться. Ицки увидел стоящего в дверях Шёму. На щеках ещё блестела влага, спешно растёртая, но всё его естество выражало испуг и обеспокоенность. ― Я просто обжёгся. Всё нормально. ― Он показал Шёме аккуратно перевязанную руку. Её кожа вспомнила шершавый холод увесистого булыжника. Пальцы дрогнули. По телевизору опять завели тему спорта. Ицки было нужно... научиться держать себя в руках. Ради, возможно, последних дней вместе с семьёй. Он боялся понимания Шёмы. Боялся. Но хотел быть честен с ним.***
Юдзуру дёрнул шнурок на коньке слишком сильно. Опустил голову лбом на колено. Просто лучшее шоу в его жизни. Ему нужен был Шёма. Нужен был! У него в журнале вызовов больше двадцати звонков, оставшихся без ответа, у него в мессенджере сообщений непрочитанных ― ворох. Юдзуру выдохнул, пытаясь уравновесить чувства. Шёма от него скрывался. Скрывался. ― Мне правда нужно с тобой поговорить, Шёма. Пожалуйста. «Отправить». Нет ответа на звонки, нет ответа на текстовые ― не будет и на голосовые.***
Юдзуру алкоголь не переносил, но вместо этого легко пьянел от других вещей: эмоции, чувства, адреналин ― шарашили ему время от времени в голову так, что в алкоголе просто не было нужды. Евгений обнял его. Юдзуру коснулся ладонью его волос: понять самому и дать понять ему, что не передумал. Он испытывал необходимость всё разрешить. Он не знал, что творилось в голове самого Евгения. Юдзуру закрывал глаза и прислонялся лбом к его плечу: спокойно. Что-то сводило внутри. Маленькая жилка. Идти на попятную сейчас было бы свинством. Юдзуру глубоко вздыхал и старался расслабиться. Подставлял шею поцелуям и спину ― рукам. Евгений задрал его футболку и прикоснулся губами к животу. Юдзуру смотрел на потолок и думал, что чем-то он похож на тот, давнишний, что нависал над ними семь лет назад. Хотя нет. Этот ― в квадратных секторах, ниже, ближе, без узоров, проще. В этом номере меньше пространства и тона темнее. Евгений перехватывал его руки и заводил их за голову, к спинке кровати, стаскивал футболку. По телу растекалась нега. Что-то ворочалось в животе, не успокаивалось нежными поцелуями. Юдзуру вздыхал и отвечал на ласки, смотрел в глаза, чувствовал, как его рвёт на части. Обнимал, приказывал себе успокоиться. Прижимался телом к телу. Рукам отдавался. Тело расслаблялось, но не давало разуму покоя. Он целовался жадно, торопился, одежду дёргал, стремился раз и навсегда вот в этом потонуть, но всякий раз, словно в петле, выдёргивал его этот червячок. Неправильно. Нельзя. Необходимо. От Евгения потрясающе пахло, у него были потрясающие руки и потрясающие глаза, светлые даже в темноте. Юдзуру пальцами зарывался в его волосы и отдавался. Евгений сцеловывал тепло кожи с лопаток, гладя руками. Вот так ― наготой к наготе ― было совсем хорошо. Внутри рушились здания. ― Я ничего не сделал, Шёма. Евгений поцеловал влажное плечо, коснулся носом уха. Юдзуру дышал тяжело, лёжа под ним, раскраснелся. Зажмурился, сжав кулаками подушку. ― У тебя кто-то есть. ― Шёма, я ничего не сделал. Тот посмотрел на Юдзуру. ― Это правда. Я не сделал ничего. — У тебя кто-то есть, верно? — Евгений шепчет Юдзуру на ухо, обнимает — иначе уже, не эротично вовсе, с заботой нежной. Всё ещё жмётся к Юдзуру, не скрывает своего желания. — Я ещё в ноябре об этом подумал, но мало ли. А сейчас точно вижу. Ну? Юдзуру кулаками сжимал подушку, лицо в ней прятал. — Юдзу... Бедовый какой... — Евгений отстранился. Погладил Юдзуру по волосам, как маленького. Тот просто упал на постель. — Мне это нужно. — Да нет... Не думаю. — Простите меня. Это важно. — Для чего? — Из-за того, что было в ноябре. Тогда я запрятал эту мысль как можно дальше, отложил. Но время... Пришло и... Я всё равно сорвался. — Я сорвался. Этого бы не было, если бы я не ответил, не прижал бы тебя к себе. Ты же... Эмоциональный до смерти, расчувствовался. А я... Как тогда, семь лет назад, словно в прошлое вернулся. Но мы же не в прошлом, Юдзуру. Передо