Ртуть

      Платья давно разорваны, и струятся по спине локоны. В глазах ребят белейшие простыни, такие чистые, перед ванной — ледяные. Кровать безмерно большая, Ева всё утопает и утопает в ней без конца. Нанизана на плечи рубашка, запах чужой и горячий забивается в ноздри; это тоже — терапия. Должна помогать. А Купер всё знала.       Знала, что дни, проведённые в трущобах, однажды дадут свои плоды и вместе с грязью и отсутствием горячей воды принесут в её некогда размеренную жизнь болезни. Ведь миллионы людей болели чахоткой. Триллиарды умирали от тифа и холеры. Но, наряду с мигрантами из Азии, блять их, в Лондон проникла пока что ещё редчайшая болезнь на планете, заразиться которой было попросту невозможно. Ева в это верила. Ева даже почти что не беспокоилась об этом.       Лучше бы она болела чахоткой. Агонизировала на третьей стадии сифилиса, а не лежала, завёрнутая всё так-же — ведь перед ванной в одеяле так душно.       Вместо мягкой, аномально горячей плоти в лёгких растут растения. Они вьются скользкими змеями, клыками прокусывают внутренние стенки органов. Душат. Изнутри разрывают, будто бы соревнуясь, кто первый успеет погубить за содеянное — колючки или сама только Купер.       Ева спотыкается, без конца цедит чёрный чай с сахаром (так завещала газета со статьёй — больным нужно есть сладкое ради энергии), и нечестиво редко выжигает на спине Михаэлиса нерушимое клеймо тотального презрения. В лёгких при его виде всё шевелится — пускай — цветёт и пахнет, и буйствует, закалённое объёмом чужого присутствия.       А Себастьяна — он замечает её каждый шаг, ловит вздох, дрожь в пальцах, утробный кашель, нескончаемый запах крови и унижения — это только смешит.       Ева узнаёт о болезни месяц назад. Себастьян — спустя два дня после, существованию которых он искренне восхищается, ведь Купер удаётся продержать свой секрет в тайне от него целых сорок восемь часов. И всему виной кашель — сухой, нескончаемый — гвоздями в глотке.        Он ещё во время утренних ванных процедур перешёл в почти кровавое месиво и ошмётки цветов. Ева искренне не имела никаких представлений о том, кому может принадлежать всё это чудо чудесное, и первое утро терзалась мыслями, прикидывала, даже перепроверила всех жителей поместья, не останавливаясь на Мейлин или Танаке. Она когда-то давно вскользь читала о болезни в гугле и знала, что при непосредственной близости с субъектом всех проблем внутри прогибается импульс — есть риск случиться приступу. Но это — мелочи, это — ничего, убеждала она себя, хлопая Барда по плечу во время дружеского разговора. Мешаясь у Сиэля под ногами, как проклятая.       Ева же — это же надо придумать! — не допускала ни единой мысли в его сторону. Да что уж, там нечего было допускать: всё — сплошной мусор, сорняки, колкости. Будто бы этим его невероятным шармом её можно было сразить (вы хоть его видели? это хлопанье ресницами). Отговорка на всё одна — он же демон и бла бла бла, «я боюсь». Действенная отговорка, железная. Ева её всё время придерживалась. Пока не столкнулась с ним в коридоре.       Для того, чтобы понять, что это — Себастьян, понадобился вскользь брошенный взгляд.       А вечером он даже провожает её в постель.       — Жасминовый чай, успокаивает нервы. И мёд, как вы любите, — Себастьян вкатывает добротную тележку в её комнату. Ставит блюдце мёда прямо перед носом. Замечает, что на голове у Евы — полный бардак и не сдерживает снисходительной усмешки, которая почему-то начинает казаться подарком Небес.       Небес. Что за мука. Будто без конца что-то льётся. Льётся по стеклу и застывает ошмётками самой трезвости. Она долго не протянет. Она, Купер, не сможет таить без конца эту желчь и стебли растений. Ева лежит на боку, всматривается в чернеющее окно.       Говорят, первая ночь — самая сложная.       Она, наверное, для всех будет таковой, потому как ханахаки — признак неразделённой любви. Губительной. Изощрённой в своей несокрушимости; где-то ко второму часу ночи Еве начинает казаться, будто бы эту пандемию придумал Михаэлис.       