Лондон, Кавендиш-сквер, 1947 год
Владлен Леонидович Кошелин, штатный переводчик при советской делегации врачей, чувствовал себя, прямо скажем, не в своей тарелке. Он был человеком структурным и прагматичным, привыкшим, что все должно идти по предварительно утвержденному плану, он не любил сюрпризов, так легче ему было контролировать ситуацию. И прибывших в Англию посланников страны Советов, за которыми он был поставлен негласным наблюдателем. Он улыбался в свои аккуратно подстриженные усы и получал тайное наслаждение от того, в каком неведении пребывали остальные путешественники относительно его миссии. Кошелин идеально подходил для этого поручения, он всегда был в гуще событий, он присутствовал как при беседах с иностранными медиками, так и при кулуарных перешептываниях. И при этом всегда как бы был в тени, никто особо им не интересовался. Кажется, только руководитель делегации, полноватый профессор с вечно краснеющим лицом, которое он вытирал носовым платком, догадывался о полномочиях переводчика, но честно говоря, его мнение Владлена Леонидовича не интересовало. Товарищ Кошелин обладал не то чтобы заурядной внешностью, однако для большинства людей он всегда был неприметен. И в этой рабочей поездке его наружность наконец обернулась для него выгодой. На Владлена никто из делегатов не обращал внимания, когда врачи собирались своим тесным кругом в небольшом уютном фойе отеля после очередного посещения британский больничных стен, пропитанных тяжелым запахом лекарств. Кошелин как бы невзначай подсаживался рядом с газеткой, никто из докторов даже и не глядел в его сторону, а даже если и были случайные взгляды, то в них красноречиво читалось плохо скрытое чувство собственного превосходства над узколобым номенклатурщиком. Как бы не так! Пусть Владлен Леонидович и не разбирался в тонкостях фармакологии и не мог отличить нефрит от неврита, но во врагах народа он разбирался прекрасно и не терял бдительности. Он чуял буржуйскую гнильцу в этих интеллигентиках, и чутье его не подводило. После псевдо-научной болтовни сначала исподтишка, тихой сапой, а потом все увереннее выползали раболепные восхищения жизнью капиталистов. У Кошелина была превосходная память. Ему даже записывать было ничего не нужно - бойкие словечки этих тихушников он мог повторить без единой ошибки. Вот только Ольга Филипповна Карцева никогда не участвовала в подобных "разговорчиках", предпочитая обществу коллег гордое одиночество. Владлен ненавидел эту бабу. Он сам не мог найти этому рационального объяснения, но он просто на дух не переносил Карцеву. Как она ходила цацей, гордо вскинув свой длинный заостренный нос, как пристально таращилась, как отмалчивалась, когда речь заходила об английских гастрономах, и вообще сторонилась пересудов. Это все выводило Кошелина из себя. Эта докторша не так проста как кажется, он печенкой чуял. Прикидывается овечкой, а на самом деле просто языком лишний раз чесать боится, хитрая стерва. Чуть что - сразу к себе в номер бежит, как крыса в нору, или встанет как вкопанная у окна и пялится на этот проклятый дождь, который льет как из ведра. Небось мечтает остаться в этой роскошной жизни, контра недобитая! Владлен Леонидович невзлюбил ее сразу, как только ознакомился с ее биографией и узнал, что докторша попала в список делегатов. Разумеется, после успеха пенициллина Ермольевой, Карцева заручилась поддержкой таких покровителей и корифеев советской науки, что ее никто не трогал. С Борменталя, ее мужа-зэка, сняли судимость, разрешили вернуться к практике, они всем своим многочисленным семейством осели в Москве. Ольга Филипповна вела себя как образцовая советская гражданка, не выделяясь ничем одиозным, но Кошелин ощущал в ней какую-то червоточинку. Но никак не мог ее раскусить, что она за птица. И это его просто бесило. Как и то, что упрямая Карцева никак не поддавалась его влиянию и контролю. Ненавидел товарищ Кошелин эту тётку и за то, что оказался в такой ситуации. А точнее, был вынужден находиться в каком-то особняке, черт знает где, черт знает с кем, в окружении заносчивых английских дам в узких платьях, равняющихся по стоимости его месячному