мной не мальчик, передо мной ты. И ты явно страдаешь. У него был мягкий и вкрадчивый голос. Пальцы перебирали волосы на затылке. — Простите меня. — Юдзуру, если тебе просто нужен ответ о чувствах... Разве нужно было ложиться в постель? Через силу? ― Я хотел. Это не было через силу. ― Тогда что ты хотел знать? ― Я хотел... Распрощаться с этим. ― Думаю, ты распрощался ещё в ноябре. Просто, видимо, сам не понял. Да ещё и то, чего ты добился этим шоу: эта атмосфера действительно возвращает в прошлое. Но ты уже не дитя, которому восхищение, благодарность и любовь едины. Попытаешься смешать ― испытаешь боль. ― Да... ― Но ты не это искал? ― Я должен был знать... свои желания. ― Ну, моя любовь тебе явно не нужна. Если сейчас ты искал этот ответ снова, через постель, то это... Напрасно. Ответ у тебя есть уже. — Я пытался поцеловать Вас. Мне было важно понимать природу этого порыва. — Но ты не поцеловал. И сейчас ты... Знаешь, как смертник. Евгений погладил Юдзуру по спине, помолчал, прикрыв глаза. — Очень красивый смертник. Юдзуру то ли шмыгнул, то ли усмехнулся. — Скажи мне, ты помнишь то, что я сказал тогда? Когда между нами это случилось впервые. — Не делать глупостей? — Нет, не об этом. Я сказал тебе, что никогда в своей жизни, в любом из состояний — трезвости, перевозбуждения или пьяного угара — я не выбирал ни мужчин, ни парней. И та ночь не была исключением. Я напился, но лишь оттого, что мне нужно было сорвать тормоза. Напился, потому что хотел тебя и не хотел отвлекаться от тебя. В ту ночь, как и после, так и сейчас, Юдзуру... Я выбрал не мужчину и не парня. Я выбрал тебя. Юдзуру обернулся и посмотрел на Евгения через плечо. Его ласковый, мудрый взгляд успокаивал, умиротворял. — В ноябре ты отказался от поцелуя. Потому что любовь со мной тебе не нужна. Нужны мои одобрение, поддержка, чтобы я был на твоей стороне. Наблюдал за тобой. Но не любовь. Сейчас... Как бы ты ни решался разумом, твоё тело гораздо красноречивей. Тебе нужна любовь с кем-то другим. С кем-то очень для тебя важным. И ты о нём думаешь. В эту минуту и секунду. Этот человек тебе нужнее. А я... Я всё ещё восхищаюсь тобой. И в любом случае не откажусь от своих слов. Я выбрал тебя. Как того, кого хочу видеть на вершине мира. Потому что ты удивительный человек. Во всём. ― А Вы? ― Я? ― Почему Вы... Здесь? Евгений вздохнул, сел, развернувшись к Юдзуру и посмотрев ему в глаза. Почему он здесь, в его постели? Это был хороший вопрос. Справедливый. Правильный. ― Потому что ты привлекателен. И с тобой можно хорошо провести время. И это тоже... не была любовь. Изначально и никогда. Раньше ― безусловно верное понимание того, в чём шестнадцатилетний Юдзуру нуждается. Признание привлекательности. Симпатия. Узнавание способностей и перспектив. Проявление нежности. Страсть. Не любовь. Юный Юдзуру был по уши влюблён. И был желаем. Юдзуру Ханю уже нужна не любовь с Евгением. Ему было нужно другое. Другое от Евгения и любовь и вера Шёмы.***
― Вы были рады друг другу. Тогда. После. Во время Фантазий. ― Как раз поэтому, Шёма! Когда всё встало на свои места, стало так легко! Просто... Я наконец-то верно расставил в своей голове людей. И с Плю-саном я просто... Я просто не смог. Знаешь, я думал, что будет иначе. Перед тем звонком меня... накрыло, но... я просто не смог. У меня в голове засело это... твой голос. Разговор и... столько мыслей. Я даже пересказать их не смог бы. Шёма судорожно вздохнул. Слишком много всего и разом. Много внимания, много любопытства, много вопросов к себе и другим, много сложных разговоров, много опасений и страхов. Слишком много! Шёма хотел бы, чтобы хоть один удручающий и забивающий голову аспект исчез бы из бытия: изменения Ицки, предательство Юдзуру, серебряная медаль ― любой! Голова взрывалась. ― Не надо, пожалуйста. Юдзу-кун, мы не... я... я ещё не знаю, мне нужно время. Но не нужно... так. ― Я говорю о том, как было! И времени не будет, ты