Крестом и мечом

      Брандон Старк рыцарь Королевской гвардии стоял у покоев короля Томмена I и думал о войне. О той войне которую им надо вести. Вместе с ней шло много ужасней, чем легионы преданных до гроба солдат, это была зима. Прошлая зима была короткой и легкой, сейчас же дело было куда серьёзней. Снег не успел сойти везде, но выпал вновь, люди умирали от холода и голода.Странно было то, что их противникам зима была совершенно не почем.       А как всё начиналось тогда… Даже Мизинец не смог раскусить хитрый план Владимира. Сначала в Королевские земли вторгся отряд Черкесского воеводы Салимана Бадхижджашвили. На требование короля и Десницы Эддарда Старка приструнить воеводу, Ираклий IV ответил что солдаты взбунтовались и приказы из Цхинвала игнорируются. После этого Владимир послал своих солдат в помощь королевскому отряду под командованием Лорда Росби Однорукова Джона. Когда армия остановилась на постоялом дворе под названием Черный Ерек ночью грузины напали на лагерь. Спящие солдаты пытались оказать сопротивление, но союзники внезапно переметнулись к воеводе. В тот же день флот из состава тридцати ладей обстрелял Драконий Камень, а потом высадив десант захватил его. Атакой, по слухам, командовал Джон Сноу — двоюродный брат Брандона. Через несколько дней армия под командованием Владимира вторглась в Речные земли и захватила город Солеварни. Эдмур Талли решил выйти из Риверрана с армией, чтобы остановить их, однако, Владимир обошел его и окружив разбил армию.       После этого Томмен решил собрать лордов Запада, Простора и Дорна чтобы сокрушить врагов. И завтра они отправятся к Киеву, дабы отразить другую армию под командованием Богдана Зиновия Хмельницкого, состоявшую из казаков и татар. Одновременно с этим Грейджои дадут бой на море. Они уезжали на рассвете, он хотел поскорее разбить их и вернутся. Король хотел того же, он обещал Арье, что-либо вернётся с головой Хмеля либо погибнет. Конечно желание монарха вести войну на вражьей земле было понятно. Хотя опрометчиво, наверно, было после взятия Чигирина, Корсуни и Переяславля двигаться двумя армиями одной по Днепру до Киева, а другой по суху туда же.       Назавтра, едва развиднелось, пешее и конное казацкое войско двинулось из Сечи. Хотя кровь не обагрила еще степей, война была начата. Полки шли за полками, и казалось, что это саранча, пригретая весенним солнцем, выплодилась из камышей Чертомлыка и летит на украинские нивы. В лесу за Базавлуком ждали уже готовые в поход ордынцы. Шесть тысяч наиотборнейших воинов, вооруженных много лучше обычных чамбульных головорезов, составляли подкрепления, присланные ханом запорожцам и Хмельницкому. Молодцы, завидя их, подкинули шапки в воздух. Загремели мушкеты и самопалы. Казацкие клики, смешавшись с татарскими призывами к аллаху, грянули в свод небесный. Хмельницкий и Тугай-бей, оба под бунчуками, съехались и церемонно приветствовали друг друга.       Походные порядки были построены со свойственным татарам и казакам проворством, после чего войска двинулись дальше. Ордынцы шли по обоим казацким флангам, средину заполнил Хмельницкий с конницей, за которой следовала страшная запорожская пехота, далее — пушкари с пушками, дальше табор, возы, на них обозники, провиант, наконец, чабаны с конским запасом и скотом.       Пройдя базавлукский лес, полки вышли в степь. День стоял ясный. Ни одна тучка не омрачала небес. Легкий ветерок тянул с севера к морю, солнце сверкало на пиках и на цветах степных. Точно море безбрежное, распахнулось перед войском Дикое Поле, и вид этот наполнил ликованием казацкие сердца. Большой малиновый стяг с архангелом, приветствуя родимую степь, склонился несколько раз, и вослед ему склонились все бунчуки и полковые знамена. Единый крик вырвался изо всех грудей.       Полки развернулись свободнее. Довбиши и торбанисты выехали в чело войска, загрохотали турецкие барабаны, грянули торбаны и литавры, и песня, затянутая тысячей голосов, вторя им, сотрясла воздух и самое степь: — Гей ви степи, ви рiдни… Красним цвiтом писани… Як море широки….       Торбанисты отпустили поводья и, откинувшись на седельные луки, со взорами, обращенными к небу, ударили по струнам торбанов; литаврщики, подняв руки над головами, грохнули в свои медные круги; довбиши заколотили в турецкие барабаны, и все звуки эти купно с монотонным напевом песни и пронзительно-нескладным свистом татарских дудок слились в некое безбрежное звучание, дикое и печальное, точно сама пустыня. Упоение овладело войском, головы раскачивались в лад песне, и вот уже стало казаться, что это сама степь поет и колышется вместе с людьми, лошадьми и знаменами.       Вспугнутые стаи птиц взметывались из трав и летели впереди войска, словно еще одно — небесное — воинство.       Временами и песня, и музыка смолкали, и слышался тогда лишь плеск знамен, топот, фырканье лошадей да скрип обозных телег, лебединым или журавлиным голосам подобный.       