- Я дочь профессора Генриха Александровича Джекилла...
- Генриха Джекилла? Вы, стало быть, немка?
Тугой спазм сдавил Ольге Генриховне шею, отозвавшись в затылке. Ей было до сих пор не ясно, для чего ее сюда привели. Стал бы тратить свое время нарком на такую весьма банальную историю - дочь врага народа проникла в советскую лабораторию... Если им все известно, а сомнений у нее в том не было, то почему она еще не на допросе? С чего вдруг к простой докторше такое внимание? Ольга ответила не сразу. Опустив глаза на фото перед собой, она бережно взяла в руки карточку. Прошло столько лет, она считала ее утерянной вместе с другими снимками, хранившимися в их семейном альбоме. Альбоме семьи Джекилл. После смерти крёстного Ольга все равно оставила его себе, не страшась того, что эти фотографии может кто-то увидеть. Он так и остался в их с Иваном московской квартире.
- Нет, Лаврентий Павлович, я не немка, - наконец заговорила женщина, продолжая глядеть на фотографию, - по крови я англичанка, вернее, англо-шотландка. Мой отец, Генри Джекилл,- британец, а мать родом из Шотландии. И там очень холодно, над вересковыми пустошами гуляет такой ветер, что продирает тебя до костей. И там много озер и горных вершин. Шотландия чем-то походит на вашу землю. Только Грузия обожгла меня солнцем и зноем, а Эдинбург, где я бывала однажды, - промозглым холодом. Помню, мы вышли с родителями к побережью, я стояла на краю скалы и смотрела на серое море, в котором отражалось свинцовое небо. Суровая красота. И народ там живёт суровый. А на гербе в веках высечена надпись - "никто не тронет меня безнаказанно".
Ольга Генриховна подняла глаза на Лаврентия Павловича, не перебивавшего ее.
- Скажите, пожалуйста, а у вас есть еще фотографии?
В ответ он молча подошел к своим ящикам и извлек откуда-то из недр какой-то томик, обитый голубым бархатом, Ольга сразу узнала знакомую обложку.
- Вы позволите... - неуверенно начала она, не зная, как вежливее попросить, и уместна ли эта просьба вообще, - можно мне?
Берия передал ей альбом прямо в руки. Его безмолвие выглядело страшнее любого приговора, но Ольгу сейчас не заботило будущее. Раскрыв дрожащими от волнения руками хранилище ее воспоминаний, она аккуратно перевернула твердую тисненую страницу, любовно проведя рукой по глади вставленной в разрезы карточки.
- Папа... - прошептала она одними губами бесшумно, изучая молодое лицо своего отца, бывшего в ту пору восходящей звездой лондонского царства науки, доктора Генри Джекилла.
- Мой отец был безумно талантливым доктором и химиком, у него была своя лаборатория в фамильном особняке, он вращался в самых изысканных кругах Лондона, среди старой аристократии и новоявленных магнатов. Он был умен, красив, да к тому же владел огромным состоянием. У него было много влиятельных друзей, все уважали и любили доктора Джекилла.
Будто видя все впервые, Ольга листала альбом дальше. На другом снимке были изображены маленькая миловидная леди и пожилой грузный джентльмен.
- Однажды в гостях у своего старого товарища, доктора Хэсти Лэньона, мой отец был представлен его воспитаннице, мисс Айрин Миллиган. Она была дочерью бедного шотландского аптекаря, он лечил бедноту и умер от тифозной лихорадки вместе с женой. Маленькая Айрин была выброшена на улицу, а Лэньон взял чужого ребенка, сироту без роду и племени к себе, вырастил в любви и заботе. Когда мой отец увидел повзрослевшую мисс Миллиган, вся жизнь его перевернулась. Эта девушка не была похожа ни на одну английскую леди. Она покорила моего отца не столько своей красотой, сколько отвагой и искренностью. Он полюбил ее с первого взгляда и на всю жизнь. Мою маму...
Ольга Генриховна вдруг осеклась, поздно спохватившись, что здесь она не одна. Она говорила о своей родословной так бесхитростно и открыто, будто давала интервью журналисту, напрочь забыв о присутствии здесь Берии. А нарком меж тем, удобно устроившись в своем глубоком кресле, казалось, слушал ее с неподдельным интересом. Его беспристрастный прежде взгляд все же выдавал легкое удивление, видимо, он сам не ожидал от своей гостьи такой словоохотливости.
