***
Юдзуру старался вовсю, буквально вылезая из кожи и подпрыжками, стараясь не нагружать травмированную ногу, бегал от одного к другому, беспокоясь буквально обо всём на свете. Он был буквально везде и всюду, со всеми и всегда — одновременно. Делал своё шоу. Сильно напоминал себя-шестнадцатилетнего. Восторженного, воодушевлённого — словно не он всего пару месяцев назад выиграл чёртово олимпийское золото и добился своей цели. Словно не он преодолел все мыслимые и немыслимые пределы, добившись абсолютного совершенства, как феномен не только в рамках своего спорта, но и в мировом масштабе. Словно не он стоял на вершине мира. Словно ему, наоборот, с этой вершины открылась новая — ещё более роскошная и прекрасная. Евгений смотрел и не мог сдержать улыбки, пропитанный насквозь этим хлыщущим вдохновением. Юдзуру Ханю вызывал только обессиливающее восхищение. И ясные его, светлые глаза были такими же, как тогда, семь лет назад. И если бы Евгения спросили, что он считает за новое рождение, он бы описал Юдзуру, взошедшего через боль, пот и слёзы на вершину мира и, стоя на этой вершине, глядя на всё своё прошлое и настоящее, видящего будущее — новый пик, новый источник сил. Он описал бы Юдзуру Ханю, которому исполнение мечты принесло не удовлетворение вовсе а, напротив, мощное, всепоглощающее и затягивающее вдохновение. «Вам нужен феномен мужества? Преодоления? Перерождения? Воскрешения? Силы? Посмотрите на Юдзуру Ханю». Юдзуру Ханю стоял на вершине Эвереста и — судя по тому, как много «плескалось» в его глазах эмоций и как много в нём было энергии, — видел на горизонте не меньше чем целый Олимп, тот самый, что на Марсе. До которого ещё не долететь было. Но Евгений смотрел на него, на Юдзуру, и верил: этот — допрыгнет. И будет первым человеком, что на вершине Олимпа оставит след. Ведь, казалось, что ему эти восемь тысяч метров? Впереди — двадцать два километра! И это только вверх. Евгению в какой-то момент даже показалось, что не было этих двух олимпиад, что Юдзуру так же вдохновлён и восторжен, как шесть, семь лет назад... если не больше. Что... Не был перед ним тот юноша, мучимый угрызениями совести за то, что имеет возможность продолжать заниматься любимым делом, пока родной город лежит в руинах. Не был перед ним хрупкий и ломкий, но с огромным потенциалом Юдзуру. Не тот уже вовсе, что, осторожно кладя ладонь на щёку, касался губами его губ. Не был он перед ним, не был.***
Свет не трогали. На измятые, неостывшие простыни опустились, уже гораздо вдумчивее относясь каждый — к своим действиям. Евгений целовал его длинную тонкую шею, забирая кожу губами, и из-за этого Юдзуру вздыхал взволнованно, глаза закрывал. Не боялся соприкосновения обнажённых бёдер ли, животов ли. Фиксировал каждое ощущение, водил пальцами по жёстким золотистым волосам, вёл плечом, понимая, как сильно хочется-таки ещё этих поцелуев, этих мурашек по коже, этого чувства и распаляющегося желания. Он закусывал губы, жмурясь от прикосновений к груди, выгибался в пояснице, поддаваясь ладоням на своих боках и краснея от влажного языка, обвёдшего пупок. Светлый потолок был исчерчен какими-то абстрактными узорами пастельного тона — в полутьме их было не рассмотреть, да Юдзуру и не очень хотел. Просто нужно было хоть немного контролировать себя, не делать глупостей никаких. Научиться. Понять, как это всё работает. Евгений прикосновением ладони попросил Юдзуру согнуть ногу и коснулся губами колена, прижавшись после щекой. Втянул носом аромат кожи. Дышать становилось тяжелее, просто лежать — почти невозможно. Юдзуру сглотнул. Он понятия не имел, как сказать ему, что очень, очень хочет. Евгений лёг, прижимаясь всем телом, целуя, руками крепко оглаживая кожу, ноги закинув себе на пояс. Просто прижался — телом к телу, пахом к паху — Юдзуру вцепился в него, поддаваясь уже знакомым движениям, чувствуя, как зубы прихватывают кожу у основания шеи, как хочется ещё и больше, как ладони сводит от