Впереди под бунчуком и огромным малиновым стягом ехал Хмельницкий, в алой одежде, на белом коне и с золотою булавой в руке.       Весь табор неспешно продвигался к северу, покрывая, точно грозная лавина, речки, дубравы и курганы, наполняя шумом и громом степное запустенье.       А со стороны Чигирина, с северного рубежа пустыни, катилась навстречу ему другая лавина — коронные войска, предводимые молодым Баратеоном. Тут — запорожцы и татары шли, точно на свадьбу, с веселой песней на устах; там — сосредоточенные рыцари продвигались в угрюмом молчании, без воодушевления идучи на бесславную эту войну. Здесь — под малиновым стягом старый опытный военачальник грозно потрясал булавою, словно не сомневаясь в победе и возмездии; там — во главе ехал молодой человек с задумчивым лицом, словно бы чувствуя свой скорый и неминучий конец.       Разделяли их пока что огромные степные просторы.       Хмельницкий не спешил, ибо полагал, что чем больше углубится молодой король в степь, тем больше заплутает и потеряет людей, а значит, легче может быть побежден. А меж тем все новые и новые беглые из Чигирина, Поволочи, изо всех побережных городов украинских всякий день увеличивали запорожские рати, заодно принося и вести о противнике. От них Хмельницкий узнал, что Томмен поехал лишь с десятью тысячами пехоты по суше, шесть же тысяч реестровых и тысячу западной пехоты байдаками по Днепру. Обе части войска получили приказ поддерживать друг с другом непрерывную связь, но приказ был в первый же день нарушен, ибо челны, подхваченные быстрым днепровским течением, значительно опередили солдат, идущих берегом, чье движение весьма замедляли переправы через все речки, впадающие в Днепр.       А Хмельницкий, желая, чтобы разобщенность эта увеличилась еще больше, не спешил. На третий день похода он стал лагерем возле Камышьей Воды, чтобы дать войску отдых.       Меж тем конные отряды Тугай-бея привели языков, двух драгунов, сразу же за Чигирином сбежавших из армии Барабаша. Скача день и ночь, драгунам удалось значительно опередить свои войска. Перебежчиков незамедлительно привели к Хмельницкому.       Сообщения их подтвердили то, что Хмельницкому было уже о силах юноши известно, но сообщили беглые драгуны и новость: что казаками, плывущими на байдаках вместе с ланнистерской пехотой, командуют престарелый Барабаш и Кречовский. Единственная проблема была в том, что пехтура эта единственная во всем Вестеросе была обучена и из мушкетов стрелять. Кроме них пистолетчиками были и солдаты тех, кто увидев костры Чигирина пришёл на поклон самозванцу. Потоцкие, Балабан кое-кто из румын,       Джон помнил их обоих. Двое предателей не желавших воевать сбежали с большими силами. Теперь же был шанс покончить с обоими. Также, по донесениям, с королем ехало трое гвардейцев, с одним из которых, сиром Брандоном, Джону хотелось повидаться.       Когда Кречовский проснулся, уже развиднелось. На байдаках все еще спали. В отдалении поблескивали в бледном, предрассветном свете днепровские воды. Вокруг была мертвая тишина. Тишина эта его и разбудила.       Кудацкие пушки не палили. «Что это? — подумал Кречовский. — Первый штурм отбит? Или же Кудак взяли?» Но такого быть не может Нет! Просто отброшенное казачьё затаилось где-нибудь подальше от крепости зализывает раны, а кривой Гродзицкий поглядывает на них из бойниц, поточнее наводя пушкиЗавтра они снова пойдут на приступ и снова сломают зубы. Меж тем совсем поутрело. Кречовский поднял людей на своем байдаке и послал лодку за Фликом. Тот незамедлительно прибыл. — Сударь полковник! — сказал Кречовский. — Если до вечера каштелян не подойдет, а к ночи штурм не повторится, мы двинемся крепости на помощь. — Мои люди готовы, — ответил Флик. — Раздай же им порох и пули. — Уже роздано. — Ночью высадимся на берег и безо всякого шума пойдем степью. Нападем неожиданно. — Хорошо! Очень хорошо! Но не проплыть ли на байдаках еще немного? До крепости мили четыре. Для пехоты неблизко. — Пехота сядет на запасных лошадей. — Очень хорошо! — Пускай люди тихо сидят по камышам, на берег не выходят и шума не поднимают. Огня не зажигать, а то нас дым выдаст. Неприятель не должен знать о нас ничего. — Туман такой, что и дыма не увидят.       И точно, сама река и рукав её, заросший очеретом, в котором скрывались байдаки, и степи — всё, куда ни погляди, было погружено в белый непроглядный туман. Правда, пока что было раннее утро, а потом туман мог рассеяться и степные пространства открыть.       Флик отплыл. Люди на байдаках потихоньку просыпались; тотчас же было объявлено распоряжение Кречовского сидеть тихо, так что за утреннюю еду принимались без обычного бивачного гама. Пройди кто-нибудь берегом или проплыви по реке, ему бы даже в голову не пришло, что в излучине этой находится несколько тысяч человек. Коней, чтобы не ржали, кормили с руки. Байдаки, скрытые туманом, затаившись, стояли в камышовой чащобе. То и дело прошмыгивала лишь маленькая двухвесельная лодчонка, развозившая сухари и приказы, но в остальном царило гробовое молчание.       