- У вас и впрямь интересная семья, доктор Карцева, - сказал Лаврентий Павлович, - каким же ветром ваших родителей занесло в Россию, из такой-то бочки с медом? Или там все же была ложка дёгтя?
- Я не знаю, - честно призналась Ольга, - никаких серьезных причин покидать Британию у отца не было, его будущее было ясным и светлым. Обширная практика, мировая известность благодаря его исследованиям. Вот только его выбор лондонская элита не одобрила. Доктор с безупречной репутацией и громкой фамилией не мог жениться на бесприданнице, людей ее происхождения англичане не считали себе ровней. Вот тут имело место классовое неравенство чистой воды.
- Но ваш отец все равно женился на ней?
- Они уже объявили о помолвке, но в особняке доктора Джекилла произошел страшный пожар. Он уничтожил полностью отцовский дом. В том пожаре пострадала мама, у нее был перебит позвоночник, и отнялись ноги. Местные врачи не обнадежили отца, ей прочили судьбу калеки на всю оставшуюся жизнь.
Ольга открыла еще одну страницу. С пожелтевшего снимка уверенно и дерзко глядел и задорно улыбался молодой человек с книгой в руках.
- Отцу вернул надежду московский студент, Филипп Филиппович Преображенский, мой крёстный, будущий профессор. Он упросил самого профессора С. оперировать маму, но для этого нужно было ехать в далекую Россию. И отец поехал, наплевав на всю свою прежнюю жизнь, оставив все свои преференции в Лондоне. В Москве мама встала на ноги. Здесь же они оба приняли крещение. Став Георгием и Ириной в православии, они обвенчались. Отец решил открыть практику, он работал в теперешней Боткинской, вел бесплатный прием для рабочих, даже лечил крестьян, когда мы летом ездили в деревню в Вологодской губернии. Мои родители всем сердцем полюбили Россию. Здесь родился мой старший брат, Александр, названный в честь императора...
- А вас назвали в честь княгини Ольги? - перебил ее нарком. - Дайте, сам дальше догадаюсь. После победы Октября, профессор Преображенский совершил подлог, сделав вам фальшивые документы на свою фамилию? Так вы стали Ольгой Филипповной Преображенской?
Ощутив снова в горле склизкий комок, доктор Карцева кивнула.
- Вы вышли замуж за Ивана Арнольдовича Борменталя, из обрусевших немцев?
- Да, - безжизненным голосом ответила Ольга, - мой муж был арестован и расстрелян в тысяча девятьсот тридцать седьмом. Незадолго до его ареста я с дочерями уехала из Москвы по просьбе Ивана.
- Одна? - песне сверкнуло в свете тяжелой настольной лампы.
- С лейтенантом Карцевым, - после неловкой паузы пояснила женщина, - он должен был уехать по службе в Поти и взял нас с собой. Там до нас и дошли вести об Иване.
Она сжала острые края страницы, угрожающие разрезать кожу. Ей стало душно, как в тот день, когда Ольга случайно услышала разговор Карцева и тети Тамары. Воздух в просторном кабинете сделался отчаянно спертым и вязким. Ольге показалось, будто она находится сейчас под водой, и все попытки сделать вдох оборачиваются угрозой смерти, она лишь начинает тонуть. В Грузии она похоронила своего нерожденного ребёнка, прощальный подарок Вани... Она закрыла глаза и немного вытянула шею, приподнимая голову, словно желая вынырнуть из этой бездны захлестнувших ее страшных воспоминаний. Доктор Карцева сейчас ощущала себя читающей чью-то чужую судьбу, она впервые взглянула на историю своей недолгой жизни со стороны, раньше она просто не думала о том, что было, запрещая себе оглядываться назад. Дети требовали ее внимания и любви, больные требовали лечения и ухода, Ермольева и Алексеев требовали результатов испытаний крустозина. А все её существо требовало победы, как и все советские граждане, воюющие с фашистами. О себе и своей судьбине думать было просто некогда. И хорошо, что так все сложилось, ведь сиди бы Ольга без дела - она бы просто сошла с ума.
Берия ничего не говорил, но не сводил с нее цепких глаз. Ольга Генриховна очень боялась, что он спросит ее об Александре, и начала говорить сама, не дожидаясь вопросов наркома.
