Ин-ё

— … Гон? — немного с сомнением произнёс Дазай, вопросительно изогнув тонкую бровь. Акико, сидевшая в непривычной для приёма больных комнате общежития Агентства, на вопрос товарища только глаза закатила. — Нет. Это похоже на гон, но не совсем он. Резкого желания совокупиться с ближайшим представителем противоположного пола у неё нет. Только высокая температура и ослабление контроля способности. Дазай и сам это видел: Ацуши, сидевшая на стуле напротив, заливалась краской смущения из-за вылезших без спроса тигриных хвоста и ушей. — Вполне возможно, что после Исповеди случится откат. Как он проходит — предугадывать не возьмусь. Но до конца дня пусть Ацуши будет под твоим присмотром. — Хорошо, — ответил Дазай, подняв руки вверх. — Присмотреть за Ацуши-кун, чтобы последствия гона её не накрыли. Акико посмотрела на него серьёзным, немигающим взглядом. — У Ацуши не гон. Гон у животных, Дазай, — произнесла врач, вставая со стула и направляясь к двери. — Головой за неё отвечаешь. Понял? И получив в ответ согласие, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. — Ну что, Ацуши-кун, готова? — спросил Дазай, поворачиваясь к девушке лицом. Всё ещё сильно смущаясь из-за такого казуса, Ацуши только кивнула и прижала кончики тигриных ушек к голове. Умилившись подобному зрелищу, Дазай применил Исповедь и стал ждать отката, который не заставил себя ждать. Девушка, лишившись хвоста и ушей, застонала, схватилась за живот и согнулась пополам. — Жжёт… — еле выговорила Накаджима, смаргивая набежавшие капли слёз. Дазай, у которого всегда был план на все случаи жизни, аккуратно приобнял девушку, усаживая её на свои колени, и начал гладить по животу, совершая круговые движения. Сейчас было не до смущения и зажиманий. Ни способности к регенерации, ни таблетки сейчас не помогут избавиться от сжигающей изнутри боли. В таких ситуациях, как ни странно, самым лучшим средством были народные методы, действующие безотказно. Продолжая массажировать, Дазай думал, насколько его подопечная милое создание. Маленькая, белая-белая, пушистая, точно тигрёнок. ..... Стоп. Подождите. Что? Тигрёнок — это детёныш тигра, дикого, необузданного, яростного животного. Неконтролируемого зверя. Дазай, поражённый такой простой с виду истиной, замер, перестав массажировать. Как этот факт ускользнул из его поля зрения? Сейчас, на его коленях, сидела маленькая, побитая чужим эгоизмом, жестокостью, алчностью, но всё же выстоявшая под ударами девочка. Не Белый тигр. А Накаджима Ацуши. Крохотный, но несломленный Человек. И ласковое прозвище, которое раньше казалось таким милый, сейчас было неуместным и пошлым. Почему он так раньше думал о ней? Она же не животное, которое можно продать-купить. Не вещь, переходящая из одних рук в другие. Ничего себе. Чем тогда он отличается от того же Фицджеральда, Достоевского, Кристи? Правильно, ничем. — Дазай-сан? Вопрос прозвучал подобно грому среди ясного неба. Вынырнув из пучины тягостных раздумий, Дазай посмотрел на свою подопечную, обеспокоенно смотревшую на него своими необычными глазами. — Всё в порядке, Ацуши-кун. Я просто вспомнил один случай. Знаешь, как-то раз мы с друзьями сидели в баре и пили… Сейчас было важно отвлечь внимание девушки от его проблем — с ними он как-нибудь разберётся. А если с этим и возникнут трудности, он знает, куда можно прийти и спросить совет. *** — Знаешь, я не понимаю, с чего начать, — произнёс Дазай, прислоняясь к холодному граниту могильной плиты друга. — Я столько думал над волнующими меня вопросами, но в голове столько всего, что без пол-литра не разберёшься. — Мне кажется, я горю изнутри, Одасаку. Это странное, почти физическое чувство постоянно со мной. Но мне не больно. Я хочу всё больше и больше. Ты, наверно, если бы остался жив, объяснил бы мне. Ведь ты знаешь, — сказал Дазай, откупорив бутылку вина и сделав приличный глоток. Сейчас не до этикета было. — Ты ощущал то же самое, Одасаку? Когда на тебя смотрела орава детских глаза? Когда они беззаветно верили в тебя, такого доброго и сильного, способного защитить от всего плохого? Ощущал ли ты вину, потому что за тобой тянется кровавый след прошлого? — продолжал Дазай, устроившись поудобнее. — Кажется, что спустя почти пять лет я наконец понял тебя. Почему ты пошёл на такие жертвы ради тех детишек. Верно говорят, что чтобы почувствовать чужого человека, нужно пройти через то, что прошёл и он. — Ты говорил, что я вечно буду блуждать во тьме. Я не хочу быть романтиком и тешить себя надеждами, но, кажется, мне на пути встретился лучик света. Ещё маленький, не знающий, насколько прогнил этот чёртов мир, но… Улыбающийся так ярко, верящий в меня и в мои планы, что… — Дазай судорожно вздохнул, задрав голову вверх. Почему так трудно дышать? — Почему там, наверху, забыли вложить в этого ребёнка ненависть? В этом мире нельзя быть такой чистой и прощающей. Только не здесь и не меня. — Даже несмотря на мои попытки расстаться с жизнью, этот ребёнок раз за разом вытаскивает меня с самого края. И когда этот ребёнок смотрит на меня уже после, я не знаю, чего в этих глазах больше: осуждения или беспокойства. — Одасаку, можно ли это назвать счастьем? Просто быть и показывать, куда идти? Ощущать себя Полноценным и нужным? Чёрт, когда я стал таким мягкотелым? — произнёс Дазай, делая глубокий вдох. — Наверно, это из-за перехода на светлую сторону, но… Я хочу увидеть, как этот ребёнок вырастет. Попробует поступить в университет, будет просить помочь со сложным вопросом, встанет на ноги, станет достаточно сильным, чтобы дать отпор… Ощущаю себя отцом, у которого единственная дочь, и надо с этим что-то делать. — Знаешь, Одасаку. Я не знаю, где ты, но прошу тебя, попроси их не забирать этот лучик. Я хочу увидеть, как она станет Солнцем. Поэтому прости, но, похоже, мы ещё не скоро увидимся, друг мой. Закрыв глаза, Дазай уже не видел, как на гладком отполированном камне отразилось лицо давно ушедшего человека. Которое улыбалось.