Внезапно вдоль всего рукава в травах, тростнике, камышах и прибрежных зарослях послышались странные и многочисленные голоса: — Пугу! Пугу!       Молчание… — Пугу! Пугу!       И снова наступила тишина, словно бы голоса эти, окликавшие с берега, ждали ответа.       Ответа не было. Призывы прозвучали и в третий раз, но уже резче и нетерпеливее: — Пугу! Пугу!       Тогда со стороны челнов из тумана раздался голос Кречовского: — Кто еще там? — Казак с лугу!       У солдат, затаившихся на байдаках, беспокойно забились сердца. Им этот таинственный оклик был хорошо знаком. С его помощью запорожцы опознавали друг друга на зимовниках. Этим же самым манером в военное время приглашали на переговоры реестровых и городовых собратьев, среди которых было немало тайно принадлежавших к братству.       Снова раздался голос Кречовского: — Чего надо? — Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, предупреждает, что пушки наведены на излучину. — Передайте гетману запорожскому, что наши наведены на берег. — Пугу! Пугу! — Чего еще надо? — Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, приглашает на разговор друга своего, пана полковника Кречовского. — Пускай сперва заложников выставит. — Десять куренных. — Идет!       В ту же секунду берег излучины, точно цветами, зацвел фигурами запорожцев, вскочивших на ноги из трав, где они, затаившись, прятались. Издали, со стороны степи, появилась их конница и пушки, над которыми развевались десятки и сотни стягов, знамен и бунчуков. Шли отряды под барабан и с песней. Все это скорее походило на радостное привечание, чем на столкновение враждебных друг другу войск.       Солдаты с байдаков ответили криками. Тем временем подошли челны, доставившие куренных атаманов. Кречовский сел в один из них и направился к берегу. Там ему подвели коня и сразу же препроводили к Хмельницкому.       Тот, завидев его, снял шапку, а затем радушно приветствовал. — Любезный полковник! — сказал он. — Старый друг мой и кум! Когда меня после грабежей в Долине государь меня к смерти приговорил ты меня бежать надоумил       Сказав это, он чуть ли не с почтением протянул руку, но темное лицо Кречовского осталось холодно, точно лед. — Теперь же, когда ты, досточтимый гетман, спасся, — сказал он, — ты поднял восстание. — За свои это, твои и всей Украины обиды иду я взыскивать с крестом и мечом в руках, оставаясь в надежде, что государь наш милостивый не поставит мне это в вину.       Кречовский, быстро заглядывая в глаза Хмельницкому, с нажимом сказал: — Кудак осадил? — Я? Ума я лишился, что ли? Кудак я обошел и даже ни разу не выстрелил, хотя кривой старик оповестил о себе пушками. Мне на Украину спешно было, не в Кудак; к тебе спешно было, к старому другу и благодетелю моему. — Чего тебе от меня надобно? — Давай отъедем маленько в степь, там и поговорим.       Оба тронули коней и поехали. Отсутствовали они около часа. По возвращении лицо Кречовского было бледно и страшно. Он почти тотчас же стал прощаться с Хмельницким, сказавшим ему напутно: — Двое нас будет на Украине, а над нами только кесарь, и более никого.       Кречовский вернулся к байдакам. Старый Барабаш, Флик и весь казацкий чин ожидали его с нетерпением. — Ну что? Ну что? — послышалось со всех сторон. — Всем высадиться на берег! — повелительным тоном скомандовал Кречовский.       Барабаш поднял заспанные веки, какое-то странное пламя сверкнуло в глазах старика. — Как это? — спросил он. — Всем на берег! Мы сдаемся!       Кровь прихлынула на бледное и пожелтевшее лицо Барабаша. Он поднялся с места, на котором сидел, выпрямился, и внезапно этот сгорбленный, одряхлевший человек преобразился в исполина, полного сил и бодрости. — Измена! — рявкнул он. — Измена! — повторил Флик, хватаясь за рукоять рапиры.       Но прежде чем он ее выхватил, Кречовский свистнул саблей и одним ударом уложил его на палубе. Затем он спрыгнул с байдака в челнок, стоявший рядом, где четверо запорожцев держали весла наготове, и крикнул: — Греби между байдаков!       Челнок помчался стрелой, а Кречовский, выпрямившись, с горящим взором и шапкой на окровавленной сабле, кричал могучим голосом: — Дети! Не станем убивать своих! Слава Богдану Хмельницкому, гетману запорожскому! — Слава! — откликнулись сотни и тысячи голосов. — На погибель сукам! — На погибель!       