И это прям окончательно сносит крышу. Нет, Гинтоки, конечно, и так уже давно догадался. Но одно дело догадываться, а совсем другое — слышать это от Зуры. Видеть его до чертиков смущенное лицо — как у пятиклассницы. И у самого Гинтоки лицо, кажется, сейчас сгорит.
Мелочи жизни, вроде локации и текущей обстановки, отходят на второй план перед откровением, что словно наконец-то перетолкнуло их через мелкие недопонятки, открыв новый яркий мир только для них двоих.
— Скажи еще раз, — Гинтоки наклоняется вбок, перехватывая руку Кацуры, которой тот пытается вяло его отпихнуть. Проводит языком по кисти — наконец перебивая мерзкий привкус псины во рту солоноватой кожей Зуры. Вдыхает её запах, вдыхает-вдыхает и не может надышаться. Голова начинает кружиться от приступа эйфории, он нависает над всё больше отклоняющимся Кацурой, заваливается на него сверху, впиваясь поцелуем в шею.
Зура податливо выгибается навстречу его рукам и губам, своими цепляясь за спину.
— Скажи еще раз, — настаивает Гинтоки, оставляя на белой шее дорожку ярких следов вниз к ключицам. Проникает руками в вырез кимоно на груди, ощупывает рёбра, спазматично дёргающиеся в ответ. — Ну же.
— Я люблю тебя.
Голос у Кацуры хриплый, умопомрачительный. Весь он такой открытый, такой расслабленный и мягкий, что невозможно устоять. Да и незачем.
Гинтоки спускается рукою вниз, мягко оглаживая грудь, рёбра, живот. Впивается поцелуем в пухлые губы, чувствуя в веренице различных безумно приятных вкусов еще один — облизывает треснутую губу Зуры, пропитываясь его кровью.
Кацура жмётся в ответ ближе, смотрит затуманенным взглядом сверху вниз, на то, как Гинтоки повторяет движения рук губами. Задерживает дыхание, когда тот прикусывает сосок, втягивая в себя.
— Вау, — раздаётся откуда-то сверху под аккомпанемент топота в коридоре.
Такое знакомое «вау», совсем неуместное в их с Кацурой… так, а где они там были?
Кацура подскакивает, запахивая кимоно, попутно двигая Гинтоки коленом в подбородок, отчего тот ощутимо прикладывается своей шишкой к столешнице, под которой они занимаются своими ненадлежащими для этого места делами.
— Т-ты чего тут? — Заикаясь, спрашивает ядрёно-пунцовый Зура.
Гинтоки же прям очень мечтает совместить неуместного вездесущего мимавара со своим мечом.
— Убегаю, — отвечает Харуно, и Кацура с Гинтоки внезапно опознают топот снаружи, как что-то более угрожающее, чем просто неуместный мимавар.
Дверь распахивается, пропуская внутрь сразу с десяток псиных голов — они застревают в проходе, пихаются и перелаиваются, зыркая своими кровавыми глазами, давая нерасторопным самураям время подскочить и кое-как рвануть во вторую дверь.
— Какого черта ты бежал сюда, придурок? — Гинтоки пытается локтём отпихнуть Харуно, с которым они сейчас бегут ноздря к ноздре.
— А куда я по-твоему должен был бежать?
— Должен был остаться там и благородно им сдаться. Ты же носишь белую полицейскую форму! Как же защита гражданских, которая входит в твои обязанности?
— В мои обязанности не входит защита идиотов. Ты там вообще что делал? Помимо того, что приставал к Котаро-чану.
— Мы вообще-то теперь лаву-лаву парочка, так что я к нему не приставал, всё было по обоюдному согласию. И он тебе не Котаро-чан, не называй его так. Вообще не говори в его сторону, не смотри и не дыши!
— Проснулось чувство собственничества?
— Давно уже, просто всё никак не находил подходящего момента тебе сказать об этом.
— А сейчас-то подходящее некуда!
— Да, отличный момент, прям надеюсь, что после того, как мы отсюда выйдем, ты на горизонте больше не появишься.
— А вы, значит, будете жить долго и счастливо?
— Именно. Зура — мой. Запомни это раз и навсегда, тупица. Правда же, Зура? … Зура? Зура?
Они замедляются уже практически у входных дверей, что так приветливо распахнуты.
— Кажется ты потерял своего Зуру, идиото-Гинтоки.
Ну, что тут можно сказать? Наспех наложенная новая повязка снова пропиталась кровью, кровь стучит в висках от быстрого бега и шумит в ушах. А Кацура действительно куда-то пропал.
Гинтоки останавливается в дверях, прислоняясь плечом к косяку, чтобы перевести дыхание.
— Ты же понимаешь, что с ним ничего не случится? Он сейчас в тысячу раз сильнее тебя, что не может даже с собственными кишками помириться.
Снаружи спасительная темень ночного леса, а сзади истеричный лай и топот шавок на сотни голосов.
