– Ты Чон Чонгук? – спрашивает Чимин у парня, сидящего на скамейке во дворе и болтающего ногами, беспрерывно глядя в одну точку. Услышав имя, он лениво перевел взгляд на доктора. Внешне Чон ничем не отличался от остальных: такая же белая больничная рубашка с длинным рукавом, длиной до середины бедра и белые штаны. Едва проступающие синяки под глазами и взгляд заебаный. Видимо, «санаторием» он не очень доволен.
– Вроде того, – отзывается парень немного младше самого Пака. – А еще студентка медфака Ли Миен, двадцать лет. И учительница старших классов Ким Хонголь, пятьдесят шесть. А еще водитель локомотива метрополитена Чо Джэмин. Тебе кого именно?
– Чон Чонгука, пожалуйста. Юнги просил тебе передать…
– Мин Юнги? – уточнил, перебив, Чонгук.
– Да.
Пациент поднял глаза к небу, благодаря существующих и нет богов.
– Боже ты мой, я думал, это никогда не закончится.
– Он просил передать, что время пришло.
Долго же Юнги тянул. Чонгук, конечно, понимает, что так надо, спешить нельзя. Но его немного(много) подзаебало торчать тут и изображать двинутого. Студентка Ли Миен, ха. Он относился к этому, конечно, с иронией, но остальные-то воспринимали всерьез. А еще тут куча настоящих психов и это уже ничуть не смешно. Но не это главное, совершенно не это.
Он здесь уже чертов месяц. Планировалось ведь сразу Юнги отсюда вытаскивать, но тот почему-то медлил. А Чонгуку неспокойно было, тут ведь и правда с ума сойти можно. Мысли мозг разъедают, а отвлечься можно разве что на соседа, долбящегося головой об стенку. Самое ужасное – это произошедшее прямо перед его заданием.
Если вкратце: они с Тэхеном разнесли ванную в штаб-квартире, за что огребли от Хосока и, как следствие, Чонгук тут. Хосок ведь мог и кого-то другого послать, но нет, младшего братца проучить решил. Хотя Чонгук понимает, что в любом случае послали бы его.
Он даже не помнит, с чего все началось. Не помнит, кто ударил первым. Плохо помнит, чьим телом было разбито зеркало, а по чьей вине сорвана шторка. Но это был действительно край. Они стояли на самом настоящем обрыве. Чонгук думал, что это конец. Тогда да, он так думал. Потому что Тэхен еще никогда так на него не злился. Да что там, не бил всерьез раньше. Чонгук тоже.
Но он помнит, на что изначально злился сам. На риск. Да, злился на риск, а бил почему-то Тэхена. И где справедливость? Потому что идти в самое логово врага настолько рискованно, что лучше залезть в террариум, кишащий ядовитыми змеями. Чужой среди чужих, где каждое лицо омерзительно, каждого убить хочется без раздумий. Но нельзя. Задание. Ему нужно молчать, изображать своего, делать, что велят. Одно сомнение, одно неверное действие равносильно собственными устами рассказать врагу правду.
Потому что Тэхен на их шахматной доске – конь, а конь может встать и на белую клетку, и на черную, залезть в самое сердце вражеского клана и остаться некасаемым.
Но эта роль ему противна, Чонгук знает. Он бы лучше заказными убийствами занимался или оружие с наркотой толкал, а не вот это вот все. Потому что видеть их так близко – невыносимо; не высказывать то, что о них думаешь – невыносимо; заходить в то место тоже невыносимо. Там аура противная, чужая. Такая, что кожу обжигает, словно весь воздух вокруг облили бензином и подожгли. Такая, что каменной тяжестью в легких оседает. Где оборачиваешься на каждом шагу, потому что не знаешь, что там – позади.
Но никто не сделает это лучше Тэхена. А Тэхен никогда не скажет ничего против вслух, никогда не пожалуется, потому что знает это. Если понадобится, то выставит сам свою кандидатуру. Во-первых, чтобы быть полезным. Во-вторых, потому что он может. Действительно может. Ну, а в-третьих, чтобы Чонгуку не выпало нечто подобное. Чертов заботливый кретин.
А Чонгук бы сам пошел, лишь бы Ким не шел. Не нравится ему это. Волнение ни на секунду не покидает голову, хоть Чонгук и знает, что этим никак не помочь.
Он до ужаса боится, что уйдя туда однажды, Тэхен больше не вернется. Не потому, что Чонгук не верит в своего парня. Потому что там его могут не спасти его богатые умения, изворотливость и удача. Потому что там их много, а Ким Тэхен один.