Воплям с байдаков отвечали крики запорожцев с берега, однако те, кто находился на челнах, стоявших в отдалении, еще не понимали, в чем дело, и лишь, когда повсюду разнеслась весть, что Кречовский переходит к запорожцам, истинное безумие радости охватило казаков. Шесть тысяч шапок взлетело в воздух, шесть тысяч мушкетов грохнули выстрелами. Байдаки заходили под стопами молодцев. Поднялся гвалт и замешательство. Но радости этой суждено было, однако, обагриться кровью, ибо старик Барабаш предпочел умереть, чем предать знамя, под которым прослужил всю свою жизнь. Несколько десятков черкасских людей не покинули его, и завязался бой, короткий, страшный, как все сражения, в которых горстка людей, ищущая не милости, но смерти, обороняется от натиска толпы. Ни Кречовский, ни казаки не ожидали такого сопротивления. В старом полковнике проснулся прежний лев. На призыв сложить оружие он ответил выстрелами, оставаясь у всех на виду с булавою в руке, с развевающимися белыми волосами и с юношеским пылом отдающий зычным голосом приказания. Челн его был окружен со всех сторон. Люди с байдаков, не имевшие возможности подгрести, прыгали в воду и, вплавь или продираясь сквозь камыши, достигнув челна, хватались за борта и в бешенстве на него карабкались. Сопротивление было недолгим. Верные Барабашу казаки, исколотые, изрубленные, просто растерзанные руками, покрыли своими телами палубу; старик же с саблею в руке еще защищался.       Кречовский пробился к нему. — Сдавайся! — крикнул он. — Изменник! На погибель! — ответил Барабаш и замахнулся саблей.       Кречовский быстро отступил в толпу. — Бей! — закричал он казакам.       Но никто, казалось, первым не хотел поднять руку на старика, и тут полковник, поскользнувшись в кровавой луже, к несчастью, упал. Поверженный старик уже не вызывал прежнего почтения и страха, и тотчас более дюжины клинков вонзились в его тело. Он же успел лишь воскликнуть: «Иисусе Христе!» Все кинулись рубить его и рассекли в куски. Отрезанную голову стали перекидывать с байдака на байдак, играя ею, точно мячом, пока, после неловкого швырка, она не упала в воду.       Оставались еще немцы, с которыми справиться было потруднее, ибо регимент состоял из тысячи старых и поднаторевших во многих войнах солдат. Правда, бравый Флик погиб от руки Кречовского, но из командиров в регименте остался Иоганн Вернер, подполковник, ветеран пламенной войны.       Кречовский был почти уверен в победе, так как немецкие байдаки со всех сторон окружены были казацкими, однако он хотел сберечь для Хмельницкого столь немалый отряд несравненной и великолепно вооруженной пехоты; вот почему задумал он вступить с вражиной в переговоры.       Какое-то время казалось, что Вернер не станет противиться, он спокойно беседовал с Кречовским и внимательно выслушивал все обещания, на которые вероломный полковник не скупился. Недополученное жалованье имело быть немедленно и за прошлое, и за год вперед полностью выплачено. Через год кнехты, пожелай они, могли уйти хоть бы даже и в коронный лагерь.       Вернер, делая вид, что обдумывает предложенное, сам тем временем тихо приказал челнам сплыться таким образом, чтобы образовалось тесное кольцо. По окружности этого кольца в полном боевом строю, с левой ногой, для произведения выстрела выдвинутой вперед, и с мушкетами у правого бедра, выстроилась стена пехотинцев, людей рослых и сильных, одетых в желтые колеты и такого же цвета шляпы.       Вернер с обнаженною шпагой в руке стоял в первой шеренге и сосредоточенно размышлял. Наконец он поднял голову. — Господин атаман! — сказал он. — Мы согласны! — И только выиграете на новой службе! — радостно воскликнул Кречовский. — Но при условии… — Согласен на любое. — Когда так, то хорошо. Наша служба Речи Посполитой кончается в июне. С июня мы служим вам.       Проклятие сорвалось было с уст Кречовского, однако он сдержался. — Уж не шутишь ли ты, сударь лейтенант? — спросил он. — Нет! — флегматически ответил Вернер. — Солдатский долг требует от нас не нарушать договора. Служба кончается в июне. Хоть мы и служим за деньги, но изменниками быть не желаем. Иначе никто не будет нас нанимать, да и вы сами не станете доверять нам, ибо кто поручится, что в первой же битве мы снова не перейдем на сторону андалов? — Чего же вы тогда хотите? — Чтобы нам дали уйти. — Не будет этого, безумный ты человек! Я вас всех до единого перебить велю. — А своих сколько потеряешь? — Ни один из ваших не уйдет. — А от вас и половины не останется.       Оба говорили правду, поэтому Кречовский, хотя флегматичность немца всю кровь распалила в нем, а бешенство чуть ли не душило, боя начинать не хотел. — Пока солнце не уйдет с залива, — крикнул он, — подумайте! Потом, знайте, велю курки потрогать.       И поспешно отплыл в своем челноке, чтобы обсудить положение с Хмельницким.       Потянулись минуты ожидания. Казацкие байдаки окружили плотным кольцом немцев, сохранявших хладнокровие, какое только бывалые и очень опытные солдаты способны сохранять перед лицом опасности. На угрозы и оскорбления, раздававшиеся с казацких байдаков, отвечали они небрежительным молчанием. Поистине внушительно выглядело это спокойствие в сравнении с непрестанными вспышками ярости молодцев, которые, грозно потрясая пиками и пищалями, скрипя зубами и бранясь, нетерпеливо ждали сигнала к бою.       