желания касаться, гладить, ощущать... — Как я хочу тебя, Юдзуру... Он прижался губами к плотной, сильной шее, обхватил ногами, потянулся рукой между телами, позволил себе прикоснуться, ощутить, осознать. — Пожалуйста, прошу, можно мне... Можно я... — Ты хочешь опять? — Я... я хочу... то... что тогда было, в раздевалке. Пожалуйста. Прикасаться к нему в ответ вовсе не было чем-то... неестественным. У него были красивейшие в полумраке ночи ноги, нежнейшая кожа, и он весь был... очень гладкий и «бархатный». Нежный. Даже, казалось, что пах приятно. Не чем-то конкретным. Он пах, как люди пахнут, но очень приятно. Евгений надеялся, что это не потому, что Юдзуру не был половозрелым европейским мужиком, а был азиатским юношей, потому что если это так, то ему, Евгению Плющенко, очень нравятся юноши, а это было плохо. Нет. Ему в данный конкретный момент очень нравился Юдзуру. Настолько, что стало очень, очень важно, чтобы у него остались только лучшие, замечательные воспоминания об этой близости. Всенепременно. Хватит печалей. Хватит.***
— Шёма? — Привет... — Эм... Всё нормально? — Да, просто... это необычно... Что ты звонишь. — А... да... — Всё хорошо? Юдзуру стоял в одной из комнат, отведённых под раздевалки, прижав телефон к уху и глядя в пустоту. — Юдзу-кун? — Я здесь. Юдзуру слишком хорошо представлял, как Шёма напряжённо смотрит сквозь пространство и материю, поджав губы и напрягшись всем своим плотным, небольшим и сильным телом. Слишком ясно представлял его растрёпанные волосы и искусанные губы. Юдзуру закрыл глаза и воспроизвёл его в своей памяти. Взглянул на свою ладонь, вообразил Шёмины пальчики в ней. Необходимость сделать то, что было необходимо сделать, ложилась на дно души тяжёлым камнем. Шёма же... в Юдзуру верил. Почему-то. Или даже не в Юдзуру самого, может, в слова его. Но верил. А он — верил в свои ощущения. Он слишком хорошо знал сам себя. Слишком. — Юдзу-кун, ты в порядке? Может... — Шёма, я... Где-то музыка играла. На губах слюна чужая (или же нет?) сохла. Голова немного кружилась от сходящего возбуждения. Всё... всё вышло из-под контроля. Неубитые демоны. Недостойное поведение. Попытка поцеловать тогда, в ноябре. Сильное, сводящее мышцы судорогами желание. Жгучая телесная память. Незаконченные... отношения. Не-отношения. — Шёма, я... должен кое-что сделать. Ужасное. И я виноват в том, что не сделал этого раньше. Ужасное по отношению к тебе, не вообще, а именно сейчас — это ужасно. Но... но я... тут моими руками... я сам себя загнал. Не специально. Но необдуманно. Юдзуру Ханю не оправдывался и не лгал. Он хорошо подумал.***
Утром Юдзуру проснулся в огромной кровати один. С множеством засосов на шее и бёдрах, обогретый, отлюбленный и заботливо укутанный одеялом. Евгений был в гостиной или около бара и разговаривал по телефону. Юдзуру потянулся. Было смущающе-хорошо. Приглушённый расстоянием голос ласкал слух, яркого солнца не было, спешить куда-либо не было необходимости. Даже от ночного дискомфорта и призраков боли остались лишь приглушённые ощущения, которые можно было игнорировать. Евгений закончил разговор и вернулся в спальню. — Проснулся? Хорошо спал? — Угу. — Завтрак? Юдзуру склонил голову и подумал. Ему было много всего нельзя есть, но они были в Японии, и наверняка можно было заказать рис. А с другой стороны, он не хотел пользоваться чужим кошельком или... компрометировать Евгения своим присутствием или же его следами. А вдруг его спросят, на кой понадобилось два завтрака? От самого Евгения пахло кофе и чем-то вроде выпечки, Юдзуру понял это, когда тот сел на кровать рядом с ним. — Нет, спасибо. — Как хочешь. Юдзуру завозился, поднимаясь и кутаясь в одеяло, пряча наготу, заоглядывался в поисках одежды и увидел её ровно сложенную на стуле. Евгений проследил его взгляд. — Я споткнулся о твои штаны, когда проснулся утром. Решил их убрать с пола и остальное — из кровати. — Простите. — Учитывая, что на пол их швырнул я, это