И теперь Чонгук очень жалеет, что так по-мудацки попрощался с ним. Раны, нанесенные самым любимым человеком, зажили. Физически зажили, но они теперь навсегда с ним. Как и воспоминания, что сейчас безжалостно пожирают нервные клетки. На Тэхена он не злится ничуть, знает, что заслужил, что это надо было, и ему надо было, хотя мысль, что он добровольно причинил ему боль, приносила лишь отвращение к себе.
И теперь Мин Юнги наконец соизволил поднять свою королевскую пятую точку с больничной койки и покинуть сие замечательное заведение. Ну, не ему, Чонгуку, спорить и возникать, да и не собирался он. В его глазах Юнги если не гений, то очень близко к этому. Гении ведь разные бывают. Юнги не делает ничего бессмысленного, значит и у этого есть смысл.
– Иди за мной, – говорит доктору Чонгук, а Чимин слегка недоуменно, но не выдавая этого, последовал. Пациент привел его в свою палату, такую же, каких тут целая куча. Светлая, вся в белых тонах, которые слепят глаза. Не то, что их с Юнги комната для сеансов – металлический цвет не напрягал, а давал глазам отдохнуть. Все тут такое до ужаса белое, что с ума сводит, хотя должно наоборот ум этот возвращать на место. Здесь стояло три кровати, одна из которых принадлежит Чонгуку, другая пустая и ровно заправленная, что говорило об отсутствии у нее хозяина. Около третьей, в углу, какой-то худощавый парень бился головой о стену. Стены в палате со специальным покрытием, мягкие, именно для таких, так что ничего.
Чонгук бросил взгляд на своего соседа, но решив, что тот явно увлечен своим занятием, засунул руку под кровать. Там надежно крепилась к прутьям кобура. А в ней, соответственно…
– Что… З-зачем?
Чонгук протягивал ему пистолет.
Оружие. Черный, матовый,
настоящий. Чимин никогда в жизни прежде не видел пистолеты, и в руках этот не держал, но может сказать, что настоящий. Не будет же он ему игрушку давать?
Чонгук закатил глаза и с недовольством ответил:
– Тебе наглядно показать, для чего это используют?
– Зачем
мне это?
– Это не тебе. Это хену передай. Черт, да он что, совсем ничего тебе не рассказал?
– Как я передам? – Чимин даже не спрашивает, зачем пистолет Юнги. Думать об этом пока что не хочется, он лучше у него самого потом спросит. – Там металлодетекторы на входе.
– Придумай что-нибудь. Передай Юнги-хену, что завтра после ужина.
Чимин задается вопросом, во что он вообще ввязался. Задается, задается, но ответ так и не находит. Он не знает, на что подписался. Юнги поступил с ним нечестно, не посветив во все подробности. Чимин все еще задается вопросом, что он делает и зачем, когда стоит в комнате управления и отключает металлодетекторы. Отключает не просто, а так, как давным-давно научил его уже бывший парень. Они-то будут включенными, а свою главную функцию выполнять не будут. Идеально. Зачем Чимина обучили таким хитрым вещам, лучше не вспоминать.
Это вопрос времени, когда охранники заметят странность, поэтому нужно поторопиться. Чимин направляется прямиком в сектор «С» и с затаенным дыханием проходит проверку. Спрятать пистолет под халатом не составило огромного труда. Доверенных врачей не облапывают, только детектором проверяют. Чимин думал, что его будет мучить совесть из-за того, что он делает. Но нет, почему-то нет. Он ведь предает доверие всех этих людей, своих коллег. Как он им вообще в глаза потом смотреть будет? А никак, наверное, не будет. Возможно, все же уволится отсюда. Он же собирался последовать за Юнги. Куда последовать – он не знает. Он готов даже с завязанными глазами за ним идти, потому что надеется и верит, что Мин его не бросит, как ненужную, использованную игрушку.
Он отворяет привычную дверь. Но что-то другое. Что-то изменилось. Чимин не может объяснить, что. Наверное, он сам другой.
Юнги как всегда ждал его. Как всегда знал, что он придет. Чимин закрывает дверь с этой стороны и сразу достает пистолет, чтобы побыстрее избавиться от этого груза. И дело совсем не в физическом весе.
– Чонгук просил передать, – сообщает Пак. Юнги без лишних слов забирает оружие себе. – Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Если ты очень хочешь что-то узнать, то возможно.
– Например, зачем тебе оружие и кто такой Чон Чонгук.
– Это всего лишь мера предосторожности, – отвечает Мин. – А Чон Чонгук один из моих людей.
– Твоих людей?
– Ага. Узнаешь все. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, разве нет?
– Ладно. Чонгук сказал завтра после ужина. Что случится завтра после ужина?
– Мы сбежим.
Ну, этого ответа Чимин и ожидал.