окладу. От дыма дорогих сигар и тонких мундштуков голова шла кругом, Владлен Леонидович не успевал держать в поле зрения всех делегатов, разбредшихся кто куда, а от ежесекундной необходимости переводить поток медицинских историй с английского на русский и обратно уже почти отсох язык. - Да у него рот просто не закрывается! - буркнул Кошелин и жадно отпил из тяжелого стакана немного бренди, слегка скривившись от горечи английского пойла, - сколько можно! Трещит и трещит про свои операции! - Владлен Леонидович, но вы же сами настояли на своем присутствии - произнес тучноватый профессор, общавшийся все это время со своим британским коллегой исключительно через переводчика, - вы нам всем четко дали понять, что все самостоятельные контакты с иностранцами строго воспрещаются. - Да я знаю! - прошипел Владлен, - давайте, закругляйтесь. Вообще не понимаю, какого лешего мы сюда пришли! Среди гостей, праздно слонявшихся по огромному залу, он выцепил одинокую фигуру Карцевой. Вот! Это из-за нее Кошелин вляпался в такую идиотскую историю. Это по ее милости пришлось нарушить утвержденную сверху программу их пребывания в Лондоне и притащиться сюда. Это она будет виновата, если вдруг кто-то окажется перебежчиком... Ведь товарищ Кошелин отвечает и за это, пусть и негласно. Да, первыми полетят головы руководителя делегации и куратора по партийной линии, но его самого в Москве тоже не похвалят, что проглядел. А все почему? Да потому, что один очкастый противный профессоришка после пленарного заседания конференции вдруг удумал пригласить советскую делегацию в гости к какому-то старому хмырю. - Знаете, дорогая мадам Карцева, у нас тут бытует расхожая байка, будто наши уважаемые русские коллеги здесь ходят строем под конвоем вашей тайной полиции, ЧК, - вкрадчиво произнес этот хитрец Флори, широко улыбаясь в свои тридцать два белоснежных зуба, - а потому давайте разрушим эти глупые предрассудки. Завтра вы улетаете в Москву, так? Я приглашаю вас провести сегодняшний вечер в гостях у одного моего друга. Он человек уже преклонных лет, но до сих считается гордостью британской медицинской науки. Он мечтает познакомиться с вами, мадам Карцева, с тех пор, как я рассказал ему о своей поездке в Россию. Грех упускать такую возможность! Прошу вас, соглашайтесь. И эта дура возьми да и ляпни - дескать, если руководитель делегации не против, то почему бы нет! И Кошелину ничего не оставалось, кроме как согласиться. И не подумала ведь эта идиотка, что она Владлена Леонидовича под монастырь подвела. Хотя, начистоту, ему самому было страсть как интересно поглядеть на особнячок того старика. Но зачем хозяину таких хором нужна была Карцева, он в толк никак не мог взять. Ну, что в ней такого? По огромной овальной гостиной со сводчатым потолком, под которым висела распустившимся цветком хрустальная люстра с подвесками, плыла джазовая музыка с пластинки, совершенно не подходившая к убранству богатого дома. Широко раскрытая пасть камина, поблескивающие тяжелые канделябры и глубокие вольтеровские кресла с расшитой обивкой - все это было будто живыми свидетелями былого величия минувших эпох. Особняк был добротным, но мрачноватым. Кошелин был даже слегка разочарован, жилище это роскошью не блистало. Его внимание привлекла лишь лестница из резного дуба с фигурными балясинами и старинный рояль, явно из прошлого века. Осушив до подтаявшего льда стакан, Владлен Леонидович прошел через весь зал к Карцевой, как всегда, державшейся в отдалении от всех. Она неспешно прохаживалась вдоль стены, запахнувшись в белую шаль, наброшенную поверх ее строго темно-синего костюма. Будто знала, честное слово! Они-то все разоделись в легкие рубашки и платья, а в доме была такая холодина, что не спасал даже радиатор, от сквозняков зловеще поскрипывали стены, и этот звук не заглушала даже музыка. Карцева рассматривала фотографии, висевшие вдоль стены в красивых рамках. - Интересно, Ольга Филипповна? - сквозь зубы спросил у нее Кошелин. - Что, простите? - она будто совсем забыла о его существовании, появление переводчика застало ее врасплох, - ах, да, Владлен Леонидович, очень красивые фотопортреты. Владлен едва