Сквозь пепелище души

Если смотреть на всё трезвым взглядом, то это кажется банальной промашкой новичка или дилетанта — отключаться от цели и задачи на поле боя, терять концентрацию и расслабляться, подпуская врагов. Непростительная для бывалого воина промашка, которая обычно стоит жизни. Но не сейчас — он определённо жив, и хочется верить, что неспроста. Значит у врагов есть вопросы, а вопросы — это всегда хорошо. Если бы все участники вылазки были перерезаны — вопросов бы не было. Так что вопросы — это просто прекрасно. Гинтоки пытается прочувствовать собственное тело сантиметр за сантиметром, мышцы, кости, сухожилия — определить масштаб ущерба перед тем, как открывать глаза. Оценить обстановку, определить стратегию поведения, продумать, просчитать всё, чтобы был шанс выбраться отсюда живым, раз уж по какой-то причине он еще на этой стороне света. Голова раскалывается, что неудивительно после такого удара — на затылке ощутимая шишка. Вряд ли можно было бы надеяться, что псины не порезвятся с бесчувственным телом, так что из свежего — трещины в паре рёбер и открывшаяся рана на животе. Кровь пропитала одежду, но судя по всему не слишком обильно. Если сильно не бередить её, есть вероятность остаться в полной комплектации к моменту покидания столь негостеприимного места. То, что оно не особо гостеприимно — тоже заметно даже с закрытыми глазами. Пахнет гнилью и испорченной кровью — явно застарелой, от предыдущих гостей. Запястья, задранные к потолку холодит покрытый ржавчиной металл. Ноги свободны, но рана на животе не позволит работать прессом, так что вероятность выбраться, хоть и есть, но пока не слишком доступна. Невдалеке перелаиваются три или четыре шавки, ругаются на своём, но в общем-то не обязательно знать язык, чтобы понимать, что Гинтоки — главная звезда их беседы. Еще один важный вопрос сейчас — обнаружили ли всё-таки только его, или вся миссия пошла коту под хвост? Те, кто напал сзади — явно не выходили из особняка, за которым он наблюдал, значит это либо вернувшийся отряд, либо неспроста туда заблудший. И если так — то обломалась ли диверсия, а главное — обнаружены ли джоишиши? Зура… сказал, что он будет в порядке. Он может за себя постоять, и всё еще любимчик Фортуны, так что сейчас не время за него переживать, особенно учитывая, что в такую идиотскую ситуацию Гинтоки попал как раз из-за мыслей о нём. — Эй придурок, — голоса замолкают, и один из врагов обращается, судя по всему, уже к нему. — Долго будешь притворяться спящим? Гинтоки разлепляет глаза, щурясь от неяркого света факелов на стене. Это явно подземелье, скорее всего под той самой лесной резиденцией, не иначе. Надевает на лицо невиннейшее из своих выражений, плаксиво протягивая: — Ээ? А что происходит-то? Я просто турист. Голандо но туристо. Какие милые собачки, я люблю собачек! У моей бабушки их целых пять, выгуливаю, когда она собирается с подругами на партейку в бридж… Псина — рыжая, с местами облезшей на морде шерстью под сенью пафосных шрамов, подходит ближе, прерывая тираду, протягивает лапу, впиваясь когтями прямо в повязку поверх раны. Та снова открывается, смачивая уже остывшую ткань горячей кровью. — А нам вот кажется, что ты сюда не один пришел — вряд ли так старательно палил на дом, если там не было никого из твоих дружков. Так вот и хотелось бы узнать по-хорошему, сколько крыс проникло к нам? Кое-кого нашли, так что не переживай, остальным сможешь потом рассказать, что их сдал кто-то другой. Ну, на том свете. Рана пульсирует болью, подкатывает тошнотой к горлу, заставляя голову кружить. Они поймали кого-то: это правда, или просто попытка его разговорить? Зура же не мог попасться? Ведь не мог же? Кровь давит на глаза, перекрашивая тёмный подвал красными пятнами. Дурное предчувствие, что не отпускало весь день, разрослось до невероятных масштабов. Весь Гинтоки сейчас — словно просто тонкая оболочка для него. Черт подери, если они что-то сделают Зуре, если только посмеют… Он не сможет снова остаться в этом мире один. Совсем некстати вспоминается, что физиономия главджоишиши красуется с листовок о розыске чуть ли не на каждом третьем столбе Эдо, а это значит.. Да плевать, что это значит. С этими скурпулёзными размышлениями о чувствах к Кацуре и собственной ориентации в последние пару месяцев, Гинтоки несколько запутался в собственном образе, слишком скатившись в героя психологической мелодрамы. Правда в