*
Тяжелая рука опустилась на затылок, выбивая искры из глаз. — Пако-сан, я тебе плачу не за то, что ты тут прохлаждаешься. — Гинтоки повернул голову, встречаясь слезящимися глазами с гневным взглядом Сайго — «мамаши» трансвеститского бара, в котором ему опять (не)посчастливилось работать. Если бы не острая потребность в деньгах, он бы никогда не согласился снова связываться с этой голубой туснёй. Черт его знает, что должно творится в башках у мужиков, чтобы они наряжались в девчачьи шмотки и развлекали других мужиков. Война отбила им и мозги, и яйца? Гинтоки закатывает накрашенные глаза и встает, поправляя розовое кимоно. — Иду, иду, — следуя за «мамой» он проникает в бар, оглядываясь по сторонам. Гости еще не начали приходить, так что персонал пока суетится, расставляя по столам чистые бокалы, раскладывая салфетки, репетируя программу… Кстати о репетициях. Гинтоки резко поворачивает голову к проплывающему мимо Агоми и возмущенно протягивает: — А он что здесь делает? — Тычет пальцем в Кацуру, выплясывающего на сцене в прикиде Зурако. Агоми завороженно улыбается, прижимая руки к груди. — У нас не хватало людей для развлечения публики и Зурако-чан любезно согласилась помочь. Гинтоки смотрит на Кацуру; на то, как он двигает бедрами как бульварная танцовщица; на накрашенные глаза и губы; на то, как ему идёт чертово девчачье кимоно, и думает, как же во всем этом он похож на бабу. Не на небритого мужика-извращенца, как большая часть персонала бара, а реально на девку. В темноте б увидел — не признал бы, что парень. Гинтоки опускает голову и трясет ею, освобождая. Молча встает за стойку протирать бокалы. Солнце клонится к горизонту и бар наполняется шумными посетителями. Они галдят, распевают песни, напиваются. Все, как в любом другом баре, только что ж их так тянет смотреть на других мужиков? Извращенцы. Выступления сменяются одно другим, и вот уже Кацура с веерами отплясывает на сцене какой-то новый танец. Плавный и мягкий, как пластилин. Гибкий, как кошка. Черные распущенные волосы следуют за ним шлейфом, иногда рассыпаясь вокруг капельками блестящего в свете софитов пота. Бордовые губы приоткрыты легкой улыбкой, глаза сверкают. Кацура старается, реально старается. Как настоящий самурай с перфекционистским шилом в заднице, он, конечно, привык подходить ко всему серьезно, но сейчас правда кажется, что ему действительно это нравится. Нравится извиваться ужом в девчачьем кимоно, махать веером, хлопать длинными ресницами под ободряющие восторженные вопли толпы. Гинтоки опять закатывает глаза, когда зрители взрываются аплодисментами, а Кацура смущенно кланяется и проходит в зал на зазывающие приглашения повеселиться и выпить. Отворачивается и лицо снова приобретает привычное скучающе-безучастное лицо с прозрачными глазами дохлой рыбы. Ночь тянется долго. Уже давным-давно хочется сбежать домой и завалиться спать, но посетители все не уходят. Гудят, травя байки и громко гогоча. Кацура тоже всё еще в зале. Сегодня он прямо звезда — каждый посетитель хочет налить ему выпить, каждый хочет развлечь его байкой и потрогать за руку. Но трогать себя Кацура не дает — вежливо отодвигается, смущенно лыбится, извиняется. Сегодня он вообще не похож на себя. Не лезет ни к кому с антиправительственными лозунгами, не пристает к Гинтоки за то, что тот недостаточно старательно протирает стаканы, не травит свои идиотские шутки. Он как будто искренне наслаждается сегодняшней ночью. Гинтоки все так же пассивно в пол глаза наблюдает за старым другом. Зура всегда был (не)малость тронутым на голову, может нашел себе новых друзей в лице таких же шизиков, только со страстью к переодеваниям и другим мужикам. Интересно, вписался бы он, если бы его оставили здесь насовсем? Бросил бы попытки свергнуть правительство и развлекал бы гостей своими странными танцульками и байками? Может даже тоже стал бы педиком? Гинтоки хмыкает, думая о том, что этот придурок в любой тусне придурков как рыба в воде. Поэтому его еще не схватили Шинсенгуми, поэтому он беспалевно тусил с сёгуном, поэтому он еще не гниет в тюрьме. Единственное — немного бесит, что он тут развлекается в то время, как бедный Гинтоки страдает от того, что ради ужина и клубничного молока ему приходится обслуживать всяких извращенцев. Хочется взять Зуру за грудки и встряхнуть хорошенько, чтобы единственная извилина в его голове встала на место. Чтобы понял, как глупо он выглядит, как неподобающе самураю себя ведет. Гинтоки-то никогда не волновала честь самурая. Но Зура таким не был никогда. Даже интересно, что с ним происходит? Один из уже давно тёплых посетителей наглеет, хватая Кацуру за задницу и тот мгновенно меняется. Перехватывает руку, заламывая за спину до хруста. Кажется, что слышно даже отсюда. Прижимает мужика к столу, вопя что-то про благородство. «Девочки» меняются в лицах, пытаясь оторвать вспыльчивого самурая от пьянчуги. Потасовка завязывается такая, что подключиться к ней приходится самой «маме». Сайго обхватает Кацуру за талию, приподнимая и отрывая от посетителя. Тот все еще что-то возмущенно пыхтит про честь самурая, терпимость и развратников. Гинтоки ухмыляется мыслям в своей голове. Улыбка трогает даже вишневые глаза, которые чуть оживают, на секунду переставая выглядеть как глаза дохлой рыбы. Вот это действительно Кацура, которого он знает. Яйцеголовый самурай, который пытается забрать страну у аманто, встав на путь терроризма. Взбалмошный идеалист, с которым они сражались плечом к плечу в далёком прошлом и которому он доверял свою спину. Когда-то давно в волосах Кацуры, мокрых и свалявшихся от грязи и пота, играло кровавое солнце. Пахло смертью. Вокруг умирали друзья, много-много друзей. В этом мире боли и агонии сгорал огонь самурайских сердец, сгорали жизни, сгорало всё будущее Земли. Но Кацура не сгорел. Он был реально силён. Сильнее многих, и поэтому выжил и продолжал жить в этом новом мире, другом мире, пусть и пытаясь изменить его обратно своими террористическими замашками. И этот огонь, до сих пор пылающий в нём, слепил Гинтоки глаза, заставляя жмуриться, отворачиваться, прикрывая руками пепелище в давным-давно пустой душе.*
Рассветное солнце слепит глаза, когда Гинтоки выходит в утреннюю прохладу из душного бара. Потягивается, сжимая в кармане конверт с оплатой. Ну, нафиг, — думает он. — Больше сюда ни ногой. Переводит взгляд на зевающего Кацуру. — Хорошо поработали, Гинтоки! — пропевает Зура, хлопая его по плечу. Он идет впереди и в его волосах играет рассветное солнце. Золотое и доброе, но Гинтоки снова думает о том, кровавом солнце, о прошлом, о смерти учителя, об убитых друзьях. А Гинтоки уже просто ненавидит думать о прошлом. И поэтому он ненавидит, когда Зура рядом.