Тварь

— Готово? — Юнги допивает отвар, когда Хосок спускается со второго этажа. Вид у старшего мятый и испуганный, слишком серьезный для того, кто отдает друга на несколько дней омеге. Не пытать же его Мин будет, в конце-то концов. Чон кивает, потирая руки, глаза отдают желтизной. — Отлично. Перестань так смотреть и иди уже. Я не собираюсь его резать. — Я не из-за него, — бросает лекарь нервно, морщась и вытирая о штаны ладони. — Я, конечно, сделал крепко, но если что… — Если что, я все равно буду с ним. Иди восстанавливать душевное равновесие и не смей пускать никого, пока сами не выйдем. Нужна будет помощь — я уж как-нибудь докричусь. Кричать они будут явно по другому поводу, думает себе Мин и даже не надеется, что окна и стены хоть как-то задержат звук. Чон уходит; едва чужая нога ступает за порог, омега уже хлопает дверью, задвигая засов. Получается, конечно, не сразу, руки дрожат, а перед глазами туман — не каждый день остаешься запертым и почти что беспомощным с обезумевшим альфой. Он не решается пока что подняться, пусть и понимает, как плохо сейчас мужу. Доходит до стола, в который раз проверяет на полноту три большие фляги, которые нужно будет нести с собой — походный вариант, чтобы не отвлекаться хотя бы день. Заготовка для новой порции отвара уже лежит рядом, как и наполненный водой чайник. Все, чтобы в случае чего делать дела как можно быстрее. Юнги садится (падает) на слишком большой для него стул, смотрит в окно, прикрытое занавесками и узкими шторами. Джун обрадовал их всех еще с раннего утра, если не сказать, ночи, безумно испугав супруга хриплым дыханием и тяжелым «пора» прямо над ухом. Потому сейчас еще даже не брезжило на горизонте солнце, лишь жители, одетые теплее из-за ударивших морозов, выходили из своих домов и ставили рядом факелы, указывая, что семья уже не спит. Омеге холодно за этих волков, пусть он и знает, что этим зверям все нипочем. А вот ему — почем. И потому в доме всегда топили так, будто собираются сжечь все к чертям, а порой только у печи юноша мог согреться. В такие дни Намджун заставлял его раздеваться, закидывал на печь и обворачивал собой, грея более горячим телом. Оба они знали, что Юнги беззастенчиво этим пользуется, предпочитая засыпать именно так почти каждый день. Но приходится вынырнуть из жарких воспоминаний и начать судорожно перепроверять все, будто не сделал это десять раз до. Джун наверху уже слишком долго, и наверняка чувствует себя одиноким и брошенным (как и всегда, стоит Юнги задержаться у Джина чуть дольше или не уделить своему волку достаточно внимания и ласки). А потому Мин подхватывает фляги, одна из которых, самая большая, наполнена водой минимум на полтора дня, и спешит к лестнице, чувствуя, как сбивается дыхание, когда дверь встает перед носом. Альфа лежит, мученически разглядывая потолок, и тихонько, сквозь зубы, воет, морща лицо. Его сильные руки напряжены, а обнаженная грудь тяжело вздымается от глубокого, сухого дыхания. В комнате уже стоит усилившийся запах хвои и свежесрубленного дерева, густеет с каждой секундой и набивается в легкие, пока Мин оглядывает мужа. Это их второй гон, и на этот раз супруги готовились основательно. Потому Джун прикован к постели, его руки слегка разведены и привязаны к изголовью, ноги — к ножкам кровати. Из одежды — только свободные штаны, с которыми омега решил сам справиться. Они оба (и Хосок, проводивший всю работу, тоже) надеются, что мощная мебель выдержит еще более мощного волка, когда тому окончательно снесет крышу природа. Вот только думать об этом вряд ли будут уже через пару минут. — Плохо? — пищит Юнги, ставя фляги рядом с постелью на пол и быстро скидывая с себя одежду. Старается не смотреть на горящие желтым глаза, прожигающие в худом теле дыру. Сколько бы его ни кормили, омега не поправлялся. — Быстрее, — сквозь зубы рычит супруг, в свете двух свеч, установленных на тумбах с обеих сторон от кровати, Мин видит влажный отблеск на темной коже — обильный пот, признак того, что оттягивать дальше уже нельзя. Муж дергает руками на пробу и цокает, качая головой. — Ты знаешь, что это может не сработать. — Знаю, — просто соглашается омега, залезая на постель и усаживаясь на широкий и крепкий торс. Он осознает, что играет с огнем, но когда Намджун такой беспомощный и послушный, Юнги не может не сделать все так, как давно хотел. Юноша ерзает, притираясь начавшей выделять смазку задницей, скулит, чувствуя под собой твердые напряженные мышцы, будто каменные, но кожа горячая и теперь уже мокрая, а запах только что срубленной сосны пробуждает омежью природу, заставляя течь беспрерывно. Он двигается так еще немного, пока не слышит утробное рычание внизу, и срывается вниз, стаскивая чужие штаны и высвобождая большой (слишком для такой маленькой омеги) член, который тут же дергается и блестит красной головкой. — В любом случае, я не смогу ничего с тобой сделать. Лежать. Последнее приходится выкрикнуть, заметив, как опасно напрягается намджунова шея и сжимаются челюсти. Тот самый