Между тем солнце, скатываясь с южной стороны неба к западной, потихоньку уводило свои золотые отблески с излучины, постепенно погружавшейся в тень. Наконец осталась только тень. Тогда запели трубы, и тотчас же голос Кречовского прокричал в отдалении: — Солнце зашло! Надумали? — Да! — ответил Вернер и, поворотясь к солдатам, взмахнул обнаженной саблей. — Огонь — скомандовал он спокойным, флегматичным голосом.       И грохнуло! Плеск тел, падающих в воду, бешеные крики и торопливая пальба ответили голосам немецких мушкетов. Пушки, подвезенные к берегу, басовито подали голос и стали изрыгать на западные челны ядра. Дымы вовсе затянули излучину. Среди воплей, грома, свиста татарских стрел, трескотни пищалей и самопалов слаженные мушкетные залпы давали знать, что враги борьбы не прекращают.       На закате битва все еще кипела, но дело шло к развязке. Хмельницкий вместе с Кречовским, Тугай-беем, Джоном и полутора десятками атаманов подъехал к самому берегу обозреть сражение. Раздутые ноздри его втягивали пороховой дым, а слух с наслаждением внимал воплям тонувших и убиваемых наёмников. Все четыре военачальника глядели на эту бойню, как на зрелище, ко всему бывшее им добрым предзнаменованием. Сражение стихало. Выстрелы умолкли, но зато все более громкие клики казацкого триумфа возносились к небесам. — Тугай-бей! — сказал Хмельницкий. — Это день первой победы. — А ясыри где? — огрызнулся мурза. — Не нужны мне такие победы! — Ты их на Украине возьмешь. Стамбул и Галату переполнишь своими пленниками! — А хоть и тебя продам, если больше некого будет!       Сказав это, дикий Тугай зловеще засмеялся и, немного погодя, добавил: — Однако я охотно взял бы этих андалов.       Между тем битва утихла вовсе. Тугай-бей поворотил коня к лагерю, за ним последовали остальные. Сердце Джона радостно билось. Если мальчишка решится штурмовать, от поражения королю не уйти. В поле казакам с рыцарями не сравниться, но, окопавшись, дерутся они отменно и с таким огромным преимуществом в силах штурмы отобьют обязательно. Он весьма рассчитывал на молодость и неопытность Баратеона. Однако при нём находился бывалый воин, Оберин Мартелл принц Дорнийский. Этот опасность почуял и склонил союзника отойти обратно за Желтые Воды.       Хмельницкому не оставалось ничего больше, как пойти за ними. Следующим днем, преодолев желтоводские трясины, оба войска очутились лицом к лицу. Ни один из военачальников не желал ударить первым. Враждебные станы принялись торопливо окружать позиции шанцами. Была суббота, пятое мая. Весь день лил нескончаемый дождь. Тучи столь обложили небо, что уже с полудня, словно бы в зимнюю пору, сделалось темно. К вечеру ливень припустил сильнее. Хмельницкий руки потирал от радости. — Пускай только степь размокнет, — говорил он Кречовскому, — тогда я, не раздумывая, встречным боем с гусарией сойдусь, они же в своих тяжелых бронях сразу в грязи потонут.       А дождь все лил и лил, словно бы само небо решило подсобить Запорожью. Войска под струями ливня лениво и угрюмо окапывались. Разжечь костры было невозможно. Несколько тысяч ордынцев выступили из лагеря проследить, чтобы просторские отряды, воспользовавшись туманом, дождем и темнотой, не ушли. Затем все совершенно стихло. Слышен был только плеск ливня и шум ветра. С уверенностью можно было сказать, что в обоих лагерях никто глаз не смыкает.       Спозаранку, словно бы тревогу, а не сигнал к сражению, протяжно и тоскливо заиграли в польском стане трубы, затем тут и там заворчали барабаны. День занимался печальный, темный, сырой; стихии унялись, но сеялся еще, словно бы сквозь сито, мелкий дождик. Хмельницкий велел ударить из пушки. За нею грохнула вторая, третья, десятая, и, когда из лагеря в лагерь началась обычная канонадная «корреспонденция», Джон сказал своему старшему сыну — Захар, выйдем на шанец посмотрим чего там делается.       Захару и самому было интересно, поэтому он не стал отказывать. Они отправились на высокий фланг, откуда как на ладони, видна была несколько вогнутая долина, желтоводские болота и оба войска. Едва взглянув, Джон схватился за голову и воскликнул: — Боже святый! Это же всего-навсего конный отряд, не более!       И правда, брустверы казацкого лагеря протянулись на добрые четверть мили, а крульские по сравнению с ними выглядели незначительным редутиком. Разница в силах была столь явная, что в победе казаков невозможно было усомниться. Сердце его трепетало. Пробил, значит, последний час для гордыни и распутства, а тому, который пробьет, суждено ознаменовать новый для них триумф. Так оно, во всяком случае, сейчас казалось.       