***
— Сколько пальцев видишь? — Восемнадцать. — Еще раз. — Да один, один. Убери свой фак. Томас поднимается, упираясь руками в железный пол, моргает несколько раз и трет глаза кулаками. Бренда облегченно выдыхает и сует ему бутылку тухлой воды, придерживая за плечи. Его немного мутит и пить почему-то не хочется, но он улыбается благодарно и сжимает холодными пальцами мягкий пластмасс, делая пару быстрых глотков и кашляя, потому что остро. Бренда легко бьет ладонью по спине, и от этого вроде как легче или просто хуже некуда. Не разобрать. Он оглядывается, пытаясь отвлечься от ноющей боли в области правой ноги. Салон машины, они сзади, сидений здесь нет, только железный пол и выбитые окна. Бренда словно чувствует его непонимание. — Минхо убрал задние сидения. Их немного подпортили зараженные, да и проще так, все равно обивка погорела, только о пружины бились. — Зараженные? — Встретили нас у въезда в город. Ты вырубился, пришел в себя через пару минут, потом один из шизов тебя укусил, и ты снова вырубился. Томасу хочется закричать или побиться головой о стену. Потому что первое: он был бесполезен, большую часть произошедшего до сих пор не помнит, и лучше бы он, видимо, умер. Второе: у него ранена нога, поэтому его дееспособность стремительно сводится к минимуму. Немного успокаивает то, что он какой-то там особый имун, состав крови которого отличается от остальных. Но он не регенерирует из-за этого, поэтому да, пиздец. И Бренда только трепет его волосы; немая поддержка, конечно. — Где Минхо? — Скоро вернется. — А мы где? В ответ только тишина, потому что да. Где же они. Томас рассматривает порезы на руках, сдирая черную кожу и как-то пусто наблюдая за красными полосами крови по запястью. Пачкает пальцы и рисует на асфальте какие-то нелепые узоры. Солнце, земля, птицы. Руки немеют, и это почти приятно: хотя бы не чувствует. Кровь высыхает, печатаясь алыми нитями на руках, и Томасу кажется, что он сходит с ума вместе с миром, ныряя следом за ним в яму с пеплом. Бренда садится рядом, беря его холодные руки с свои, температурой на пару градусов выше, и рисуя большим пальцем круги на красных от крови ладонях. Томас тянется вперед и целует Бренду в губы. Потому что сейчас это до невозможного правильно, до правильного невозможно. Потому что Томасу холодно. А Бренда теплая. И она целует его в ответ, проводя мягкими пальцами по щеке, медленно опускаясь ниже, от шеи к груди. Садится на колени, позволяя обнять себя за талию, прижимаясь ближе. Для каждого из них это слепая грань отчаяния, пустая точка нерешенности, тупик. Безвыходность. И Томас врет себе, что так правильно. Но знает, что просто хочет, чтобы их увидели. Чтобы кто-то с невозможно черными глазами почувствовал хоть что-то из того, что и он. Чтобы кто-то низким голосом запретил ему целовать других. Чтобы кто-то с силой вжал его стену, ударяя по лицу с размаху и крича до звона в ушах, и пусть барабанные перепонки полопаются, все равно. Потому что Томас идиот, и ему хочется. Но Бренда отстраняется, словно чувствуя свою ненужность, улыбается грустно и уходит куда-то. Ей тоже нужно что-то своё, они все здесь потеряны и забыты. И Томас сидит на асфальте наедине с собой и этим совершенно мертвым городом. Он не может сосчитать даже до трех, и это медленно входит в норму. Бренда сует руки в дырявые карманы черных брюк и выдыхает. Она зачем-то пытается вспомнить какой-нибудь стих на немецком, но выходит только неправильное «им нордэн хауф штейт айнзам» да ругань, поэтому попытки отвлечься пресекаются. Пару десятков метров вперед — шаги далеко назад. И Бренда садится на бетонную плиту, упираясь лопатками в кирпичную стену. У нее теперь спина в пыли, но все равно