Он же — её создал. Ему же всё время мало.       Мало человеческих мучений, истребления, мук и несчастий. Ему мало того, что Ева просто его ненавидит. Что Ева удавиться готова, лишь бы только не существовать с ним в одной вселенной. Что Ева — больна, больна всем подряд, и все эти болезни произрастают из её мыслей, что он самолично постоянно заставляет их гнить, рассыпаться, покрываться плесенью и новыми фобиями, дурить разум человеческого существа.       Себастьян просто внушил ей это, заключает Купер. А на самом деле — ничего нет.       Ничего ничего ничего — просто кашель. Просто кашель, просто просто просто просто просто… что просто? Она — дура просто? Идиотка, это уж точно. Сердце человеческое носит под рёбрами, слабое и тщедушное, которое разбивается из-за всего подряд и поддаётся тоже на всё. Сладкие слюни капают на стол, наматываются на розовые очки — думать об этом не приторно? А сколько мерзости носит в себе эта полостная, обрубленная со всех концов и пахнущая лишь кровью из носа — человеческая любовь. Может, переспать с кем-то за пенни? Заглушить одно унижение другим, только лишь бы не здесь.       Человеческий мозг в истинном виде — безумство. Мысли он подкидывает полные одержимости.       Первая ночь истеричной истомой перекатывается в раннее утро, приносит с собой пропитанные кровью белоснежные простыни, боль в коленях, что ломаются под тяжестью тела, обжигающий холод мрамора в ванной комнате — руки по локоть в воде, смывают опасные пятна, а в горле зудит рой пчёл, с каждой новой мыслью о нём заставляя Еву содрогаться в немом рыдании, опускаться в наполненную водой ванную, чтобы заглушить звук, набирать в полость горячую жидкость, смешанную с кровью и сахаром — кашлять, настигать приступ, терпеть, выныривать. Вновь задерживать дыхание. Нырять.       Колени стёсаны в синяки, красными буграми распространяются пятна — мрамор уничтожает. Ева старается, отмывает простыни и себя вместе с ними как только может, зовёт Мейлин, говорит ей, что всё это из-за женских болезней, и что постель нужно сменить: «Дай мне чистое». «Сейчас. Конечно. Вы только не волнуйтесь, у меня и самой так бывало, поверьте».       А Ева стоит при этом в другом конце комнаты, неустанно сверлит взглядом проклятые простыни, боится подходить к горничной, потому что — заразна, и зачем Сиэлю в поместье целых две такие души?       Повезло, Купер просто несказанно повезло, что Себастьян той ночью решил сбежать в город в какую-то оперу.       А второй день ничуть не легче.       Купер проводит его практически полностью в ванной, очищая тело и разум от лишней суеты. Долго осматривает собственные ноги, пальцы, грудь в месте, где находятся лёгкие, ищет следы наружных повреждений, что обычно случаются при запущенности болезни. До Евы быстро доходит, что счёт у неё теперь — часы. Надо ехать в больницу. Достать лекарства таким образом, чтобы об этом ничего не узнал Себастьян. Если не запускать болезнь, то всё образуется. Она сама будет в безопасности. Только скорее в Лондон — прямо как в пьесе Чехова.       Колени её сбиты безнравственно, а мозг разъедается под тяжестью поздних ночных часов — Себастьян это тоже потом замечает.       У Евы почти случается приступ за обедом, но она просто захлопывает рот на середине дискуссии с Михаэлисом, после чего Себастьян чувствует себя бесконечным победителем и остаётся доволен — Купер молчит на его высказывание: «Я буду трепетно следить за тем, чтобы в ваш рот более не попала ни одна сигарета». Она скрипит костями, наблюдает его величественную фигуру, холодную и отстранённую от остального мира, молочно сладкое лицо. В нём нет милосердия, думает Ева, а потому самый страшный кошмар — это не бегущие по бесконечному коридору вслед за ней волки.       А тот сон, в котором Себастьян узнаёт правду. Реальность, в общем-то. Ты только смотри страху в лицо.       