сдержался, чтоб не скривиться. Как же его раздражала эта ее дурацкая манера говорить с ним свысока, словно он букашка какая-то. Небось специально притворилась, что не заметила его. Он так и хотел сказать ей что-то этакое, но тут перед ними возник этот надоедливый буржуй в очках. - Насилу вас отыскал, мадам Карцева, что ж вы прячетесь, - профессор Флори деликатно взял ее за руку, - мой друг со его супругой уже спустились и ожидают вас. Карцева немного растерянно улыбнулась уголками губ, но Владлен Леонидович почувствовал своим долгом вмешаться. - Прошу прощения, мистер Флори, мне нужно сказать пару слов Ольге Филипповне, - по-английски растянуто проговорил он и повернулся к докторше, едва заметно сверкнув глазами, - вы будете общаться с гражданами иностранной капиталистической страны только в моем присутствии как штатного переводчика. Я знаю, что вы владеете английским в совершенстве, но Надеюсь, вы это понимаете и не будете артачиться? Карцева вскинула тонкие брови, но возражать не стала, ответив сдержанным кивком. Англичанин тоже был не против общества Владлена. Пока они шли к его другу, Флори как бы невзначай все с той же улыбкой бросил. - Кстати, мадам Карцева, как вам эта скромная обитель? Согласитесь, было бы неплохо быть здесь хозяйкой. Кошелин аж затаил дыхание, внутренне возликовав. Ай да британец! Как ловко подкинул нужную карту! Теперь ей не выкрутиться. Вот эта стерва и попалась. - Да, дом вашего друга великолепен, прекрасный образчик английской архитектуры, кажется, здесь до сих пор раздается эхо викторианской эпохи, - пожала плечами Ольга Филипповна, отозвавшись совсем равнодушно, - но я бы не смогла жить нигде, кроме своей Родины. Они втроем подошли к софе, на которой устроилась пожилая пара. Хотя, слово "пожилая" в данном случае прозвучало бы более чем лестно. Мужчине при виде Карцевой поднялся, опираясь на черную трость с белым набалдашником. Это был глубокий старик, седой как лунь, с сухой кожей, похожей на пергамент. Но несмотря на свои седины он не потерял своей гордой выправки, держа перед гостями прямую спину. Он был очень высокий и худощавый, на горбинке длинного носа было посажено старомодное пенсне, как у Чехова, а из-под стекол глядели умные карие глаза, живые, совершенно лишенные старческой вялость. Его морщинистое лицо было обрамлено серебряными бакенбардами, походившими на рыцарское забрало. Было во всем облике этого старца что-то аристократичное, будто он сошел со старинного портрета какого-нибудь барона или графа. Сидевшая с ним старушка тоже медленно встала, взяв его под локоть. В отличие от старика она была совсем небольшого роста. Сухонькая, в длинном платье из кружева она была похожа на игрушечную глиняную фигурку, выкрашенную белой краской. Ее волосы были забраны в старорежимную высокую прическу. Лицо маленькой старушки, как и у седовласого джентльмена, было испещрено паутинкой морщин, но они не скрывали множество озорных веснушек и ямочки на щеках. - Позвольте вам представить - профессор Генри Джекилл и его супруга, миссис Айрин Джекилл. Профессор, это доктор из Москвы, о которой я вам столько рассказывал. Мадам Карцева, запамятовал имя вашего отца, которое вы всегда добавляете... - Ольга Филипповна, - тихо произнесла Карцева, придя на помощь Флори, - меня зовут Ольга Филипповна. А это наш переводчик, Владлен Леонидович. Я благодарю вас, профессор Джекилл за такой радушный прием. И вам очень признательна, миссис Джекилл. У вас потрясающий дом. - Полно вам, милая Ольга Филлиповна, - отозвалась маленькая старушка, дождавшись перевода от Кошелина, - то, что вы здесь - большая честь для нас с Генри. Старый профессор поприветствовал Кошелина и старомодным жестом невесомо коснулся ладони Ольги и поднес ее к своим губам, поцеловав. - Я очень рад наконец встретиться с вами, Ольга Филипповна, - они оба назвали ее по отчеству, что было удивительно для англичан, - на мой взгляд, это замечательная традиция в вашей стране - носить имя своего отца рядом с собственным. - Полагаю, для мадам Карцевой это еще и предмет гордости, - вмешался в их разговор Флори, - поскольку ее отец был знаменитым врачом. - Да, мой