- В Поти я узнала, что мой муж расстрелян. Товарищ Карцев предложил мне руку и сердце, за что я ему очень благодарна. И все годы в этом браке я не питала к нему ничего больше горячей благодарности. Он помог сделать документы и на моих девочек, удочерил их. Сначала мы жили в Архангельске, потом Александра Кирилловича перевели в Вологду. Он погиб в начале сорок второго под Ленинградом. В том же году меня забрали для работы с профессором Ермольевой.
- Вы очень дружны с Зинаидой Виссарионовной, - Лаврентий Павлович встал из-за стола и принялся прохаживаться вдоль высоких окон, выходящих на площадь Дзержинского, - когда она рассказывала нам детали вашей биографии, она о многом умолчала.
В этот момент у Ольги камень с души упал. Не предала! Ну, конечно, это же Зинуша, ее друг. Как же она смогла убедить их всех в благонадежности Карцевой? Никто бы не подпустил на пушечный выстрел человека с таким прошлым к научным разработкам государственной важности, и Ольга это понимала. А может они решили сперва дать ей закончить работу, а потом уже решать что-то с ней... Доктор сделала свое дело. А дальше что?
- Где сейчас ваши родители? - нарком остановился у окна, будто что-то высматривая.
- В Лондоне, если они живы... - она вновь стала разглядывать милые сердцу фотографии, будто заново встречая любимые лица и стараясь навсегда запечатлеть их в памяти, до мелочи, до капли сохранить, - они уехали в четырнадцатом году, накануне войны. Больше я их не видела... И не увижу никогда!
Ее ровный и спокойный голос вдруг изменился, сделавшись высоким и звонким, как натянутая струна. Это было настолько неожиданно, что Берия даже обернулся. Ольга закрыла лицо руками, чтоб он не видел, как исказилось ее лицо гримасой горя. Крестный умер на ее руках и похоронен на Новодевичьем, Карцев погребен в братской могиле, которую она непременно найдет, последнее пристанище Ивана она тоже сможет отыскать... Но кто хоронил ее родителей? Кто шел за их гробами? Кто утешил их старость и был рядом на их смертно одре? И на могилу их она никогда не сможет прийти, ибо лежат они в чужой земле.
Вся эта буря длилась всего пару мгновений. Ольга почувствовала на своем плече тяжесть мужской ладони. Она отняла руки от лица, которое уже было прежним. Лаврентий Павлович по-рыцарски протянул ей носовой платок.
- Благодарю вас, это лишнее, - мотнула головой она, не проронив ни слезинки.
- Так значит, ваши родители вернулись в Англию, - Берия устроился на стуле рядом с Ольгой Генриховной, облокотившись на столешницу, - думаю, имя вашего отца все так же значимо для властей? Должно быть, профессора Джекилла приняли обратно с распростертыми объятиями?
- Безусловно, - она сидела к нему боком, не поворачивая головы, - заслуги моей отца предмет гордости англичан.
- А вы не хотите туда вернуться?
По всему телу будто прошел разряд электрического тока. Край альбомного листа уперся в подушечку пальца с такой силой, что на коже выступили капли крови. Нарком все же положил рядом с женской рукой платок, и Ольга механически обернула им палец, порез был достаточно глубоким, сквозь белую тонкую ткань выступили алые пятна.
- Вы никогда не думали, Ольга Генриховна, что было бы, если б вы уехали тогда вместе с семьей в Лондон? Ваша жизнь повернулась бы совсем по-другому.
- Да, - равнодушным тоном отозвалась она, - принимая во внимание состояние моего отца и его вес в обществе, я была бы богатой наследницей и завидной невестой. Быть рекомендованным моему отцу - это большая честь для лондонских врачей. Тот же профессор Флори относился бы к нему с пиететом и подобострастием.
До войны Ольга так часто об этом думала и живо представляла свою жизнь в Англии. Ничего бы этого не было - ни подлога с документами, ни ареста, ни побега. Была бы спокойная жизнь под размеренный бой Биг-Бена, такая же низменная и определенная, как Тауэрский мост над Темзой.
- Это было бы ужасно...
Ольга Генриховна повернулась к наркому, смело взглянув ему в глаза, скрывающиеся за стеклами пенсне. Ей теперь казалось, что он намеренно не спускает ниже переносицы, чтоб трудно было по его взгляду прочесть его чувства и намерения. И сейчас у нее и вправду было чувство, что она разговаривает с неживым человеком, настолько непроницаемым было лицо Берии. А она вдруг ощутила себя как никогда живой. Ей хотелось действовать и говорить. Ольга с оглушительной внезапностью поняла, что у нее есть только это мгновение, здесь и сейчас. Важно то, что происходит сейчас. В ее сознании будто ожили слова Филиппа Филипповича.