ты извини. У Юдзуру очаровательная была улыбка, скромная, нежная. Искренняя. — Юдзуру. — Евгений немного помолчал, поджав губы и нахмурившись. — Есть важная вещь, которую я должен тебе сказать. Вообще, должен был вчера, перед тем как... но лучше поздно, чем никогда. Юдзуру кивнул. Приготовился слушать. — Я постараюсь использовать простые слова, потому что мне важно, чтобы ты всё понял, хорошо? Говори честно, если не понимаешь. — Ладно. — Я не могу быть с тобой в отношениях. Я даже не пытаюсь «не обещать». Я знаю, что это невозможно. Понимаешь? — Да. — Юдзуру быстро моргнул пару раз, неосознанно. — Но я не пытался «пользоваться» тобой. И не хочу ничего забывать. Я буду помнить. И не жалею о том, что было. Но есть то, что я обязан делать. Я не могу встречаться с тобой или даже быть любовниками. Это не то, на что я хочу идти. И, несмотря на то, что было, мне будет неприятно сводить наши отношения только к таким встречам. Понимаешь? Я убеждён, что ты можешь и будешь заслуживать большего уважения и чистоты... отношений. — Извините... — Сейчас попробую переформулировать. — Простите, мой английский... — Мне с тобой очень хорошо. Ты умеешь превращать всё в хорошее. Но я не хочу, чтобы наше общение стало только таким. Я не хочу строить с тобой любовных отношений. Потому что у меня уже есть человек, которого я обязан любить, и, более важное, ты сам заслуживаешь большего, чем это. Понимаешь? — Слова. — А смысл? — Ммммм... ещё не очень. Евгений вздохнул. — Попробуем зайти с другого конца. Ты очень искренний, добрый и смелый юноша. И все эти качества живут в тебе рядом с огромным талантом. Талантом, достойным культивирования и взращивания. И если твоя жизнь сейчас сведётся только к получению физического удовольствия, то этот талант пропадёт зря. Есть вещи куда более значимые в нашей жизни, нежели это. И ты очень способный и, верю, умный парень, который способен получать наслаждение от катания. Это — редкое качество. Твои честность, благородство и искренность — дар свыше. И я не хочу сводить общение с тобой только к сексу, потому что я вижу в тебе множество других замечательных сторон. Как спортивных, так и человеческих. Я не собираюсь делать тебя своим любовником или что-то в этом роде потому, что для меня постановка сексуальной связи на верхнюю ступень пьедестала означает приоритет секса над теми твоими качествами, которые я действительно хочу увидеть. Ты, как только любовник, не интересуешь меня. Мне интересны твои человеческие качества и та твоя уникальность, которая проявляется в общении, поступках и в катании. Я вижу огромный потенциал не только спортивный, но и морально-волевой. И не хочу ограничиваться телом. Я хочу, чтобы ты понял, что привлекаешь людей не внешностью. Не только ею. И, что касается меня, в первую очередь ты притягиваешь не ею. Я понимаю, какое чувство ты испытываешь ко мне, и понимаю, что оно означает для тебя и с чем смешано сейчас. Но однажды эти чувства разделятся. И я не хочу, чтобы, когда это случится, ты был связан отношениями со мной или с кем-либо ещё, с кем сейчас тебе очень хочется быть физически из-за восхищения. Я вижу, что ты очень благородный и правильный юноша. И я думаю, что ты будешь считать непозволительным выходить из отношений по собственной прихоти. Ты обязательный. Это твой плюс, но это и твоя цепь. А такой потенциал не должен быть скован какими-либо цепями. Я настоятельно советую тебе вовсе не давать обещаний романтического характера, пока ты не поймёшь, что правильно осознаёшь разницу между благодарностью, привязанностью, умиротворением, восхищением, удовольствием и любовью. Потому что ты не из тех, кому будет легко выходить из отношений. А у меня уже есть одни, очень для меня важные отношения, которые я не могу ни рушить, ни даже пошатывать. Понимаешь? Юдзуру помолчал. Прокрутил сказанное ещё раз. Прочувствовал. Он понимал. Почему-то понимать эмоциональные определения в английском ему удавалось