отец - гений... Перед глазами у Ольги поплыла пелена от слез, которые она не могла сдержать. Но слезы эти не уродовали видение реальности, смешивая все в одну размытую серость. Они будто смывали со стоящих перед ней супругов Джекилл все эти годы. Генри и Айрин вновь предстали перед ней как на том фото на стене, молодыми и счастливыми - молодой доктор и его красавица-невеста с огненными волосами. Это удивительно, но они вдвоем ничуть не изменились, она поняла это, стоило лишь им заговорить. - А чем занимался ваш отец? - спросил профессор Джекилл. - Он был хирургом от Бога, проводил сложнейшие операции, его звали Филипп Филиппович Преображенский. Я ему многим обязана, он надоумил меня идти по стезе медицины, уберег от многих бед и напастей. Он очень любил меня... Карцева посмотрела на маленькую старушку, едва заметно прижав ладони к сердцу. - И еще он очень любил одну женщину, настолько любил, что так и не смог жениться, потому что никто больше не был похож на нее. Но она предпочла другого. Она была женой его лучшего друга и коллеги, а он не хотел красть чужое счастье. А потом всю свою нерастраченную любовь он подарил мне. Он всю свою душу подарил мне по кусочку, чтоб я была счастливой, папенька мой милый... - Какой замечательный человек! - выдохнула миссис Джекилл. - И как я благодарна ему за это... Он вырастил прекрасную дочь, достойную своего отца. - Нет, я не достойна его... Когда-то давно я причинила ему такую боль. Я виновата перед ним и мамой. И у меня не было возможности загладить свою вину. Все эти годы я мучилась от невозможности сказать им обоим, как я их люблю. И прошу прощения. - Ваш отец простил вам все, - сказал старый профессор, - разве могло быть иначе? Как можно таить обиду на свое дитя? Вы же его плоть и кровь, его любимое чадо, маленький Воробышек. Он тоже вас очень любил... И вы принесли более чем достойные плоды покаяния. Стали доктором и спасли столько жизней. Ваш отец может вами гордиться. Из-за синхронного перевода Кошелина ответы приходили с опозданием, но они втроем были рады такой паузе. Пока Владлен Леонидович говорил, у четы Джекилл было время полюбоваться Ольгой. Их дорогой девочкой. Они оба смотрели на нее и не могли наглядеться, пытаясь сохранить в памяти каждую родинку на белой коже, каждую крапинку в омуте зеленых глаз, каждый завиток в ее русых волосах. - Какая вы красавица, Ольга Филипповна... - произнесла Айрин. В ней удивительным образом сплелись шотландская неукротимость и английское благородство, словно создав редчайшее украшение. А лед и пламень перемен в России закалили ее, придав этой драгоценности стальную крепость. - У меня для вас есть подарок, - Генри Джекилл загадочно прищурился и что-то взял с софы, - примите, пожалуйста, от всего сердца и на добрую память. Он протянул Ольге сверток палевой бумаги, красиво перевязанный шелковой лентой, совсем как рождественский подарок. - Это мне? - доктор Карцева с затаенной радостью робко взяла таинственный предмет, совсем как в детстве, когда не веришь всему происходящему от радости, - спасибо большое, но я не могу это принять... - Я настаиваю, Ольга Филипповна. Мне очень хочется, чтоб вы забрали что-то от меня с собой в Россию. Будете потом вспоминать нас с Айрин. - Я и так всегда буду помнить о вас... Они стояли так в молчании несколько секунд, позабыв о Кошелине, Флори и всех остальных гостях. И только сейчас к Ольге пришло осознание, что все эти годы ее родители были с ней. Они любили ее, молились о ней и ждали встречи. И дождались. - Ольга Филипповна, не откажите нам, старикам, в одной просьбе, - обратилась к ней маленькая старушка, - профессор Флори рассказывал нам, что у вас красивый голос. Не могли бы вы спеть для нас этим вечером? - Я, признаться, не знаю... У моей бабушки был талант к музыке, когда она пела, все вокруг замирали. - Может, вы и этот талант унаследовали? - заметил Джекилл, жестом приглашая ее сесть за рояль, - полагаю, вы сможете себе аккомпанировать. Стоило лишь Карцевой занести руки над лакированной крышкой, как она ощутила дрожь во всем теле. Она почувствовала себя так, будто склонилась над операционным столом со скальпелем, и