том, что он всё тот же — самурай, что бросается в гущу сражения, ничего не боясь. Сейчас он в гуще сражения, как и хотел — правда в плену у врага. Но о чём тут еще размышлять? Нужно сваливать, попутно вырезая врагов и спасая своих. Ну, не совсем всех: Харуно можно оставить на съедение шавкам. А потом они с Зурой будут жить долго и счастливо. И никаких больше, нафиг, оппозиционерских деяний. Отличный план, простой и понятный. Привычный. — Турист я, турист, — на языке ощущается солоноватый привкус крови. Псина щерится, обнажая жёлтые клыки, убирает лапу — и дышать становится возможно — кровавый туман отступает от глаз и получается повнимательнее осмотреть обстановку. На руках действительно металлические кандалы, закрепленные к невысокому потолку на стальное кольцо с два пальца толщиной. Вытащить или сломать — не представляется возможным. Наручники обхватывают плотно — настолько, что даже выбей себе большой палец — не выкрутиться. — Это ищешь? — пёс трясёт перед лицом Гинтоки выуженной из кармана связкой ключей. Отлично, хоть эта часть плана становится прозрачной и ясной. Осталось всего-ничего. Рация на поясе пса разражается лаем, и две другие шавки спешно ретируются куда-то из поля зрения. Этот же лишь еще больше обнажает клыки, сверкает красными глазами. — Я помогу тебе начать рассказ, — он приближает морду почти вплотную к лицу Гинтоки, и к запахам крови и гнили примешивается вонь из его пасти. — Задумали вы, значит, разнести наш центр управления. Отличный был бы план, если бы вас было раз этак в десять побольше. А так ваша компашка представляет из себя одного полудохлого пленного, несколько жмуриков и…? Псина где-то на голову выше, он придвигается еще ближе, почти щекочет своей прелой шерстью, разглядывая сверху вниз, своей речью запросто возвращая Гинтоки к началу, сбивая самурайскую спесь. Несколько — это сколько? Двое? Они убили двоих? Если смотреть по грубой силе, то ее явно больше у Зуры и его белобрысого дружка. А если несколько это больше, чем двое? У кого больше вероятность выжить — у Зуры или мимавара? Мимавар крыса, если бы они его нашли — так просто он бы не отделался. Мысли роятся в голове, перемешиваясь, адреналин разгоняет в венах кровь, словно весь организм Гинтоки сейчас работает против него — еще немного такого психоза, и он точно выкачает сам себе всю кровь наружу — с повязки уже течёт. Гинтоки делает глубокие вдох-выдох и смаргивает истерику с глаз. Он самурай, обычный самурай, с прекрасным планом, который уже продумал. Какого же чёрта он сейчас снова думает о чём-то, кроме этого-самого плана. Спокойным мозгом картина происходящего вокруг воспринимается гораздо понятнее: все черное и белое. Белое — это он, черное — враги. Что может быть проще? Он просто должен прогрызть себе путь на свободу. Можно даже буквально. Гинтоки сглатывает кровь с языка, открывая рот и вцепляясь зубами в ближайшее чёрное. Свалянная шерсть скрипит на зубах, в горло сразу же плещет чужой, мерзкой инопланетной кровью, но где-то в глубине чувствуется бешено пульсирующая толстая жила, перегоняющая её. Псина воет, лапами вцепившись в живот и челюсть Гинтоки, оставляя на лице глубокие следы от когтей. Гинтоки сжимает зубы еще, и еще, и еще, пока скулы не начинает сводить спазмом, а челюстной сустав не скрипит натужно — и наконец чувствует, как артерия сдаётся: рвётся, обливая их обоих горячей кровью. Несколько секунд мерзких булькающих звуков, и псина затихает, расслабляется, соскальзывая кулем по телу Гинтоки, дёргается пару раз в предсмертных конвульсиях. Начало положено. Гинтоки склоняется в сторону насколько позволяют наручники, и его смачно рвёт смешавшейся кровью и чужой шерстью. Прополоскать бы сейчас рот клубничным молоком или облизать Кацуру, чтобы этот омерзительный привкус пропал — но к сожалению ни того, ни другого, сейчас рядом нет. Клубничное молоко инопланетные псины пьют вряд ли, а вот Зура явно сейчас шарится где-то наверху, если еще не свалил. Гинтоки стаскивает сапог, пальцами подхватывая трофейные ключи с тела поверженного врага, путается в руках и ногах, пытаясь высвободиться, прислушивается к своей интуиции, прощупывая невидимую нить судьбы, что связывает их с Кацурой. К тому времени, когда ключ звонко щелкает в замке, освобождая его руки, он совершенно уверен, что Зура еще где-то здесь. Возможно ждёт, когда Гинтоки найдёт его и прикроет ему спину. И он совершенно точно живой.