Стычки под орудийным огнем уже начались. С флангового укрепления были видны и отдельные всадники, и целые группки, мерявшиеся друг с другом силами. Это татары сходились с красно-желтой кавалерией. Всадники наскакивали друг на друга, проворно разлетались в стороны, объезжали друг друга с боков, перестреливались из пистолетов и луков, метали копья и пытались заарканить один другого. Издали стычки эти казались скорее игрой, и только кони, там и сям бегавшие без всадников по лугу, были свидетельством тому, что игра велась не на жизнь, а на смерть.       Татар становилось все больше и больше. Вскоре луг почернел от скученных их толп, но тут из объединенного лагеря одна за одною начали выступать хоругви, строясь в боевые порядки впереди шанца. Происходило это так близко, что Сноу острым взором своим ясно различал значки, бунчуки и даже ротмистров с наместниками, выезжавших вперед и останавливавшихся каждый несколько сбоку от своей хоругви.       Сердце запрыгало в его груди, на бледном лице вспыхнул румянец, и, словно бы найдя благодарных слушателей в Захаре и казаках, стоявших возле пушек на фланговом укреплении, он возбужденно восклицал, по мере того как хоругви появлялись из-за бруствера: — Это драгуны пана Балабана! Я их в Черкассах видел! — Это валашская хоругвь, у них крест в значке! — Вон! Вон и пехота с вала пошла!       Потом все с большим воодушевлением, раскинув руки: — Гусария! Гусары пана Чарнецкого!       Действительно, появились и гусары, а за спинами их чащоба крыльев, а над ними лес копий, оплетенных золотою китайкою и увенчанных узкими зелено-черными флажками. Они по шестеро выехали из окопа и выстроились перед бруствером, а при виде их спокойствия, сосредоточенности и собранности слезы радости прямо набежали на глаза Джону и на мгновение застлали взор.       Хотя силы были столь неравные, хотя противу сей черной лавины запорожцев, шляхты и занявших, как обычно, фланги татар, стояли лишь жалкие ошмётки некогда великих армий, Лицо его смеялось, силы вернулись к нему, взор, безотрывно озиравший луговину, сверкал огнем. Он просто на месте устоять не мог. — Гей, дитино! — буркнул Захар. — И рада бы душа в рай!..       Меж тем несколько отдельных татарских отрядов с криками и воплями «алла!» кинулись вперед. Из лагеря ответили выстрелами из луков. Однако татары пока что брали на испуг. Не доскакавши до польских хоругвей, они разлетелись в разные стороны и исчезли среди своих.       И тут подал голос большой сечевой барабан; по сигналу его исполинский татарско-казацкий полумесяц тотчас же рванулся с места вперед. Хмельницкий, как видно, собирался одним ударом смести хоругви и занять лагерь. Случись сумятица, такое стало бы возможно. Однако ничего подобного. Они стояли спокойно, развернувшись довольно долгой линией, тыл которой прикрывался окопом, а фланги войсковыми пушками. которыми правда никто пользоваться не умел. Следовательно, ударить по ним можно было только с фронта. В какой-то момент казалось, что они примут бой на месте, но, когда полумесяц прошел уже половину луга, в окопе протрубили сигнал к атаке, и мгновенно частокол копий, торчавших до сей поры вверх, разом накренился на высоту конских голов. — Пошли! — крикнул.       И тут его солдаты тоже пошли в бой хотя он сам должен был оставаться здесь. Он увидел свои знамена «Шагнувшую женщину с поднятым над головой мечом.» и неожиданно ему вспомнился девиз который н сам взял себе и своим потомкам. «Родина — мать зовёт»       Удар был страшен. С разгона он пришелся на три куреня — два стеблевских и миргородский — и во мгновение их уничтожил. Вой донесся до его ушей. Кони и люди, опрокинутые громадной тяжестью железных всадников, полегли, точно нива от выдоха грозы. Сопротивление было столь кратковременно, что Джону показалось, будто некое громадное чудовище одним разом проглотил сразу три полка. А ведь в них были отборнейшие сечевики. Кони в запорожских рядах, напуганные шумом, перестали повиноваться всадникам. Полки ирклеевский, кальниболоцкий, минский, шкуринский и титоровский совершенно смешали свои ряды, а под напором бегущих с поля боя стали и сами отступать в беспорядке. Тем временем драгуны подоспели за гусарами и вместе с ними принялись вершить кровавую жатву. Васюринский курень после упорного, но короткого сопротивления рассыпался и в диком переполохе мчался прямо на свои же окопы. Центр сил Хмельницкого неотвратимо подавался и, побиваемый, согнанный в беспорядочные толпы, полосуемый мечами, теснимый железным шквалом, никак не мог улучить время, чтобы остановиться и заново перестроиться. — Черти, не ляхи! — крикнул старый Захар.       Ему пришлось лишь молиться, чтобы его младший сын ведущий солдат остался жив. Сражение настолько переместилось к казацким позициям, что уже даже лица можно было различить. Из окопа палили пушки, но казацкие ядра, побивая как своих, так и неприятеля, способствовали замешательству еще более.       