Ртуть

      У неё торчащие рёбра и острые зубы, из-под кожи выпирают ломаные скважины, белые на подъём. Весна тянется туманно и ужасно мнимо, и иногда Купер думает, с какой стати она должна быть всё время «под». По человечьи терпеть и трепетать, понимать всю сущность собственного положения, соглашаться, спорить с намёком на то, что конец её будет окутан проигрышем и двум спорящим сторонам заранее об этом известно. Ева не хочет, У Евы это щипцами в горле застряло, она не соглашалась на это, она криво бросает в воздух:       — Эй, ты.       Себастьян в очередной раз возмущается из-за еды и поведения Купер в поместье и говорит об этом так, словно Ева не человек, а — животное, у которой в этой жизни существует только лишь два занятия — есть пищу и её извергать.       Это оскорбляет человеческое достоинство, тянет низ живота электрическим гудением. Как он посмел.       Себастьян говорит так, будто бы гость поместья Фантомхайв — это ручной зверь или комнатное растение. И Ева прекрасно — наконец-то, прекрасно — это уже замечает. У дворецкого попросту такая особенность — опускать слова в этот мир снисходительно, разочарованно томно, тя-же-ло. И он ещё добавляет при этом: вы вели себя не так, как следует. И выставляет перед ней тарелку с коровьими кишками, набитыми кровью и пожаренными. Гадость наивысшего состава. Любимое блюдо всех французов и англичан.       — Вы должны всё съесть. Я могу подождать, — время — сумрак, кухня — пустая. Купер смотрит на золотой фарфор и блюдо, которым у неё на родине кормят собак. Пальцы скользят по тарелке.       — Эй, ты.       Себастьян даже отворачивается от неё, спешит вымыть посуду и навести сухой порядок, решая не тратить своё внимание на то, как Ева будет ломаться и себя заставлять. И потому ему приходится обернуться на Купер.       Ева склоняет голову вбок, поддаётся вперёд, рассматривая медные чужие глаза. Перед ними весь стол. И насколько же надо быть в себе уверенным, чтобы демонстрировать свою власть так жадно и пошло.       Пальцы разжимаются, а тарелка выскальзывает из рук, не выждав и секунды разбивается о пол, пачкает его тысячами искрами крашеного золота и ужином из крови, бобов и бекона.       Купер прикрывает глаза, рассматривая тонкие брови и изогнутость чужого тела. Себастьян практически не меняется в лице, у него только дёргается что-то и будто бы в нём самом, а не снаружи, но он это ловко скрывает, а Ева и не всматривается сильнее интересующего. В животе растекается дикое хроническое отвращение; оно стекает по ногам и шлепается об пол рядом с разбитой тарелкой. Чёрное, вязкое, липкое растекается зловонием по выглаженной кухне. Почувствуй это.       Купер смеяться готова от безмерного количества того, сколько всего Себастьяну позволено. Он опасный, жестокий, он её контролирует, разрешает сопротивляться и по глупому царапать чужие ладони в попытке унять собственную злость от бессилия; он устанавливает правила и он прокладывает дорогу, по которой Купер потом идти. Но такого явного вмешательства в её жизнь, унижения и вместе с этим восхваления своей демонической сущности Ева не будет терпеть. Себастьян знает, что её от этого мяса вырвет в прямом и косвенном смысле. Себастьян знает, что она будет этим мясом давиться и разверзаться судорогой от неприязни и омерзения. Они с Себастьяном это уже проходили и Еве ясно, что такие повторные выпады с его стороны — намеренное наказание за лёгкий невинный проступок. Но Купер не животное, которое нужно поощрять и наказывать. Себастьян — бихевиорист. Чёртов. Она терпеть не будет.       И Себастьян должен это понять, если они и дальше хотят строить их Нечто из нефти и человеческих рёбер.       Ева выплёвывает, как самое грязное наказание:       — Убирай.       — Что вы наделали.       — Ты ошибаешься, — Купер усмехается, разводит руками в сторону и делает шаг влево подальше от этого червивого места. — Ты ошибаешься, если считаешь, что я тебя послушаюсь.       Она в белоснежной рубашке, просвечивающей изгиб острых плеч и угловатые кости из-за наливной кожи. Себастьян прищуривается, вдыхает запах чужого презрения. Купер отходит к ближайшему стулу, чтобы упасть на него, и делает она это дёрганно. Он чувствует желание — чужое желание проткнуть его кожу пальцем. Впиться в глазницы, будто бы он только что не ужин ей предложил, а самую ужасную вещь на свете. Будто бы он в будущем не предложит ей чего-то намного хуже.       Ева вся искрится и так и трепещет. Острая и с зубами. Молочными.       К-л-а-ц.       Пробить бы чужую челюсть. Себастьян тянется за полотенцем, огибает стол и опускается перед разбитой посудой, совсем рядом с Купер. Ева падает на стол и ногами упирается в сиденье рядом стоящего стула.       Себастьян принимается вычищать осколки, делает всё медленно, чувствует, как внутри закипает липкое чувство томящей жажды и жадности. Оно расходится по конечностям, заставляет их сжиматься и вздрагивать, зудеть под кожей и в самой полости, растворяться в звериной сущности. Себастьян вдыхает терпкий воздух ещё раз, приоткрывает в улыбке рот и смотрит на Купер, которая возвышается над ним и борется с желанием зарядить тяжёлым ботинком в его лицо, которое как раз на подходящем уровне.       Ева сама уже давно бурлит внутри и сгорает каждый скользящий мимо них миг, она раскрывается в своей природной ненависти и тщательно смакует каждое её последствие. Думает, считает, наблюдает, наслаждается собственной победой. Мимолётной, несущественной, достойной уважения, но по человечески жалкой.       Себастьян это видит. Себастьян решает молчать. Он убирает осколки и думает, что этот поступок без ответа он не оставит.