"Так как раньше уже не будет. Прежней жизни не будет никогда. Но он тебя зависит, какая будет твоя новая жизнь".
- Мой отец очень любил свою Родину...
- Не сомневаюсь, - отозвался Лаврентий Павлович, - только с чего вдруг он покинул ее и остался в царской России?
- Нет, вы не поняли. Он Россию считал Родиной, как и моя мама. Они настолько были влюблены в язык, что говорили со мной только по-русски, папа переходил на английский, когда сердился. Он с удовольствием говорил с крестьянами, записывая их словечки. Он мечтал стать русским. И быть погребенным здесь.
Ольга мысленно улыбнулась своим детским воспоминаниям. Однажды они с отцом встали летом до восхода солнца и пошли в поля, собрать травы для его лекарств и цветы для мамы. Небо было молочно-розовым, как кисель, а туман низко стелился в оврагах и ложбинках, где-то вдалеке басовито мычали стада, которых выгнали пастухи до жары. И воздух был такой свежий, что не хватало объема легких, чтоб его вдохнуть. Маленькая Олюшка сидела у отца на плечах. Он был таким высоким, что ей казалось, будто она сейчас дотронется до неба. когда они возвращались в деревню, их нагнал дядька Валерьян с туеском малины.
- На-ко, барышня, откушай малинки, - он улыбался себе в бороду, протягивая Оле спелые ягоды, - барин, а как, бишь, по-вашему, ягодка будет?
- Berry, - ответил доктор Джекилл с легким акцентом, он жутко переживал из-за него, но избавиться так и не смог.
- Ой, чудно как, а! Ну, бери так бери, бери!
- Папа очень любил Россию, - Карцева поймала себя на том, что чуть не расплылась в улыбке сама, она уже могла свободно дышать, как в то деревенское утро, - а я в юности не понимала, почему, за что? А потом, когда в тридцать седьмом у меня случился выкидыш, я тоже мучилась вопросами - почему и за что? После поняла - надо спрашивать "зачем"?
Сквозь приоткрытое окно влетел порыв ветра, надувая тонкие полупрозрачные занавески как паруса. Солнечные блики играла на меди тяжелой лампы и чернильнице.
- Если бы я уехала в Лондон, то никогда бы не встретила Ивана, не родила бы ему троих красавиц-дочек. А если бы его арест, то я никогда бы не оказалась в вологодском эвакогоспитале, где была так нужна. И не работала бы в одной лаборатории с самой Зинаидой Виссарионовной. Я жила бы и не знала, как я люблю свою Родину... А поняла я это только во время войны. И старалась быть воином, как отец учил, и во мне же течёт кровь шотландцев, а они все имели сражаться. Только у моих предков были мечи, а мое оружие это бинты и чаша Петри, но я унаследовала его от Генриха Александровича.
Её не страшило уже ничего. Оттого и слова приходили на ум сами собой и лились свободной рекой.
- Знаете, Лаврентий Павлович, как только я стала врачом, я пыталась хоть немного приблизиться к гению моего отца. Он хорошо понимал свой долг и исполнял его с честью. И говорил, что мама исполнила перед ним свой. Меня воспитывали так - одна вера, одно Отечество, один муж. Я не стану отрекаться от Ивана Арнольдовича, я убеждена в том, что он ни в чем не виноват. И готова разделить его судьбу. Только девочек моих не трогайте, пожалуйста...
В ответ на это Берия стянул с крючковатого короткого носа пенсне, но не спешил поднять глаз на ожидающую своей участи Ольгу Генриховну. Он молча встал и вернулся к своему столу, кропотливо перебирая свои бумаги. Наконец он остановился на каком-то сероватом бумажном листе и двинулся с ним обратно к женщине.
- Возьмите, - нарком протянул ей какую-то записку, на которой значились фамилии Ермольевой и Бурденко как адресатов.
- Что это?
- Прочтите, Ольга Генриховна.
Карцева взяла лист, пробежавшись по нему глазами.
-"...прошу отправить меня в тыловой госпиталь или на передовую в качестве военного хирурга. Я осознаю, что поражен в правах, мое пребывание в операционной, как нежелательного элемента, может вызвать подозрение, но прошу поверить в искренность моих намерений. Я кандидат наук в области медицины, значительные мои работы посвящены гнойным заболеваниям, у меня большой опыт полосных операций различной степени сложности. Беру на себя смелость предположить, что мои умения пригодятся в условиях войны. Я хочу быть полезен своей Родине, там, где Родина прикажет. По выполнению своего врачебного и гражданского долга готов продолжить отбывать наказание и вернуться в лагерь. Борменталь, Иван Арнольдович...".