Доктор Сон не из тех людей, кому пушку к голове приставишь, он испугается и тебя так просто выпустит. Этот человек из другого теста, но Юнги ему не доверяет, возможно, его уже купили. Только будь это так, Юнги был бы уже не тут, а в месте похуже, но все равно не доверяет он ему. Поэтому сбегает, а не выходит через парадный вход со справкой о выздоровлении.
А сбежать будет не так и сложно. Чонгук позаботится о том, чтобы на пути было чисто. Чимин уберет с дороги охранника, подсыпав снотворное. Остается только уйти без лишних свидетелей и воспользоваться ключ-картой охранника.
***
Ветер дует в лицо, откидывая волосы назад. Чимин стоит на крыше и смотрит в густую толпу людей, что снуют там, внизу. Она становится то реже, то гуще, но не останавливается никогда.
Чимин стоит, не шевелится и, кажется, даже не дышит. Словно неживая фарфоровая кукла, мраморная статуя. Он слушает то, что говорит Юнги, будто его голос – путеводитель свыше, а предмет в руке кажется непомерно тяжелым.
– Он скоро будет здесь, – сообщает Мин.
Чимин хочет задать интересующий вопрос, но не может, потому что фарфоровые куклы разговаривать не умеют.
Чимин не знал, на что подписывался, когда не ушел. А теперь узнает сполна. Юнги хочет, чтобы Чимин
убил. Чимин не знает, как отступить назад, ведь ход назад не предусмотрен и так просто с доски не уйти.
– Ты сам решил остаться, Чимин.
Чимин знает, что сам. Не то, чтобы он сильно жалел, но…
Убить человека?!
Чимин настоящий безумец хотя бы потому, что всерьез раздумывает над этим. Потому, что стоит сейчас на этой крыше. На город спускаются плотные, застилающие глаза своей пеленой сумерки. Он, наверное, был бы сейчас дома. Пришел бы после работы и сел в привычное кресло, открывая любимую книгу на том моменте, где закончил. Жаль в жизни нельзя вернуться к определенному моменту, как к странице книги. Хотя, это даже хорошо, потому что если бы мог, Чимин не знает, что бы он сделал.
Убийство человека – это грань. Такая же грань, какая разделяет сумасшедшего и обычного, влюбленного и нет. Нельзя сказать, что это грань между плохим и хорошим. Просто, убивая человека, – неважно с превеликими сожалениями и обливающимся кровью сердцем, или может, с ожесточением и жаждой мести, или с осознанием необходимости этого поступка – человек безвозвратно меняется. Прежним он никогда не станет, как бы ни хотел. Он, возможно, прорастает насквозь ненавистью к себе, презрением к собственной почерневшей душе, надолго заседает на дне осознания. Но и с этим свыкаются. Да, конечно, это не отпустит до самой смерти, но с чем угодно можно жить. А возможно, он просто разочаруется, ведь месть не принесла необходимого облегчения. Нет, с отмщением, конечно, часть груза ушла, но яма от него осталась. И что с ней делать? Никто не знает. Даже, когда осознаешь необходимость этого поступка, совесть терзает изнутри. Ее можно утихомирить, вот только прежним уже не стать. Уже
другой. Испачканный в крови, с грязной тайной, пришитой к душе, порочный и темный. Глазами этого не увидеть, трудно понять, это можно только почувствовать.
И Чимин просто не может это сделать. Он даже не знает, за что убивает. Просто потому, что Юнги так сказал. Это снова же нечестно по отношению к нему. Но, наверное, Мин не доверяет? Проверяет его? Чимин не может подвести. Он же должен быть верен своему выбору.
– Ладно, пока у нас еще есть время, я расскажу тебе кое-что, Чимин-а, – сказал Юнги. – Видишь ли, я не был с тобой до конца честен. Не раскрыл всю правду. Я не раскрывал ее никому из всех восьмерых, да этого не знает почти никто. Причины в копилку «
Почему я убил своих родителей».
Чимин ничего не говорит, никак не реагирует, даже не моргает. Просто смотрит вперед своим фарфоровым взглядом. Но Юнги знает, что его бывший доктор слушает внимательно.
– Мои родители и вправду ничего мне такого не сделали, чтобы я их убил. Просто… Лет до пятнадцати-шестнадцати меня часто похищали. Ну, относительно часто. Это не удивительно, мой отец был богатым и влиятельным человеком, не только в дневном, но и в ночном мире. Самым ужасным был первый раз. Я просто возвращался домой, пешком, потому что погода была хорошей, моего телохранителя оглушили, мне вкололи какую-то дрянь. Открыв глаза, я подумал, что ослеп. Настолько было темно. Ослеп во второй раз от яркой полосы света, когда какие-то громилы принесли мне воду, еду и сказали «скоро папочка должен купить тебя», – Юнги хрипло рассмеялся. – Затем они пришли и сказали мне, что отцу я не нужен, что он отказался платить и теперь я отправлюсь к «брошенным». Меня отвели в подвал к другим детям, где был целый цех эксплуатации детского труда. Мне было страшно. Я думал, что не выберусь оттуда никогда. Но даже не это было самым страшным. Самым страшным было то, что моей семье глубоко плевать на меня. И отцу, и матери, и даже сестре. Я мог умереть там, меня могли там пытать и делать вообще все, что угодно. Но им было все равно. Это было так больно, тогда, наверное, я и увидел мир таким, какой он есть. Боль переросла в презрение и ненависть. А еще страшным было то, что я нашел подтверждение фразе: «если долго смотреть в темноту, темнота начнет смотреть на тебя». Наверное, я провел во мраке слишком много времени. В этом виноват мой отец.