абсолютно. Немного тяжело дышать, но это все песчаный воздух. И даже слезы были бы плюсом: все-таки вода. Но плюсов нет. И Бренда не плачет. Она просто устала. Томас с веселой грустью смотрит на торчащие куски железа на том месте, где должны быть задние двери. И, о Боже, это проклятие. Через минут десять возвращается Бренда, и все почти нормально: она затуживает повязку из лоскутов рубашки на чужой ноге, спрашивает о самочувствии и много шутит. Между ними все та же теплая дружба с нотками соли и немного пустых зеркал. Им было нужно. И они будут смеяться и шутить, да. Но у Томаса руки в крови, а у Бренды срывается голос всякий раз, когда она просто пытается вздохнуть. Вот только все давно научились такие мелочи игнорировать, ведь это только мешает. Мешает дышать и заставляет чувствовать. Минхо возвращается с полным рюкзаком и двумя автоматами за плечами. Он мокрый от крови и пота, но почти пропаленный солнцем. В общем-то, они все сейчас такие, как ебаные школьники в каком-нибудь Таиланде: все одинаковые. Томас салютует азиату рукой, и Минхо смотрит на него как-то слишком пусто секунды две и кивает, поворачиваясь к Бренде. Он не всадил ему пулю в лоб, и это уже результат, уже неплохо. Томас прячется в машине, забиваясь в угол на том месте, где должны были быть сидения, и прижимаясь спиной к воздуху, потому что дверей нет, но это, конечно, идет в норму. Минхо кидает бутылки с горючим назад, и они с грохотом падают на железный пол, скатываясь немного вниз, ударяя Томаса по колену. Бренда смотрит как-то грустно в зеркало заднего вида, когда рычит движок и скулят колеса. О металл пола стучат небольшие камни, пыль, да трещат бутылки, качаясь из стороны в сторону. Томас смотрит и думает, что все, пора заканчивать. Потому что убиваться так — высший идиотизм, и от этого противно до невозможности, хоть два пальца в рот и на асфальт. Он тянется к ружью и улыбается: пахнет порохом и немного кровью. Они едут вдоль города, и все донельзя привычно: короткие набеги зараженных, вечные вопли, песок да солнце — бесконечный круговорот пиздеца в природе. Каждые пару часов приходится менять повязку на ноге, и, как итог, Томас остается без верхней одежды, что при такой погоде весьма опасно: ожоги сейчас явно не к месту. Зато кровотечение остановлено, и это немного сглаживает опасения о жгучем солнце. На плечи ложится перепачканный в крови лоскут одежды, пока Томас старательно затуживает на ноге очередной недобинт, и ткань почти холодит тело; совсем немного, но остужает. — Завтра утром будем на корабле. — Если нас все еще ждут. — Сколько дней прошло? — Я сбилась со счету. — Они ждут. — Хорошо. Минхо хлопает дверью, И Томас лениво наблюдает, как по железному потолку проходит волнами вибрация. У него начинает кружиться голова: потеря крови, обезвоживание, и сколько там суток он не ел? Но это сейчас значит ровно на миллион меньше, чем эта бушующая у ног неизвестность, поглотившая почти по пояс. Что со второй группой? И Томас улыбается, потому что странно волноваться о Гали, которого он когда-то вроде как почти убил собственными руками, странно думать о Соне, которая не так давно чуть не пристрелила его на месте, а после спасла. И даже об Арисе или Хорхе. Знал бы он, к чему все это приведет, год назад или больше. Знал бы и поступил бы так же. Бренда зовет его по имени, заставляя вылезти наружу. На небе даже звезд нет, видимо, они тоже спрятались. От асфальта и бетона несет теплом, и Томасу хочется нагнуться ниже, словно он замерзший щенок у порога чужого дома. Но он идет дальше, крепче сжимая в руках автомат и немного хромая, пока Бренда не велит ему выпить немного «воды» и лечь спать. Томас слушается, улыбается и через несколько