О чем пела мельница

      Вечерело. Днем, казалось, каждая травка готовилась к будущему бою, а теперь все затихало. В налитом сумерками воздухе вся степь казалась лазурней неба, там и тут в ней сверкали огоньки костров, отражавшиеся в небе далекими точками звезд. От края до края вечной синевы текла широкая белая полоса, будто кто плеснул молоком из миски.       Федор откинул полог шатра и вышел в эту красоту. Чуть пыльный запах живой земли в синем воздухе так манил, что от глубокого вдоха даже в груди закололо.       Легкий выдох скользнул по губам – и юноши не стало.       Молочная полоса тумана разлилась по полю от места, где он стоял. Внимательные люди удивились бы – откуда туман в степи? То-то и отец говорил, что нужно думать, прежде чем даже вспоминать об оборотничестве. Упреждал – стоит кому недоброму пронюхать, и тебя подымут на вилы. Да вот только вил сейчас ни у кого не было, да и не видел никто...       Шапка тумана все росла, становясь легкой прозрачной дымкой сродни утренней росе и звездным россыпям, и наконец накрыла все поле. В одном шатре надвигающимся сном и не пахло, и он-то больше всего интересовал молодое любопытное существо, еще минуту назад казавшееся симпатичным юношей вполне человеческой наружности.       Спи, мой милый, засыпай...       Отчего так хотелось назвать грозного правителя ласковым прозваньем? Да не только назвать – скользнуть невесомыми пальцами в обещающие рано поседеть волосы, коснуться прохладными устами измученного тяжкой думой виска да нашептать сладких сказок, которые обернутся светлыми снами. Откуда взять их? Да все с того же поля, которое нас всех переживет. Вплестись туманными лентами в цепи времен прошедших и грядущих, да и вызнать краем глаза будущность свою. Отец недаром говорил, что опасно то видеть прямым зрением, но любопытной молоди все едино обходная тропка найдется. Углом глаза, краем уха, концом пряди туманной, что руку сейчас заменяет. Увидеть, услышать, коснуться. Не откусить от запретного плода – лишь губами притронуться.       И свои поцелуи рассыпать звонкими золотыми монетами. Все, все – ему одному...       Будущность наплывала из прорехи между днем и ночью хмельной волной, разя без промаха – сладостью не отведанных еще прикосновений, жаром не пережитых еще ночей и счастьем не случившегося еще чувства, огромного и звонкого, как синяя азиатская степь.       Поймаю тебя в силки шёлка да ковыля, буду тебе стрелой и тетивой. Обовью тебя, напою тебя... Здесь родина моя, здесь раздолье моей силе. Дальше к солнечному восходу – привольнее мне гулять ветром в волосах да ворожить кругами на воде, а потому и ты здесь все получишь, чего бы ни захотел. Не вижу того, но чую, чую всем существом своим!       Таяли последние золотые искры на закате. Небо алело, трава наливалась густым синим соком. Сорвешь метелку – чернилами брызнет наружу пахучая ночь. Не полночь – самое колдовское время, а щелочка махонькая между тьмой и светом, откуда наливается в жизнь человеческую все древнее и манящее. Туман ворожил над степью, украдкой бросая полувзоры дальше, дальше, пропитываясь таинственно светящимся знанием, позволяя времени течь сквозь себя, колдовски шепча над царским шатром. Да над ним не ворожил он, не забирал в свою волю – звал навстречу судьбе, которая для двоих едина.       В силе красота моя, в звоне оружия голос мой, в перестуке копыт сердце мое. Мавки да полудницы мне сестры, драконы да полозы мне дядья, только не их ремеслом послужу я тебе. Наточу я булат, исплету я плеть, взовьюсь я над пожаром твоим искрящимся дымом, изопью тебя до дна да наполню заново своими ласками да поцелуями – и сладко, сладко тебе то будет. Не выйду из воли твоей, всю жизнь свою положу к ногам твоим. Дышать мной, жить мной будешь. Годы венцом драгоценным сомкнутся у нас над головами, но не сестрой, не женой тебе буду, а выстою у твоего плеча – соратник да воин. Возьми же меня, господине. Твой я...       Он снова претворился в человека, бросил еще один синий взгляд в дышащую тайнами лазоревую степь и ушел в шатер, чувствуя, как больно и сладко заходится полное предчувствий молодое сердце.