Тишина была для него слишком громкой, а темнота – яркой. Наверное, это и был момент, когда Мин Юнги сошел с ума. А может быть и нет.
Если провести слишком много времени в темноте – она станет твоей частью, а ты – ее.
Вот что понял там Юнги.
– Но это еще не все. Это было всего лишь первое похищение. В конце концов, упрямые похитители понизили мою цену, а у отца проснулась совесть. Хотя, думаю, просыпаться там было нечему, и ему просто начали задавать неудобные вопросы. Ну, а когда мне было лет… тринадцать, да, меня опять похитили. Тебе лучше не знать, что они со мной делали, ничего хорошего. Никому лучше не знать. Отец вот тоже знать не хотел, снова. Только на этот раз со мной решили не церемониться…
Чимин был прав. Юнги мальчик, которого не любили в детстве. Плоское трактование? Но до невозможности точное. Юнги был абсолютно не нужен своей семье, не нужен никому. Он понял, что не стоит ждать помощи ни от кого, кроме себя самого. Потому что разбился о стену из самого прочного металла, какой не открыли еще; о стену, что зовется Равнодушием. Разбился и собрался заново, вот только другим уже. И так каждый раз, и так с каждым.
Юнги и сам научился эту стену строить, сам научился разбивать о нее людей в кровавое месиво и сам научился охранять за ней тех, кого разбивать ни в коем случае нельзя. Потому что если их не будет, Юнги снова о ту стену разобьется. Разобьется, а потом соберется, но уже совсем другим. А быть другим он не хочет.
– У тебя осталась минута, – прозрачно чеканит Мин.
Минута.
Минута, чтобы решить. Или не решить? Он ведь уже решил, сделал выбор, выбрал Юнги – тогда, в комнате металлического цвета. Минута, чтобы смириться? А если он все же не сможет нажать на курок?
Юнги не облегчает ему задачу, специально не говорит о том, кто этот человек. Чего добивается? Одному Мину известно.
Это такой способ свести Чимина с ума? Заставить его самому выстрелить, – нет, не в человека того, в свое стеклянное олицетворение, чтобы рассыпать его миллионами осколков, которые были единым целым, значит, теоретически, вернуть все наместо можно? Но увы, это невозможно. Как бы ни старался, другое выйдет.
Тридцать секунд.
Чимин без понятия, откуда знает, сколько времени прошло. Внутри будто часы тикают, непреклонно приближаясь к «00.00.00». К тому, когда Чимин придет к своей точке невозврата. Всё когда-нибудь к ней приходит?
Вот только ни Чимин, ни кто-либо другой не знает, сколько до этой точки времени. Тридцать секунд, секунда, доля секунды или вечность?
Но Чимин точно слышит часы, тикающие в голове.
– Вот он, – шепчет на ухо Юнги, указывая на человека в толпе.
Пистолет в руке достиг своего крайнего веса, так, что поднимать его физически больно. Словно сейчас руку в обратную сторону вывернет. Эта грань слишком плотная, Чимин не сможет ее перейти. Не сможет выстрелить, наверное.
Все равно наводит прицел на человека в толпе. Это не так, как стрелять в тренировочную мишень и дело совсем не в том, что настоящий человек движется.
Чимин, наверное, разочарует Юнги, но он слишком слабый. Потому что рука ходуном ходить начинает. Он все равно прицеливается, все вокруг размыто, словно через поток воды смотришь, или без очков со зрением минус семь. А цель четкая, до ужаса четкая, будто зрением орла глядишь.
Чимин еще не успел смириться, наверное. Он либо выстрелит, либо нет. Другого не дано и быть дано не может. Все так просто, да ведь?
Да ведь?
Просто?
Юнги молчит, Чимин тоже. Но отчего-то Паку слышится отсчет.
Пять.
Чимину страшно, очень страшно.
Четыре.
Он понимает, что ситуацию не контролирует, а что делать – не знает.
Три.
Чимину страшно, очень страшно. Сердце глухо бьет по барабанным перепонкам, он крепко сжимает оружие. Он не знает.
Не знает…
Два...