же сам всё знаешь! Я создал проблему для нас двоих, ты не можешь решать её один. ― Прости. Шёма отступил к двери: они говорили в пустой раздевалке. Столкнулись в коридоре, и Юдзуру не медлил. А Шёма согласился идти. ― Шёма... ничего не было. ― Хорошо. ― Ты веришь или соглашаешься? ― Успокойся... ― Я не могу успокоиться, зная, что ты думаешь, будто это было! Юдзуру подошёл вплотную, не касаясь. С его плеча струилась полупрозрачная ткань, Сваровски поблёскивали в складках бирюзы. Шёма зацепился за это взглядом, не хотел смотреть в глаза. ― Я ни в чём не уверен. Я даже... боялся брать трубку и смотреть сообщения. ― Просто поверь мне. ― Как? Юдзу-кун, ты звонишь и говоришь, что пойдёшь и ляжешь с другим потому, что это какая-то проблема, которую нужно решить. И я уже готов с этим жить, зная, оно будет продолжаться, как бы я ни хотел, чтобы... как бы ни было тяжело преодолеть мой эгоизм. Ты говоришь, что пойдёшь и сделаешь это, и я почти готов, смирился со всем, но теперь ты утверждаешь, что ничего не сделал? Я просто... Я не могу, не получается... Понимаешь, я уже... ― Шёма поднял на него взгляд. ― Я уже поверил, что тебе нужно быть... с кем-то ещё. — Я так думал... И не хотел обманывать тебя. Я форменный мудак. Но правда в том, что я не смог. Я... Мне нечем это доказать, но это правда. Мои чувства к тебе... Оказались сильнее. Этой проблемы, этих колебаний, даже сильнее моей решимости. Шёма вздохнул. Было бы замечательно, будь это так, но Юдзу-кун... Он был подобен бешеному ветру, урагану, торнадо — даже если сейчас он говорит правду, это же прецедент. Он не смог, значит, проблема не решена, так? Или проблема никогда не будет решена, она в самом Юдзуру. Или... Но Шёма не мог бы обвинить Юдзуру во вранье. Не мог бы... В голове слишком много мыслей, слишком больших сил стоит держать себя в руках. — Прости, это... Тяжелее, чем мне казалось. Шёма вздохнул. Тяжелее: потому что он обожал Юдзуру, он желал Юдзуру, он любил Юдзуру и... Ему было бы тяжело расставаться с Юдзуру. Но как быть с человеком, которого так легко сдувает ветер? Шёме не нравилась роль... Безмолвного ожидающего. Он не хотел... Делиться. Либо чужой вовсе... Либо весь его. Эгоцентрично. И с Юдзу-куном так не будет никогда. Он необъятный, сложный, разносторонний, всепоглощающий. Он всегда для всех и всегда со всеми, на весь мир и... Шёма просто не тот, кто может принять это всё на себя, взять всё себе. Юдзу-куна сотворило так много, и так многому он обязан. Красть его у всего мира? Да у Шёмы не будет столько места, чтобы запрятать так много. Взять всё на себя было бы попросту невозможно. Шёма... Как оказалось, не умел делиться. А с Юдзу-куном было необходимо это делать. Делить его с целым миром, получать удовольствие от его части лишь, крупицы. — Я должен уйти, Юдзу-кун. Так будет вернее. Шёма всегда будет эгоистично хотеть быть его любимым, всегда эгоистично будет ждать нежности и ласки, обещаний и поступков. Он свыкся с ролью принцессы в башне, он ждёт сказочного замка, но ведь Юдзу-кун — не принц. Да и Шёма не принцесса. Неправильная у Шёмы любовь, эгоистичная, жадная. Шёма сам жадный. Кончать с этим надо. Избаловался. За пару недель олимпиады или даже раньше. Получал много и с лихвой, привык. К хорошему. А ведь Юдзу-кун на месте не останавливается, он не булыжник вроде Шёмы. Он вихрь. И вечно сидеть в башне, ожидая возвращения блудного принца, Шёма не может. Принц ведь... Может не вернуться. Однажды. Под бирюзой вздымаются мышцы, видно дыхание взволнованное, глубокое. Тело красивое, желанное проглядывает, привлекает. Другой кто-то это тело обнимал. Чувство ревности просто отвратительно. — Не уходи. Шёма. Юдзуру не хватал больше за руки и не загораживал дорогу. Он просто стоял рядом и просил. А Шёма... хотел отрубить хоть что-то. Он бы не осилил всё. — Ты нужен мне. — Он зажмурился и опустился на колени. Шёма, испугавшись, отступил. — Я обманул тебя. Я сказал... Ужасные