Бронники врезались в составлявший гетманскую гвардию пашковский курень, где находился сам Хмельницкий. И тотчас отчаянный вопль потряс все казацкие ряды: огромный малиновый стяг качнулся и упал. Тут Кречовский повел в бой пять тысяч своих. Верхом на исполинской буланой лошади, он летел в первой шеренге без шапки, с занесенной саблей, заставляя поворачивать убегавших с поля битвы низовых, а те, увидев спешившие к ним подкрепления, хоть и беспорядочно, но снова пошли в атаку. Дело в середине линии закипело с новою силой. На обоих флангах счастье тоже отвращалось от Хмельницкого. Татары, уже дважды отбитые валашскими хоругвями и казаками Потоцких, вовсе потеряли кураж. Под Тугай-беем убили двух лошадей. Победа решительно склонялась на сторону молодого короля.       Битве, однако, не суждено было продолжиться. Ливень, с некоторого времени и так уже изрядно припустивший, вскоре усилился до такой степени, что за стеною дождя ничего не было видно. Уже не струи, но потоки обрушивались на землю из разверзшихся хлябей небесных. Степь обратилась в озеро. Стемнело настолько, что на расстоянии нескольких шагов человек не мог разглядеть другого. Шум дождя заглушал команды. Отсыревшие мушкеты и самопалы умолкли. Само небо положило конец бойне.       Хмельницкий, промокший до нитки, в ярости прискакал в свой стан. Не сказав ни слова, он укрылся в шатерик из верблюжьих шкур, устроенный специально для него, и сидел там в полном одиночестве, думая невеселые думы. Его охватило отчаяние. Теперь он понимал, на что дерзнул. Вот он и побит, и отброшен, можно даже сказать, почти разбит, притом столь незначительными силами, что их правильнее было почесть передовым отрядом. Он знал, сколь велика военная мощь Речи Посполитой, он учитывал это, когда решил развязать войну, и, однако, вот просчитался. Так, во всяком случае, казалось ему сейчас, поэтому хватался он за подбритую свою голову, и более всего хотелось ему размозжить ее о первую попавшуюся пушку. Что же будет, когда дойдет до дела с гетманами и всею Речью Посполитой? Отчаяние его прервал приход Тугай-бея. Взор татарина пылал бешенством, лицо было бледно, из-под безусой губы поблескивали зубы. — Где добыча? Где пленные? Где головы военачальников? Где победа? — стал спрашивать он хрипло.       Хмельницкий сорвался с места. — Там! — указуя в сторону коронного стана, громогласно ответил он. — Иди же туда! — рявкнул Тугай-бей. — А не пойдешь, в Крым тебя на веревке поведу. — И пойду! — сказал Хмельницкий. — Пойду на них еще сегодня! Добычу возьму и пленных возьму, но тебе за то придется с ханом объясниться, ибо добычи хочешь, а боя избегаешь! — Пес! — завыл Тугай-бей. — Ты же ханское войско губишь!       С минуту стояли они друг перед другом, раздувая ноздри, точно два одинца. Первым взял себя в руки Хмельницкий. — Тугай-бей, успокойся! — сказал он. — Небеса прекратили битву, когда Кречовский уже поколебал драгун. Я их знаю! Завтра они будут биться с меньшим задором. Степь размокнет совсем. Конники не устоят. Завтра все будут наши. — Ты сказал! — буркнул Тугай-бей. — И сдержу слово. Тугай-бей, друг мой, хан мне тебя на подмогу прислал, не на беду. — Ты победить клялся, не проиграть. — Есть пленные драгуны, хочешь, бери их. — Давай. Я их на кол велю посадить. — Не делай этого. Лучше отпусти. Это украинские люди из хоругви Балабана; мы их пошлем, чтобы драгун на нашу сторону перетянули. Будет как с Кречовским. Тугай-бей, поостыв, быстро глянул на Хмельницкого и пробормотал: — Змей… — Хитрость мужеству в цене не уступает. Если склонить драгун к измене, ни один человек из них не уйдет, понял? — Потоцкого возьму я. — Бери. И Чарнецкого тоже. — Дай-ка тогда горелки, а то больно знобко. — Это пожалуй.       В этот момент вошел Кречовский. Полковник был мрачнее тучи. Грядущие долгожданные староства, каштелянства, замки и богатства после нынешнего сражения словно бы заволокло туманом. Завтра могут они исчезнуть безвозвратно, а из тумана, возможно, возникнет вместо них веревка или виселица. Не сожги полковник, уничтожив немцев, за собою мосты, он бы сейчас наверняка обдумывал, как в свою очередь изменить Хмельницкому и перекинуться со своими к Потоцкому. Но это было уже невозможно. И посему уселись они втроем за бутылью горелки и стали молча пить. Шум ливня помалу утихал.       Смеркалось. Джон подсчитывал потери своих людей и готовился к бою. Гетман заявил что следующий бой будет пешим, из-за того, что степь раскиснет и проехать нельзя будет. Потом мысли его потекли далее. Наступит мир, и каждый тогда о личном счастье своем сможет подумать. Сразу всеми воспоминаниями и всею душой он устремился к Разлогам. Там, рядом с логовом медведя, вероятно, тишина ненарушимая. Там никто и не посмеет головы поднять, а хоть и посмеет — Катя уже наверняка в Лубнах.       Внезапный орудийный гул прервал золотую ниточку его размышлений. Это Хмельницкий спьяну снова повел полки в наступление. Однако, все ограничилось пушечной перестрелкой. Кречовский утихомирил гетмана.       