лучше, чем технические и логические определения. Может, оттого, что в массовой культуре, в фильмах именно такая лексика использовалась чаще. Хотя он не мог бы перевести на японский то, что сказал ему Евгений. Но он понимал. Был уверен, что понимал. Предостережение, подобное тем, что уже слышал от тренера и от старших товарищей, от Муры-сана. Не совершать глупостей. И теперь то же говорил ему Евгений. И Юдзуру не знал до конца, почему он говорит это: потому, что Юдзуру уже наделал глупостей и его предостерегают от больших, или потому, что... что не хотел, чтобы Юдзуру этих глупостей наделал? Не понимал. Сглотнул. Осторожно спросил: — Я... поступил неправильно? — Это я поступил неправильно. Количество алкоголя во мне бурлило любовью и желанием затащить тебя в постель, раз ты сам так хотел, что... Я просто хочу предостеречь тебя от проблем и последствий, которые могут возникнуть. Ты должен знать, что никогда в своей жизни, в любом из состояний — трезвости, перевозбуждения или пьяном угаре — я не выбирал ни мужчин, ни парней. Никогда. Понимаешь? Никогда.***
Даже при всём желании Юдзуру Ханю не смог бы оправдать произошедшее. Как-либо обосновать — достойно — этот поцелуй. Жаркий, терпкий, распаляющий. У Юдзуру был Шёма и... Юдзуру сам сделал этот шаг навстречу Евгению. Его рассудок... нельзя было оправдываться тем, что он его оставил, что помутнел, нельзя... Но Юдзуру последние дни казалось, что не было этих двух олимпиад, что самая высокая вершина ещё впереди, там, — сияет на горизонте. Что дорога впереди предстоит головокружительная. Что... Что вокруг него словно тот самый первый олимпийский цикл. И всем им, здесь собравшимся, ещё работать вместе. Сначала ради Сочи, потом — Пхенчхан. Он сам воссоздал этот «парк юрского периода» вокруг себя. И сам в нём... одичал. Касания пальцев, чуть более шершавых, чем тогда, семь лет назад, обжигали бока, уши горели, как у школьника, по шее... расходились мурашки. Юдзуру Ханю, плавясь в объятиях, понял, что не всё преодолено. Не всё... завершено. Недомолвка, повисшая с ноября, мысль, выставленная за дверь и ожидающая случая войти. Юдзуру Ханю пытался его поцеловать. Юдзуру Ханю хотел его поцеловать. Он прижимал телефон к уху и чувствовал, как в горле пересыхает. Они договорились. Договорились с Евгением. На сегодня, на ночь. — Прости меня... Прости меня, Шёма. Шёма молчал. — Я... я делаю... то, что не смогу себе забыть. И он не мог остановиться. Чувствовал, понимал. — Но если... если сейчас... если я не решу это... То оно останется навсегда. Эта недомолвка и недосказанность. Мне не нужно это между нами. Не этот вопрос. — Понятно... — Я должен поставить точку. Для себя. — Хорошо... всё нормально. — Это не нормально, Шёма. Я должен был всё разрешить раньше, но если бы я это сделал, то не смог бы выиграть Олимпиаду. Мне не хватило бы ресурсов. А сейчас я... я могу это разрешить. Но я должен знать, что ты знаешь. И что ты... — Стерплю? Ужасное было слово, неправильное, но другие в горле застревали. А ещё от понимания того, о чём идёт речь, подступала тошнота. И, смешанная с пониманием расстановки «сил»... горечь. Шёма не стал бы противиться. Потому что он верил, что Юдзу-кун прекрасно знает себя. «Меньшее зло». — Что ты будешь понимать. — Я понимаю. — Прости меня, Шёма. Юдзуру услышал только сдавленное угукание. Не мог не понимать, не чувствовать... Юдзуру Ханю, определённо, любил Шёму Уно. Только в Юдзуру Ханю никак не мог угомониться... юный восторженный несерьёзный Юдзуру. Воспоминания, ностальгия. И нечто намного большее и жестокое. Как ребёнок, жестокое. Потому как боли не ведало ещё. Евгений был неправ тогда, семь лет назад. Дело было не в восхищении. Не в обожании. Юный Юдзуру его действительно... любил. За каждое произнесённое для него слово, за каждый взгляд и красивую улыбку, за обволакивающий и успокаивающий голос. За веру и поддержку, за прикосновения... Он любил Евгения. Он им дышал. И... сейчас одна