вещи. Заставил столько вещей передумать. Но ты оказался важнее всего. Нужнее, Шёма. Я тебя действительно люблю. Прости меня. Шёма прикрыл рот рукой, забоялся: кто-то войдёт, а Юдзуру Ханю тут, на коленях! — Встань... Пожалуйста. Шёме нужно было решить проблемы с Ицки. Помочь ему. — Прости меня. Поверь мне. Мне нужна твоя вера! Я не имею права о ней просить после всего, но всё же прошу! Авансом, в долг, как угодно — поверь мне. — Поднимись... — Шёма. Юдзуру взгляда не сводил, не по-японски совсем, не падал лбом об пол: смотрел в глаза... Плакал? Шёма вжался в стену у двери. — Меня брат искать будет, не хочу его нервировать... Пожалуйста, давай потом... — Ты сам знаешь что «потом» не будет. Шёма отвёл взгляд. Да, знал. Боялся. Но верил. Сказать, что верит, что очень хочет верить, — боялся. Отказаться не может, жадничает. Любит. Готов слабину дать. Простить. А слабость ли это? Шёме нужно решить хоть что-то из проблем, избавиться хоть от одного из переживаний. Он не снёс бы всё. В одиночку. — Юдзу-кун я... Я не смогу забыть... Наверное, не смогу. Это труднее, чем я думал. Встань, пожалуйста. Я... Верю тебе. Верю, просто ещё... Сам не понял, что именно я не могу простить. И кому... Да. Шёме не показалось. Юдзуру плакал. Только «в себя», держался. До этого момента. Пока не зажмурился, задерживая дыхание, не сжал зубы крепко, до боли. Не вдохнул ртом. — Можно мне прикоснуться к тебе? — Только если встанешь. Шёма прижимался спиной к стене, Юдзуру поднялся и приблизился. Коснулся ладонью, по ткани костюмной провёл от ключиц к плечу. Обнял. Вдохнул запах, закрыл глаза: он скучал. Шёма, весь напряжённый, обвил его шею руками и чуть ослаб, слушая ритмы тела, прикрыл глаза. Разрешил себе растворяться. — Юдзу-кун... — Да? Шёма слегка отстранился, заглядывая в глаза. — Я люблю тебя. Он приподнялся на носочки, перенося вес на зубцы зачехлённых коньков, и прикоснулся губами к его губам. В этом нуждались. Они оба. Так было правильнее. И легче. Шёма не хотел потерять Юдзуру. Даже ценой собственной гордости. Только не сейчас. А ещё лучше — никогда. — Мне правда... Надо идти. — Тебя так срочно ждут? Шёма отстранился, подойдя к двери. — Да. Надо сказать брату, чтобы закапывал могилу. — Какую могилу?! Шёма улыбнулся, чуть склонив голову набок: — В которой он собирался тебя похоронить. Приблизительно сегодня. Знаешь, треснул бы лопатой по голове и закопал бы. Удивлённое, заплаканное, напуганное совершенно искренне лицо Юдзу-куна стоило этой шутки. — У тебя страшный брат... — С ним стоит считаться. Учитывай это, Юдзу-кун. Ицки сидел на зрительских местах в пустом зале и ждал. Поглядел на Шёму, откинув голову на спинку кресла. Дождался, пока тот сядет рядом. — Мы помирились. Не злись. — Да? — Да. — По мне так видно? — Что ты в бешенстве. — Прости. — Не слышу раскаяния. Ицки улыбнулся. Шёма тоже говорил с улыбкой, но он чувствовал: с его драгоценным братиком что-то происходит. С некоторых пор Ицки словно... Подозревает каждую тень. Постоянно ходит с поджатыми губами. И почти перестал улыбаться. Простить Юдзу-куна было необходимо. Ещё и потому, что Шёма боялся... За брата. С ним что-то происходило. И Шёме казалось, что, если бы он остался с этим один на один, было бы совсем тяжело. Он не хотел просить помощи у Юдзу-куна. Но ему было бы тяжело быть одному, если бы с Ицки... Происходили ужасные вещи. Ицки был его главным сокровищем. И что-то это сокровище у Шёмы отнимало. Шёма был готов дать бой. Они сидели на зрительских рядах и наблюдали за заливкой льда для репетиций. Голова Ицки лежала на плече Шёмы. Юдзуру вышел в зал из-за кулис, выхватил их взглядом. Шёма ему помахал. Ицки проводил его взглядом до сидящей в первом ряду женщины, посмотрел прямо перед собой. Шёма оставался рядом. Не спрашивая ничего. Не требуя. Просто был рядом. Время с ним было самым драгоценным для Ицки. Он не хотел, чтобы оно кончалось. Но это было...н е о т в р а т и м о.