— Конечно, это же Зура, — говорит Гинтоки, и снова растворяется в костяных коридорах.
— Идиоты, — выносит вердикт Харуно, выскальзывая за дверь.
Надо отозвать диверсионный отряд, переформировать оставшихся с учетом потерь и слитого убежища, и сделать еще огромную кучу дел, на которые так не вовремя забыл главджоишиши. А с этими придурками определенно ничего не случится, если они будут вместе.
*
Кацуре кажется, словно он под водой — кислорода не хватает, и поэтому организм отключает функции одну за одной, оставляя только жизненно важные.
Найдя на том месте, где он оставил Гинтоки, следы сражения, он бросился обратно во вражеское логово, совершенно забыв про свои обязанности, как главджоишиши.
Гинтоки когда-то сказал: «Если есть время мечтать о красивой смерти, почему бы вместо этого не прожить красивую жизнь?»
И почему-то именно в тот момент в лесу пришло осознание, что красивая смерть всё-таки не для него. Его красивая жизнь началась именно сейчас — она не связана со свержением правительства, с попытками выгнать аманто с Земли, не связана с его личной войной, с его горящим патриотизмом. Всё, что стало важно сейчас — Гинтоки и время, проведённое с ним.
Стало важно настолько, что одно только его присутствие, одно тепло его тела, уносит в какую-то другую реальность, где самый аскетичный самурай во вселенной может позволить себе заниматься всяческими непотребствами под столом посреди вражеской базы.
Да еще и быть застуканным Харуно.
Кацура ведёт себя совершенно не по-самурайски, поддавшись влиянию самого глупого самурая во вселенной, и ему, кажется, это даже немного нравится.
Хотя, конечно, сейчас хочется надеяться, что Харуно разберётся со всем, на что Кацура так неожиданно забил — всё-таки на него можно положиться, несмотря на некоторое недопонимание между ними, а потерять своих джоишиши все-таки недостойно командира.
Как, пожалуй, не сильно достойно заблудиться, когда вы убегаете втроём с вражеской базы.
— Эй, Зура! Развлекаешься?
Кацура оборачивается на голос, и внутри снова искрит.
— Я не Зура, я Кацура, — он подходит к Гинтоки и заботливо подставляет своё плечо, чтобы его истекающий кровью… парень? партнёр? — над этим они еще поработают, — мог на него опереться. — Думал остаться, чтобы сразиться с финальным боссом.
— И как?
— Видимо концовка на картридже потёрлась, его нигде нет.
— Тогда может просто вылезешь из прошлого, и пойдём уже домой?
— Думаешь только я в нём застрял?
Вес тела Гинтоки приятный — тянет к Земле, заставляя поверить, что всё вокруг реально, что он не плывёт и не тонет, что под ногами твёрдая почва, а рядом — твёрдое плечо, на которое всегда при желании можно опереться самому.
— Определённо. Моё прошлое уже давно ушло.
Гинтоки наклоняется ближе, трётся носом о висок Кацуры.
— Моё тоже. Что ты имеешь против супер нинтендо энтертеймент систем?
— Ничего, кроме того, что ей уже лет тридцать. Я открою тебе мир будущего. Куплю тебе новую приставку!
Кацура щурится, косясь на Гинтоки.
— Ты? И купишь? Почку продашь что ли?
— Твой парик.
— Врёшь, тебе он нравится.
— Правда. Но ты мне нравишься больше, ради тебя ничего не жалко.
Они выпрыгивают через окно одной из миллиарда комнат на первом этаже. Растворяются в темноте ночного леса, пропитываясь теплом друг друга.
Небо искрится яркими звёздами, помогая не доломать себе еще что-нибудь по пути.
Разбросанные ветки хрустят под ногами, разбавляя звуки спящей природы и размеренного стука двух сердец.
— Гинтоки?
— М?
— Про волосы-то ты пошутил?
— Встреться еще раз со своим дружком — и узнаешь.
— Опять?
— Да. Я теперь всегда такой.
— Мы можем ввести какие-то правила? Или, например, внедрить голосования?
— Можем. Тогда у меня два голоса.
— Это еще с чего?
— Потому что я люблю тебя в два раза больше.
— Ты…
— Да. Теперь я и такой всегда.
*
Когда-то давно Гинтоки был один в темноте.
Сейчас в его руках живёт его собственный свет, его смысл жизни, которая казалась без него совершенно пустой.
Сейчас сердце Гинтоки заполнено, как и его душа.
Сейчас огонь, что живёт внутри Кацуры, мягким теплом греет и его, помогая разжечь собственный. И внутри уже не пустой, покрытый пеплом мир — там снова горит желание жить.
Рассветное солнце — золотое и доброе — пробивается настырными лучами сквозь неплотно закрытые жалюзи — путается в раскиданных по подушке волосах Кацуры.
Когда-то давно Гинтоки был один.
Но это было настолько давно, что уже совершенно неважно.