от ее действий зависела жизнь человека. Боже, сколько же лет она не играла? У крёстного было пианино, и она часто музицировала, Ване очень нравилось... А за этим роялем в доме дяди Артура и тети Элизы в последний раз она сидела в двенадцать лет, а сейчас ей сорок восемь. Пальцы погладили пожелтевшие от времени клавиши. Этот инструмент помнил пальчики ее мамы и бабушки Этельберты. Он был свидетелем и радости, и печали, и взрывов смеха, и жарких споров. Именно под его музыку впервые танцевали Генри Джекилл и Айрин Миллиган. Именно на этот рояль по привычке опирался Габриэль Аттерсон. И за него упрашивал сесть своего Светлячка Хэсти Лэньон. Преодолев страх, Ольга нажала на клавиши, выпуская из впавшего в анабиоз рояля воздушные и легкие звуки музыки. Она играла все увереннее и увереннее, и картины прошлого, ее счастливого детства, ее памяти о давно ушедших людях, припорошенные снегом, оживали, как лес по весне. Репертуар пришел как-то сам собой. Ольга вспомнила, как горячо любила этот романс на стихи Лермонтова мама. Это была первая песня на русском языке, которую она услышала, и Филипп Филиппович слушал ее вместе с ней. Затем ей пришел на ум Чайковский с его танцем маленьких лебедей. Генрих Александрович играл эту мелодию с маленькой Олюшкой в четыре руки. Ольга ломала голову над тем, что исполнить на последок. Она сразу поняла, как тоскуют ее родители по России, это буквально читалось в их глазах. И ей так много хотелось им рассказать! Про революцию, про войну, про девочек и Георгия, про чудо с вновь обретенным Иваном... Про то, что она сама вначале просто не узнавала свою Родину. Ольге казалось, будто вся Россия выпила какую-то тинктуру, превратившись в зверя, в Джаггернаута, выпустив все самое кровожадное и жуткое. Революция явилась ей чудовищем, ненасытным и свирепым. Но она любила свою Родину. И видела в ней все еще великую страну, пусть и в такой ипостаси. Она не могла этого объяснить, но что-то внутри ей подсказывало, что все это временно. А любовь вечна. Любовь не умирает. Любовь сильнее смерти и страха смерти. И война это доказали. Россия выстояла. Выстояла и Ольга. Дочь гения и воина. Она вдруг поняла, что не может не сыграть то, что исполняла тогда в эвакогоспитале: "Над страной весенний ветер веет, С каждым днем все радостнее жить. И никто на свете не умеет Лучше нас смеяться и любить. Но сурово брови мы насупим, Если враг захочет нас сломать,- Как невесту Родину мы любим, Бережем, как ласковую мать". "Я так люблю вас, дорогие мои...".***
Под ворохом бумаги и шелком лент скрывалась пухлая записная книжка с кожаной обложкой, обитой металлическими нашлепками по углам. Если ее раскрыть, но взору читателя представлялись желтоватые листы, исписанные бисерным почерком с обеих сторон. На первой странице хранилось предваряющее послание. "Милая моя, дорогая девочка, Ангел мой Олюшка, мой Воробышек! Я не смел даже мечтать о нашей встрече. Но сегодня, если Богу будет угодно, и план Говарда Флори не провалится, мы с мамой тебя увидим. И если ты сейчас читаешь эти строки, значит, все свершилось. Если бы ты знала, сколько муки в этих часах ожидания, пока я пишу тебе эти слова, и вместе с тем, сколько в них радости. Выразить не могу, как мы скучали по тебе, солнышко. Я не страшусь смерти, но я боялся умереть прежде, чем увижу тебя. Но Бог милосерден. Мне не о чем больше просить. Я знаю, что ты жива-здорова, что у тебя есть семья, дети и любящий муж. Что еще мне желать для счастья? Мне твоего будет достаточно, как и маменьке. Просто знай, что все это время в разлуке мы ни на мгновение не забывали о тебе. Мы так горды тобой, Олюшка. Ты держишь в руках необычные мемуары. Эту историю в письмах к тебе я писал тридцать лет, редактируя и подбирая слова. Вначале мне казалось, что она о гении и злодее, о неудачном опыте, о двойственности натуры, о попытке избежать неотвратимости воздаяния... Наверно, так оно и было бы, если б не одно. Если б не было твоей мамы, моей Айрин. Без нее и конец бы у этой странной истории был другой. И теперь я понял, что это история даже не обо мне. Она о Любви, жертвенной и всепрощающей. Эта история о моем Гении...".