Назавтра было воскресенье. Весь день прошел спокойно и без единого выстрела. Лагеря стояли друг против друга, словно станы двух дружественных армий. Джон же был послан переманивать оставшихся на стороне короля казаков и шляхты, Хмельницкий тем временем, «многими уму своего очима поглядая», делал все, чтобы перетянуть на свою сторону драгун Балабана.       В понедельник сражение закипело уже с рассвета. Джон, как и в первый день, должен был обозревать битву, улыбаясь и с веселым выражением на лице. Но только теперь он решил сам повести своих солдат в бой. Снова коронные войска выступили за вал. На этот раз, однако, не устремляясь вперед, они давали отпор неприятелю, не сходя с места. Степной грунт размок не только с поверхности, но и в глубину. Тяжелая конница почти не могла передвигаться, что сразу же дало преимущество быстрым запорожским и татарским хоругвям. Он сам бросился с топором в гущу сражения скача на лошади ломал черепа и рубил головы. Впереди окопа лавина атакующих вовсе почти заслонила узкую ленту коронных войск. Казалось вот-вот — и цепочка эта будет прорвана, и начнется штурм самого вала. Сам он не замечал теперь и половины того воодушевления, того ратного пыла, с каким хоругви сражались в первый день. Сегодня они упорно оборонялись, но первыми не нападали, не разбивали в пух и прах курени, не сметали, точно ураган, все на своем пути. Степь, раскисшая не только с поверхности, но и на значительную глубину, сделала невозможным прежнее неистовство и действительно вынудила тяжелую кавалерию не отходить от вала. Силу латников составлял, решая победу, разгон, а они вынуждены были оставаться на одном месте. Хмельницкий же вводил в бой все новые и новые полки. Он поспевал всюду. Сам ведя в атаку каждый курень, он поворачивал назад, почти доскакав до неприятельских сабель. Пыл его постепенно передался запорожцам, и те хотя и гибли бессчетно, но с криками и вытьем вперегонки неслись на шанец. Они напарывались на стену железных грудей, на острия копий и, разбитые, поредевшие, снова шли в атаку. Хоругви от такого натиска, словно бы дрогнув, подавались, а кое-где и отступали; так борец, стиснутый стальным объятием противника, то слабеет, то снова собирает силы и начинает пересиливать.       К полудню почти все запорожские полки были в огне и сражении. Борьба шла такая упорная, что меж обеими сторонами вырос как бы новый вал — гора конских и человеческих трупов. Ежеминутно в казацкие окопы из битвы возвращались толпы воинов, раненых, окровавленных, перемазанных грязью, тяжело дышавших, падавших от усталости. Но появлялись они с песнею на устах. Лица их пылали боевым огнем и уверенностью в победе. Теряя сознание, они продолжали кричать: «На погибель!» Отряды, остававшиеся в резерве, рвались в бой.       Джон спешившись встал пере своими людьми и вверенными ему косиньерами Враги уже не могли оказывать сопротивления, и отход их отмечала горячечная спешка. Заметив это, более двадцати тысяч глоток исторгли радостный вопль. Азарт атаки удвоился. Запорожцы буквально наступали на пятки казакам Потоцкого, прикрывавшим отступающих. Однако, пушки и град мушкетных пуль отбросили их назад. Битва на минуту утихла. В стане послышалась труба, предлагавшая переговоры.       Теперь Хмельницкий переговоров вести не желал. Двенадцать куреней спешились, чтобы вместе с пехотой и татарами идти на штурм укреплений. Кречовский с тремя тысячами пехоты в решительный момент должен был поспешить им на подмогу. Все барабаны, бубны, литавры и трубы зазвучали разом, заглушая крики и мушкетные залпы.       Джон бежал впереди останавливаясь и изредка поглядывая назад на долгие шеренги не имевшей себе равных запорожской пехоты, рвавшейся к валам и окружавшей их все более тесным кольцом. Длинные полосы белого дыма выстреливали в нее из окопов, словно некая исполинская грудь пыталась сдунуть эту саранчу, неотвратимо наседавшую отовсюду. Пушечные ядра пропахивали в ней борозды, самопалы грохотали все торопливее. Гром не смолкал ни на секунду.       Сир Эгмонт попытавшийся остановить его получил лезвием по шее и упал двое копейщиков полетели под выстрелами из его пистолетов лучники дрогнули, а казаки и шляхтичи накинулись сзади на короля Что же это? Что же стряслось? — Слава!       Вопль этот исторгся из груди пана, когда, увидел он на валу вместо огромного золотого коронного оленя, стяг малиновый с архангелом. Позиция была взята.       Вечером наместник узнал от сына, как все было. Не напрасно Тугай-бей называл Хмельницкого змеем: в минуты самого отчаянного сопротивления подученные Балабановы драгуны перекинулись к казакам и, набросившись с тыла на собственные хоругви, помогли уничтожить их без остатка что оголило фланг и помогло ворваться с тыла. — Теперь к Желтым Водам! — воскликнул Хмельницкий.