У Евы из памяти выпадают целые дни и недели, но тот момент она помнит полностью до секунды и теперь уже, вытерпевшая месяц, старается только мыслить, не позволяя воспоминаниям одерживать верх. Не включать в мозгу ту картинку: взгляд, сдавливающие пальцы, улыбка. Поначалу опьяненная, неожиданно быстро сменившаяся на утешающуюся. Восемь вечера — время для ванны.       — Вы должны следить за собственным здоровьем, — говорит Себастьян, обливая оголённые плечи горячей пахтой. — Принимать лекарства, хорошо питаться. Отныне я буду следить за вашим питанием намного активнее, чем раньше. Это также касается и вашего режима сна, — Ева вбивает собственные пальцы в колени, сжимая кожу до покраснений, подтягивает ноги к груди. Боится обернуться назад, где, увлечённый процессом, колдует над маслами и пахтой Михаэлис. В ванной горят лишь редкие свечи, чтобы человечьим глазам было комфортнее. Купальня вокруг — тюремный омут, пахта белоснежная, сливается цветом с её собственными костями и мышцами. А запах — священный настой.       — Должен вам сообщить, что, когда у вас будут возникать проблемы со сном, вы должны обращаться ко мне, потому что я способен их решить, — Ева знает, что если в его голосе звучит такая интонация, значит, Себастьян широко улыбается, обнажая острые зубы и рот. — Это — привилегия бывших заражённых.       — Я не бывшая, — Ева обрывает слова, но всё равно знает, что Михаэлис их услышит. — Я заражена. Сейчас. Заражена.       — В вашем случае, — почти что трётся о её плечо, увлечённый чувством собственного величия, — этапы болезни будут протекать несколько иначе. Вы же уже заметили? — Купер рвёт дыхание, белоснежная жидкость вокруг огибает её тело и нескончаемо жжёт вместе с лёгкими. Выбивает дурь. Полирует. Заметила ли она?       Заметила ли она, что теперь, когда он узнал о болезни, цветов стало ещё больше?       От каждого брошенного вскользь взгляда, снисходительной улыбки, проявленного к её персоне внимания, ощущения простой близости в лёгких словно бы прорывалось само мироздание — цветы рвались наружу, росли в стремительном темпе, проникали дальше в трахею и глотку целыми стеблями, расширяли грудную клетку, ломились в другие органы — были повсюду. Словно охваченные счастьем от того, что Себастьян уничтожает между ним и Купер любые границы, они росли, как из плодородной земли и норовили разорвать Еву на части, позволяя редкие поблажки, такие как добрый аппетит несмотря на всю тошноту и крепкий дурманящий сон в непосредственной близости с. Помогали подавители. Чёрные пилюли (сплошная кислота).       Себастьян поставляет их лично. Выбирает самого лучшего качества.       Но иногда — особенно, в такие моменты, когда они оставались одни, и жили друг другом тоже одни — лекарств было недостаточно. И стебли, что из колючей проволоки превратились в податливые, горячие ленты, приходилось вытаскивать из глотки вручную.       Вручную означает руками.       Ева ненавидит эту процедуру больше всего.       Себастьян прекрасно знает об этом, как и о том, что такой неприятной вещи можно легко избежать — к Еве просто не надо прикасаться. И он не прикасается к ней неделями, предоставляет огромное количество личного пространства, несмотря на собственный контроль, не сдерживает её больше положенного, иногда даже — балует какой-то незначительной вещью. Принесённым, чистым и тёплым котёнком в кровати. Новым, изумительно сидящем на ней, платьем. Пиццей из трюфелей. Никогда не кончающейся возможностью съездить в город на ярмарку.       Чтобы однажды, выждав положенное время, не погубить результаты собственных действий, тем самым пресекая для Купер любую возможность надеяться на лучший исход. Себастьян знает, что она не перестанет от этого верить, но каждый очередной раз будет содрогаться в собственно выдуманной агонии. Нечестивый.       Он перестаёт сдерживаться сегодня. Сегодня — отличный день, ведь его господин накануне был окружён обществом Мидфордов, и теперь уже, отгородившись от всех, мёртвенным сном кутался в гнезде одеял. Сегодня — каких-то восемь вечера, и у них впереди до законных десяти часов сна Евы ещё очень и очень много времени.       