Ольга резко отложила письмо и устремила тревожный взгляд на Берию.
- Что это значит?
- Это значит, что ваш муж не был расстрелян, - терпеливо разъяснил Лаврентий Павлович, - приговор был заменен на восемь лет лагерей. В сорок первом он направил несколько писем коллегам и на прежнее место работы с просьбой позволить ему помогать раненым. Его просьба была удовлетворена. Борменталь был хирургом в Свердловске и Красноярске...
Нарком говорил еще что-то, но Ольга уже не слышала. Дрожащими ладонями подобрав бумагу, к которой прикасались руки Вани, она прижала ее к лицу, целуя пересохшими губами буквы. Жив! Он жив! И слезы хлынули ручьем из ее глаз прямо на его письмо. Она последний раз плакала в тридцать седьмом. И сейчас будто выходило все накопленное за эти годы горе, которое она носила в себе. Женщина плакала совершенно бесшумно, утирая покрасневшие глаза все тем же платком наркома.
- Ольга Генриховна, дорогая вы моя, - Берия, наслышанной о несгибаемом характере Карцевой, был ошеломлен увиденным, - ну зачем так-то переживать? Ну, что вы, в самом деле... Алексеев говорил, что вы и плакать не умеете.
- Не умею, крёстный отучил, - шептала Ольга, пытаясь остановить нескончаемый поток слез, - все время говорил: "Что ты воешь белугой?"...
Ей было ужасно стыдно за свою слабость перед наркомом, но женскую натуру она пересилить не могла. Доктор Карцева резко поднялась со стула, решительно шагнув к Берии.
- Лаврентий Павлович, умоляю, скажите, где он сейчас? Пусть меня направят туда, я согласна быть фельдшером, санитаркой, кем угодно... Лишь бы быть с ним.
- Ваш муж был доставлен в Москву для дознания, постановлением Верховного суда СССР с него были сняты все обвинения, готовятся документы о его реабилитации и восстановлении в гражданских правах с правом возвращения к практике. Конечно, формально ему нужно будет подтвердить свою квалификацию медика, но с этим проблем возникнуть не должно. За эти три года войны Борменталь прекрасно показал себя как хирурга, ему обязаны жизнью сотни бойцов нашей Красной армии. И он снова хочет вернуться в госпитали. Я теперь понимаю, почему вы выбрали его своим мужем. Такая женщина, как вы, достойны такого мужчины, как Борменталь.
- Его... освободили? - спросила Ольга, все еще боясь преждевременной радости и хрупкой надежды, - и мне ничего не будет?
- Как это не будет? Будет! Медаль "За доблестный труд" и благодарность. И с вашей московской квартирой мы обязательно что-то решим. Не должны советские врачи ютиться черт знает где...
Ольга Генриховна пристально посмотрела в глаза Лаврентия Павловича. И теперь увидела в его карих глазах уважение вперемешку с восхищением. Теперь на нее глядел не бездушный каратель, каким она его представляла, а живой человек, тоже умеющий сострадать, которому справедливость не была чужда.
- Сейчас вас проводят к товарищу Борменталю. Он здесь, на Лубянке.
- Спасибо вам, - глаза предательски защипало вновь, но то были слезы радости, - спасибо, Лаврентий Павлович. Разрешите идти?
- Я попрошу вас задержаться, - он протянул Карцевой руку, которую до сих пор держал за спиной, и она воззрилась на него с опаской, но все же взялась за нее своей рукой в ответ.
Берия неожиданно старомодным жестом поднес женскую ладонь к губам, едва уловимо коснувшись ее запястья.
- Вы удивительная женщина, Ольга Генриховна, мужественная и прекрасная. Жаль, что я не знаком с вашими родителями. Они воспитали достойную дочь и гражданку своей страны. Благодарю за службу!
Щеки у Ольги вспыхнули розовыми бутонами, как у юной барышни, которую впервые похвалил строгий учитель. Но смущение ее длилось недолго. Вытянувшись перед наркомом по струнке и гордо разведя плечи, доктор Карцева отвела четко и строго, по всей форме:
- Служу Советскому Союзу!