любовь пыталась обокрасть другую, отрывая клоки. Причиняя боль. Жадное невинное дитя. — Если это вообще возможно, прости меня. Но самым кошмарным было... отсутствие сожалений и мыслей отступить. Юдзуру смотрел на свою ладонь и сжимал в ней воображаемые пальчики Шёмы. Он никогда не любил того, с кем не пришлось бы мириться со свободой отношений. Он никогда не желал быть чьим-то единственным. Не знал, каково это, когда в отношениях, не предполагающих ни намёка на полигамию, вдруг... возникают такие разговоры. Никогда. Пока не появился Шёма. Шёма, для которого Юдзуру был единственным. И за чувства и состояние которого Юдзуру желал быть ответственным. И которым Юдзуру... не смог бы поделиться. Ни с кем. Ни под каким предлогом. Вырывал бы обратно с мясом, если бы пришлось, огрызался бы и бился, но не стал бы делиться. Эгоистично. Юдзуру Ханю — прожжённый эгоист. — Всё нормально, Юдзу-кун. Голос, там, за несколько сот километров, надорвался, словно лопнувшая кожа барабана, осип мгновенно, потух. Юдзуру впился себе в ладонь короткими ногтями. У него вдруг слёзы навернулись от злости на саму суть свою, на то, что эту детско-подростковую наивную первую любовь нельзя было прямо так, не изменяя, не доводя до такого, вырвать из себя с клочьями. Что её уничтожить нужно было иначе. С огнём. Ему вдруг стало страшно потерять Шёму. Здесь и сейчас. Знал бы, что бы он выбрал? Ведь всё затянулось из-за того, что мысли об этом были выдворены из сознания ради освобождения места для настроя на олимпийское золото. Если бы Юдзуру терял этим Шёму, что бы он выбрал? Что? Воображаемые пальчики Шёмы растворялись в сжатом кулаке. Исчезали. — Я правда люблю тебя, — Юдзуру сглотнул, но пересохшему горлу это не помогло, — это не изменилось, именно потому, что люблю и не могу совладать, звоню. — Он не хотел терять. Не хотел остаться с медалью и без Шёмы. А без медали... — Я действительно не могу совладать с чувствами, мне кажется, что не выйдет, — без медали он бы и к Шёме... не прикоснулся. — Здесь всё... всё такое!.. Не оставляющее шанса на побег. Юдзуру нашёл взглядом своё отражение в одном из зеркал и понял, что без медали, без непременно золотой медали, возможно... он бы не стоял здесь. А был бы прахом, осевшим на ветвях родного города. И это было страшным ощущением. Юдзуру хотел бы, чтобы всё не было так. Юдзуру мог бы не звонить, и Шёме не пришлось бы знать об этом вообще. Но Юдзуру звонил, потому что Шёма имел право знать. И у Шёмы должна быть возможность честного выбора. — Понимаю, Юдзу-кун... Он бы всё отдал, лишь бы сейчас прикоснуться к Шёме и обнять. И всё бы это ушло, забылось, растворилось... до следующего столкновения тет-а-тет с ним. Юдзуру Ханю сам виноват в том, что всё так обернулось. Он же цеплялся за Шёму. За его каменное, философское спокойствие, за его приземлённость и мудрую вдумчивость. Юдзуру мотало в свободном полёте, а Шёма позволял ему всегда найти недвижимый ориентир, свою Полярную звезду. Самую главную среди миллиардов других. Таких людей в его жизни было так мало, и Юдзуру считал за дар свыше то, что появился ещё один. Теперь якори были везде: в семье (мама), в здоровье (Кикучи-сенсей), в тренировках (Трейси) и... в любви, наконец-то. И всё обернулось не таким, каким представлялось изначально: это не Шёме нужен был Юдзуру больше всего. Шёма бы прожил и без любви к Юдзуру. Без неё наверняка стал бы замечательным человеком. Это Юдзуру без любви к Шёме никогда не научился бы по-настоящему останавливаться, чтобы взглянуть на усыпанное звёздами небо не просто так, а в поисках ориентира. Недвижимой сияющей точки, указывающей направление. А что он делает? Перерезает швартовый. — Я не хочу, правда не хочу... изменять тебе. — Я всё понимаю. Юдзу-кун. Понимаю. Без Полярной звезды в небе можно пропасть навсегда. А без цепи, тянущейся к кораблю, любой якорь пойдёт на дно. В одиннадцать вечера, как и уговорились, Евгений пришёл к Юдзуру Ханю в номер.