Идея купать Купер в молоке приносит свои плоды — её колени, что некогда две ночи подряд резались камнем, теперь снова гладкие, без единой царапины — на вкус отдают сливочной пахтой, на язык — шершавые из-за последствий бывших царапин и ссадин. Купер поджимает их так близко к себе, что Себастьян, когда наклоняется, особенно резко слышит звук бьющегося сердца и прорастающих цветов, пробуждающихся в горячем скользком теле из-за него. Кто бы мог подумать, что всё так сложится.       А Себастьяну просто смешно.       — Что ты… — Ева дёргается, сбрасывая с себя оцепенение, пытается вырваться, отодвинуть его лицо, это — первая реакция. Дальше идёт понимание. Она решает быть стойкой до конца, и до конца всё переносить, недвижимой статуей сидит, погружённая в горячую ванну, над бортиками напротив склоняется Себастьян, и ждёт, когда ему уже наконец-то это всё надоест (будто бы так и будет). Себастьян наклоняется к её коленям так низко, что передние пряди волос утопают в белизне горячего молока.       И слышит стук сердца, рост его личных стеблей и редкое, еле различимое, граничащее с мягким воем, мычание Евы от испытываемой боли и осознания собственной слабости. Цветы растут всегда больно. Терпеть полные лживой любви прикосновения, что умело обманывают болезнь, но не её саму — больно. Чувствовать на горячей коже ещё более обжигающий чужой язык — больно.       Купер задерживает дыхание, зная, что это ей всё равно не поможет, но просто не позволяя себе отказываться ещё и от этого.       А сейчас бы подпалить все растения. Сигаретным дымом заставить их задыхаться, чтобы страдала не одна только Ева, но и чужеродное существо в ней. Выкурить сорок штук подряд — можно даже наперегонки, выжечь паразита вместе со всеми лёгкими сразу. Но чужой голос, пробуждающихся из недр полости рта, говорит:       — Советую вам не думать об этом, — Себастьян вырывает все попытки Евы хоть как-то привести себя в чувство и найти выход, особенно часто пользуясь данной болезнью привилегией теперь — без конца и края читает её мысли, после дотошного изучения сдвигая их на десять сантиметров влево в отместку за ту давнюю шутку.       Он, вообще, потрясающе искусно умеет мстить. Ева даже от этого усмехается.       Купер вытягивает шею, закидывая голову вверх, чтобы нос не тревожили чужие пряди волос — Себастьян увлекается, светит матовым языком, неправильно длинным, ласковым в своей звериной алчности. Он тщательно следит за состоянием её тела, не позволяя даже малейшей царапине ожесточить его первозданность.       И, по мнению Евы, таким образом радуется собственным успехам, вперемешку с уже ставшим ему словно хобби стремлением почувствовать всю красоту испытываемых ей эмоций.       Чувства у Купер густые, а когда-то гусиная кожа на коленях — обласкана. Почти что побеждённый, склонившийся свою громоздкую голову в молчаливом утешении, Себастьян говорит особенно опекающе и неоспоримо, заставляя вновь вспомнить, что всё его составляющее — сплошная ложь. Он тычется лбом о колено словно мальчишка и режет особенно жестоко:       — Надо вытаскивать.       А Купер не хочет вытаскивать.       Следы чужой слюны на коленях — ожоги кипящего масла, кожа на спине и руках давно уже покрылась мурашками, растянулась — Ева знала, что так оно и будет, она с самого начала поняла, что Себастьян остался в её ванной не просто так, но осознавать не хотела.       Тупая надежда — изощрённый способ Бога опускать его создания ниже центра земли. (Это его же слова).       И потому, гонимая сохранностью ясности собственного ума, она почти просит:       — Я хочу. Я сама, — Себастьян усмехается, устраивается удобней, пальцами без перчаток касаясь поверхности молока.       — Конечно вы можете, — даёт своё искреннее согласие.       Ужасно интересным оказывается смотреть на попытки Купер не позволять ему делать это самому. Ева только заходится кашлем, прикрывая собственный рот рукой.       — Откройте рот шире. Они застряли в горле, — принимается инструктировать он Купер, наблюдая, как Ева склоняет голову вниз, прежде чем неуверенно начать разжимать челюсти. Нервничает. Но этот детский трепет ему не интересен. — Нет, вы так не достанете. Закиньте голову как можно выше, — пресекает Себастьян смешную попытку закрыться как можно сильнее. И добавляет:       — Вы же прекрасно знаете, как это делается, мисс Купер.       О, она прекрасно это знает. Во всех абсолютных красках и до последней секунды, ей и положено знать. Во снах даже снится, хотя сны ей вообще не снятся, и даже сейчас не снятся, но во снах даже снится. Ласковый процесс, роскошен на унижения, и будто бы всего остального ей мало — а нервы трещат электричеством. Подпаливают даже передние пряди Себастьяна. Руки трясутся, лёгкие рвутся в кашле, а открыть рот ужасно стыдно — там внутри зубы, которые ему почему-то нравятся.       — Да, вот так, — Себастьян довольно улыбается, наблюдая, как Ева выпрямляется, как только может, задирает голову наверх и пальцами лезет в глотку. Она делает всё это с закрытыми глазами, стараясь сохранить как можно более спокойное выражение лица, из-за чего оно постоянно трескается, выдавая в ней отвращение к этому процессу.       И страх, потому что пальцы у Евы короткие — ими не достать.       Дышать становится невозможно, Купер захлёбывается в собственной слюне, в горле что-то протяжно хлюпает и трещит. Она склоняется над ванной, принимаясь кашлять и судорожно вдыхать горячий воздух, чувствуя, как растения вьются внутри будто бы намеренно, в слепом желании дотронуться до концов чужих пальцев. Желательно — встретиться с ними как можно раньше; тело губит намеренно. Тело — слепо до ума и логики, почём ему знать, что нельзя так.       — Я могу, — обрубает Ева, рассматривая, как красные капли стекают по ладони и мешаются уже с молоком, а в нём будто бы её отражение. — Ты мне не веришь?       — Нет, — он мягко режет. Рад новой победе. Ева готова только смеяться с этого тупого, плоского ощущения его собственного великолепия. Себастьян ведь, должно быть, тоже слеп. Пусть играется.       Пусть играется, говорит сознание, стараясь выжечь внутри вместе с цветами весь страх.       — Они находятся слишком далеко, вы просто не достаёте, — тело зудит от тупого ощущения тошноты. — Откройте рот, мисс Купер, — Себастьян поддаётся вперёд, закатывает рукав рубашки, скрепляет его ремнями, мажет кистью руки по её бедному колену. Плечам в молоке. Стирает след крови с верхнего века совсем под бровью (и как только у Евы так получается).       Любуется. Зубы во рту ровные, маленькие, он знает уже наизусть, вот-вот откроются миру, а из шеи будут выпирать стебли — расширять гортань.       Ева стискивает зубы, не собираясь открываться до следующего приступа, которые почему-то так сильно не нравятся Михаэлису. А Себастьян нажимает на челюсть гибкими пальцами. Отводит чуть в сторону, измазанными в крови и пахтой фалангами проникая в чужой рот. Язык мокрый, шершавый и горячий — всегда только такой, сколько бы у Купер не сохло во рту.       — Я постараюсь закончить как можно быстрее, — говорит он перед тем, как пальцы, огибая ряд зубов, тянутся дальше, к самой гортани, под хлюпанье крови и желчи, и сдавливание собственной кисти ногтями Купер, намереваясь достать очередной плод его собственных убеждений.       — Вот так, — бывало и хуже. С ней правда бывало и хуже. Купер впивается в чужую кисть, как может, обхватывает её руками, между трубами вен соприкасается пальцами. Глаза закрывать не получается. Она застывает, в молчании терпит, будто бы со стороны слыша в собственном теле хлюпанье. Колени почти что придерживают — подтянуты так близко, тонут в пахте, как и она сама; тепло и уют, только шея выгибается.       Как так вообще получилось? Ну да. Себастьян же лжец искусный. Манипулятор тот ещё — он всё это ей внушил. Ева только чувствует на языке вкус чужой кожи, прикрываясь согласием — невозмутимости сильной бронёй. Ей бы уйти отсюда.       А Себастьян всё шепчет: Вот так, молодец, терпите.