***
Когда усатый капитан вел ее в нужный кабинет, на лестнице Ольга Генриховна почти вплотную столкнулась с запыхавшимся майором Алексеем.
- Успел... - выдохнул он, - как хорошо, что я вас застал! Вы не должны ничего бояться, вам абсолютно ничего не угрожает... Капитан, немедленно доложите старшему по званию, куда вы конвоируете эту гражданку?
- Николай Григорьевич, - поспешно перебила его Карцева, - меня не конвоируют. Меня провожают на встречу к мужу. Его освободили.
Она знала, как ненавидит майор, да все чекисты, когда в их разговоры вмешиваются, перепрыгивая через погоны. Но ей хотелось внести ясность как можно скорее.
- Так точно, товарищ майор, - отрапортовал капитан, козырнув.
- Оставьте нас, - приказал Алексеев, верно истолковав вмешательство Ольги.
Оказавшись с ним наедине, женщина спустилась на одну ступеньку, чтоб не глядеть на майора свысока.
- Николай Григорьевич... Я вам бесконечно признательна за все. Я в вас уверена больше, чем в себе, вы не только наши опыты охраняли, вы меня сберегли среди того ужаса в Сталинграде. И в Москве не бросили, всегда были со мной честны. Позвольте, я вам отплачу тем же, вы этого заслуживаете. Вы замечательный человек, вы настоящий защитник народа и Родины...
- Но я - не он?
Ольга отвела глаза, будто была виновата. А затем мягко поцеловала в щеку Николая Григорьевича, чтобы сгладить горечь неизбежного.
- Мой крёстный, профессор Преображенский, всю жизнь любил мою маму. А она любила моего отца. Филипп Филиппович тоже был не Генри Джекилл. Простите...
Алексеев стоически выдержал этот удар, не шелохнувшись и ничем себя не выдав. Он безумно хотел обхватить эту женщину за тонкую талию и прижать к себе, накрыть ее губы своими. Но не посмел даже прикоснуться к ней.
- Давайте я провожу вас, в какой вам кабинет? У нас тут такие лабиринты, немудрено заблудиться...
***
- Мне здесь подписать? - доктор Борменталь прищурился от непривычно яркой лампы, внимательно перечитывая документ.
- Да здесь-здесь, - раздраженно буркнул чекист по ту сторону стола, двигая к нему чернила, - что ты там копаешься, не насиделся еще?
- Да нет, просто не хочу повторять прошлые ошибки, я лучше перестрахуюсь, - спокойно отозвался Иван Арнольдович безо всякой боязни и обиды, он уже хорошо знал, что начальник ворчит для порядка.
Когда тонкий перьевой наконечник почти коснулся бумаги, дверь вдруг распахнулась. Доктор машинально встал и уже приготовился объявить свою статью... Но так и замер на месте. В дверях стояла Ольга в сопровождении сотрудника НКВД в штатском. Его Ольга. Несколько мгновений они просто стояли и смотрели друг на друга. Чекист за столом собрался было расшуметься, но Алексеев подал тому знак не мешать сцене встречи двух супругов после восьми лет разлуки.
- Ваня! - Ольга Генриховна первой нарушила торжественность момента, бросившись Борменталю на шею, - Ванечка!
И суровая докторша в очередной раз, чисто по-женски, разрыдалась, крепче обнимая любимого. Иван Арнольдович не сразу отважился положить руки ей на спину, будто не до конца верил, что эта сладостная долгожданная минута наступила.
- Оля, прекрати, - сказал Борменталь, а его жена не смогла разобрать, он плачет или смеется, - люди смотрят, неудобно. Что ты воешь белугой, право слово! Какое счастье, что Липыч этого не видит, сейчас бы такой ор стоял на всю Лубянку!
***
В сорок пятом году в семье Борменталь родился долгожданный мальчик, Георгий Иванович. Такое имя ребенку дали не в честь прославленного маршала, как предположила Зинаида Виссарионовна, а в честь святого покровителя русского воинства, поскольку увидел свет малыш шестого мая. И в честь знаменитого дедушки, Генриха Александровича, раба Божия Георгия. В этот воскресный день была Пасха. В ночи над Москвой плыл колокольный звон открытых в войну храмов, а разные уголки первопрестольной будто перекликались между собой тайным паролем: "Христос воскресе! - Воистину воскрес!". На праздничной заутренней верующие из уст в уста передавали "...смертию смерть поправ".
А через три дня была Победа.