минут снова бредет на заднее сидение, которого вроде как нет. Он сдирает сухую кровь с груди и смотрит в темноту, потому что спать сегодня никто не собирается. Никто. Минхо чудится запах моря. Холодной воды, серой пены и горькой соли. Он закрывает глаза и набирает в легкие сухого воздуха, задерживая дыхание на секунды, и выдыхая. Ему чудится запах моря и щекочущие волны под ногами, леденящие кожу. Теплый холод вдоль вен синими искрами, мокрый песок и белые чайки на ликерном небе. Но он открывает глаза и видит лишь черную пустоту, темные улицы и косые повороты. Температура к ночи понижается, но мерзнут все совсем не из-за этого. Томас как слепой котенок нащупывает в темноте рюкзак, хватаясь пальцами за маленькую железную застежку и медленно ведя ее вниз. Шипучий треск, и это даже приятно. Он немного возится, отыскивая бинокль, потому что помнит, что Минхо говорил об этой удачной находке. Ночь — самое время посмотреть, конечно. И Томас заглядывает в круглые стеклышки и нихера не видит. Бросает бинокль обратно в рюкзак, осторожно его застегивая и отодвигая в угол. Нащупывает автомат и начинает рассказывать в мыслях таблицу умножения. Дважды два — четыре. Хорошо. Что это? Комета.***
— Ну? — Нет сигнала. Хорхе пинает пустую деревянную бочку, и та с треском катится по сырой палубе, с неровным шумом ударяясь о борт и еще немного покачиваясь. Все молча отслеживают эту короткую траекторию. Соня выдыхает, накручивая на палец прядь волос света солнца, и выключает рацию, прерывая бесконечный шорох помех. Хорхе матерится, кусает губы и куда-то уходит. Первая группа вернулась на четвертый день вылазки, после нападения группы зараженных и неудачной обороны, в результате которой Арис остался без части руки: по самый, сука, локоть. У парня чернеют вены и темнеют глаза, но он кивает головой, потому что «все в порядке». Нужен Томас. Вторая группа выходила на связь только на первый день вылазки, после они пропали. Не помогли даже немногие сигнальные ракеты и кучи выстрелов в небо и в эти трупы на берегу. Ни-че-го. Но отправлять поисковую команду Хорхе запретил: они и так отошли от первоначального плана, слишком много просчетов, неровностей и упущений. Нельзя подвергать опасности кого-то еще ровно также, как нельзя бросать кого-то там в неизвестности. Глупый выбор. Глупый выбор, которого нет. Хорхе опускается в каюту, закрывая дверь и падая лицом на жесткий матрас, сделанный, вероятно, из дерева. От первой группы никакой конкретной информации, одни только зараженные, погони, побеги. Но есть что-то еще, что-то, что спрятано за всем этим туманом или дымом (что это, вообще?). Им нужно знать. Слишком многое поставлено на карту. — Помогите. Совсем тихо. Хорхе поднимает голову, ища взглядом источник звука. — Помогите нам. Рация на маленьком столе пищит и мигает красным. Сигнал от второй группы. Вот только голос детский и ужасно низкий. Хорхе хватает рацию, но сигнала снова нет.***
Минхо вытряхивает песок из обуви, улавливая взглядом тонкий поток светлых песчинок на этом темном фоне густой ночи. Обувается и прыгает на капот. На небе по-старому нет ни единой звезды, только мутно-бледная луна и до тошности черные облака. Пихает холодные руки в карманы, и это согреться не помогает совершенно, но иллюзия попытки создана, и это уже плюсик в карму, галочка красным маркером рядом с именем. Минхо думает, что ночи стали безумно длинными, что секунды перекатились в часы, а часы растянулись на мили. Он пытается думать хоть о чем-то, иначе просто начнет сходить с ума. Они все уже начали. Томас появляется рядом слишком резко, и Минхо вовремя опускает ружье, у него рефлексы. И они ожидаемо молчат, смотря в совершенно пустое небо, словно