*

Это действительно оказываются подвальные тюрьмы особняка — стоит подняться по затёртым каменным ступеням, и Гинтоки попадает в длиннющий светлый коридор, застланный пушистыми коврами, увешанный картинами с аппетитными косточками. Раньше бы Гинтоки никогда не подумал, что они аппетитные, но сейчас полностью опустошённый желудок громко урчит, того и гляди выдаст хозяина с потрохами. В особняке беготня — то там, то здесь слышны перелаивания врагов. Приходится перебегать из комнаты в комнату, урывками, так, чтобы не натолкнуться ни на кого. Рана на животе пульсирует, разливаясь болью по потрёпанному телу и запоздало в голову приходит мысль о том, как же он, собственно, собирается помогать, будучи в таком состоянии? Бросится врагам под ноги, когда Кацура будет убегать? Он целую вечность блуждает по первому этажу так, чтобы ни на кого не нарваться — попадается на глаза паре псин, но снятый с трупа первой псины меч помогает расправиться с ними до того, как они позовут кого-то еще. Огромная декорированная костями лестница вышагивает на Гинтоки с громким лаем — но здесь тоже пусто: псы по большей части разбрелись по комнаткам, коих здесь несчетное количество, переворачивают их с ног на голову, не замечая того, что творится в самом сердце их базы. Если они поймали Кацуру, то поймали бы его там. Если бы искали, то искали бы где угодно вокруг. Гинтоки неосознанно начинает считать в уме. Шестьдесят — костяная лестница под ногами заканчивается. Шестьдесят три — очередной ворсистый ковёр пружинит под ногами. Сто — перед глазами дверь, вокруг которой навалены тела собак и двух джоишиши из отряда Кацуры. Сто пять — Гинтоки врывается в комнату управления под искрящийся свет разбитой аппаратуры и спотыкается обо что-то, пропахав носом пол. Гинтоки кряхтит, резко разворачиваясь и натыкается на невозмутимую физиономию Кацуры, который прячется под столом. У него разбита губа и свежий синяк на скуле, а в остальном чист и свеж, словно не он сейчас сидит посреди вражеской базы, когда вокруг снуют толпы обезумевших от злости псин. — Привет, — говорит Зура, цепким взглядом скользя по окровавленному с ног до головы Гинтоки. Зависает на открывшейся ране на животе, вздыхает. Зависает на следах от когтей на физиономии, спрашивает: — ты пытался съесть ежа? — Ремешёк на тапочке лопнул, — парирует Гинтоки, усаживаясь рядом. Прислоняется спиной к спинке стола, чувствуя плечом размеренное тепло Кацуры. — Ты не носишь тапочки. — Угу. — Гинтоки наклоняет голову в бок, трётся виском о плечо парня. — Что такое, великий Беглец Котаро не смог сбежать от стайки псин? Кацура хмыкает, опускается свою голову поверх. Так приятно и спокойно, словно не их сейчас ищет та самая стая. — Я смог. Просто вернулся за тобой. Знал, что ты заявишься сюда. — Эй, между прочим, мог бы помочь мне, когда меня пытали в подвале. — Вот еще. Не люблю подвалы. — Первый раз слышу, что ты не любишь подвалы, Зура-кун. Ты что придумываешь себе новую личность на ходу? А что тогда любит новый Зура? Кацура напрягается, и Гинтоки машинально прислушивается к звукам снаружи — но ничего нового не слышит. Поднимает голову с плеча, удивлённо оборачиваясь к Кацуре, у которого сейчас от напряжения глаза повылезают. Кацура хлопает ими пару раз, отводя взгляд в сторону, бледнеет, потом краснеет, прикусывая нижнюю губу и сдирая с нее зубами только затянувшуюся корку раны. — Тебя.