там крутят какой-нибудь свежий фильм с участием всех звезд Голливуда, не меньше. — Что? Потому что Минхо не может выдержать этой напряженности и семи минут. Потому что кто-то должен сказать хоть что-то, у них, вроде как, жизнь зависит друг от друга сейчас, потому что кто-то в этом ебучем мире непременно должен стоять за спиной, кто-то должен быть рядом. Томас смотрит на него немного холодно, без доли прежнего желания в глазах, вообще без нечего, если честно. — Ты видел. И Минхо даже сквозь всю эту черноту ночи видит кривую улыбку на чужих губах, даже сквозь песок в ушах слышит весь этот сахарный пафос и самолюбие. — Да. — Неплохо, согласись? — То как вы лизались? Такое себе, знаешь. Мне больше нравится часть, где ты замираешь, как бревно, пока рядом с тобой девушка нежится. О чем же так задумался? О ком? — Минхо заканчивает и улыбается также приторно сахарно, как Томас секундой ранее. — А это уже не твое дело. — Ты прав. Надрачивай на меня сколько хочешь, мне плевать. И Томас знает наизусть эти пустые блики в чужих глазах, это черное безразличие и дурманящее равнодушие. Это его собственный камень на шее, собственное лезвие по запястью. Он вдыхает голимый порох и наслаждается. — Хорошо. И Минхо чувствует чужое колено между ног и горячее дыхание на губах. Ему резко плевать на все моральные принципы и устои, совершенно и абсолютно, пусть все катится в яму на эти мучительно тягучие минуты, на эти хреновы секунды, что тихим щелканьем по сознанию, заставляя задыхаться. Томас скользит языком по чужим губам, тыкаясь носом в щеку и почти мурлыча, как дешевая шлюха с панели. И Минхо кусает его за губу, резко прижимая к себе и опуская руки на талию, потому что Томас все еще без верхней одежды, и сейчас это безумно к месту. Скользит медленными движениями по теплой спине, вырисовывает кругами пустые узоры на пояснице. И Томас послушно прижимается ближе, открывая рот и загнанно дыша. Трется сквозь ткань штанов о чужой пах и почти скулит, когда Минхо подхватывает его под колени, опираясь на капот, и садит себе на талию, бесстыдно вылизывая белую шею и почти рыча. И Томас перехватывает его губы, вовлекая в поцелуй и сразу отдавая инициативу, позволяя Минхо царапать себя за бедра сквозь одежду и скользить языком по губам. Еще немного, и они задохнуться. И Томас уже сидит на капоте, когда Минхо нависает сверху, жадно целуя и проезжаясь своим пахом о его собственный. Перед глазами мелькают тысячи цветных вспышек, как в каком-то сопливом романе про, кхм, любовь. Но Томас выгибается навстречу чужим прикосновениям, буквально моля продолжить, и Минхо чувствует это моментально, проводя мокрым языком по впалому животу. И это бьет хуже, чем заряд тока на прямую, заставляя дрожать и впиваться ногтями в кожу, царапая до крови руки и кусая губы. И у Минхо все летит к чертям в этот самый момент, и он готов вскрыть себе вены ржавым гвоздем, падая на этот ебучий асфальт и улыбаясь лихорадочно. Это ненормально, но его уже затянуло. Он уже во всем этом с головой. И Томас ерзает, резко отстраняясь, поправляет спешно одежду, разглаживая для виду складки на давно испорченных штанах. Трет рукой шею и губы, словно ему это все не нравится, и он только что сделал кому-то большое такое одолжение. И Минхо смотрит на него с непониманием; его взгляд все еще мутный, и ему хочется большего, безумно хочется. Но Томас улыбается этой ненастоящей улыбкой, этой сахарной и ванильной, но не своей. Подходит, склоняя голову набок и поправляя Минхо жилет. — Неплохо, согласись? Щурит глаза и уходит куда-то в темноту, оставляя после себя только дымку в сознании и следы на пыльном асфальте. Минхо улыбается и поправляет одежду. Они начинают игру. Один:ноль.