момент безумия, в который альфа больше себя не контролирует. Юнги отпускает и себя тоже, потому что они с этим волком связаны: гон у одного, течка у другого. Требуется побыть с гонным альфой, прежде чем тело среагирует, и на этот раз у них получается удивительно быстро. Скорее всего, потому что сознание помнило, как хорошо может быть, и как приятно умеет делать Намджун. Мин старался не думать о том, сколько омег до него лапали его мужа, и просто получал удовольствие от уверенных теплых рук. В конце концов, ревность — это самое большее, что могло быть для Юнги неприятно в постели: его не брали насильно и больно, как многих других, альфа всегда был внимательным, даже когда омега разрешал ему быть грубым. Мин умел ценить это, отплачивая заботой за хорошее обращение. А потому опускается сразу до основания, шлепая задом о намджуновы бедра, и тут же начинает размашисто двигаться, цепляясь за крепкую грудь, простынь, руку, остатки разума. Если и сходить с ума — то вдвоем и окончательно. Он ловит взгляд волка, кидается вперед, наваливаясь согнутыми в локтях руками, упирается крепко и двигается так быстро, что мышцы начинает жечь, а перед глазами плывет от напряжения и удовольствия. Ему жарко. Жарко и мокро, а еще муж, кажется, уже успел выплеснуть внутрь семя, пока сам Юнги только подходит к разрядке. Впрочем, проходит еще с полминуты, и сам омега заходится невнятным скулежом в приступе удовольствия. Зачем-то отмечает мысленно «первый», хотя знает, что считать забудет уже со следующего раза. Который случается слишком быстро, потому что они не прекращают двигаться, даже не утрудившись остановиться и перевести дыхание или позволить семени вытечь из уже затертого отверстия. Им мало одного раза, да и двух тоже; кажется, будто ничего и не произошло, Намджун все такой же твердый и горячий, а Мин все такая же грязная, нуждающаяся омега, готовая отдать себя на растерзание, лишь бы получать еще и еще, потому что желание не уходит ни с третьего раза, ни с четвертого. Даже когда руки перестают держать, и омега позорно падает на своего альфу, он все так же двигает бедрами, чувствуя зуд и напряжение в паху и сжигающее желание быть заполненным сзади больше не кажущимся таким огромным членом. Ему будет стыдно. Ему будет грязно. Он не сможет двигаться еще несколько дней, когда они закончат, но прямо сейчас роняет то ли слезы, то ли капельки пота, каким-то чудом продолжая двигать вверх-вниз отказывающими бедрами. Ему не нравится, что желание не проходит, он не понимает, почему не удается, наконец, насытиться и избавиться от этого напряжения, и на каждое касание внутри, когда головка задевает какой-то узел, он взрывается плачущим стоном, слишком чувствительный после стольких минут беспрерывной долбежки. -- Солнце стоит высоко и бьет по глазам даже через плотные шторы, когда Юнги удается очнуться. Он не помнит, сколько времени они провели в одной позе, беспрерывно выплескиваясь друг на друга, но сейчас, глядя в небо и прикидывая часы, почему-то думал, что даже для гона это слишком. Картина становится еще более ясной, когда Мин пытается двинуться и воет на весь дом: тело ломит, будто его били три дня, а потом заставили попеременно работать в полях и таскать мешки с зерном. К тому же, живот от живота отлипает с омерзительным хлюпаньем, по коже пробегает холодок. Омега предпочитает не опускать глаза и не смотреть на то, какой ужас творится внизу. Слава богам, он додумался слезть с намджунова члена, прежде чем отрубиться. Хотя от грязи и липкости это никак не спасало. Тем не менее, первое, что делает Мин — пьет заботливо оставленный отвар, стараясь не разбудить мужа. Сон гонного альфы чуток и очень беспокоен, они оба смогли отдохнуть только потому, что Юнги его вымотал и вымотался сам, а тело намертво привязано к кровати. Если вовремя извести зверя (что альфьего, что омежьего), он может успокоиться на пару часов. Это сработало еще во время их первого совместного гона, когда, вдоволь удовлетворившись омегой, муж нашел в себе силы отползти подальше, а затем и во время течки. Временные прояснения помогали хоть как-то жить и не срываться в бездну на несколько дней, забывая про еду и сон. А потому Мин слезает с волка так осторожно, как может, удивленный, что не разбудил того своим криком. Обтирается влажным полотенцем, пусть и заготовленная вода сто лет как успела остыть, по сравнению с ощущением хоть какой-то чистоты прохлада — ничто. Юнги споласкивает тряпку в тазу и оборачивается, чтобы очистить супруга… Натыкается на в упор смотрящие желтые глаза, будто стеклянные, и слишком страшные, чтобы решиться подойти ближе. Паника накрывает омегу в одну секунду, заставляет прижать к себе полотенце и сделать шаг назад, сжавшись. Прямо сейчас он был уверен, что веревка, привязанная к деревяшке, Намджуна не остановит. — Джун, не смей, — сглотнув, сипло просит Юнги, прекрасно зная, что его не слышат и не понимают: зверь не различает человечью речь. Но он надеется, что хотя бы по голосу муж признает свою омегу и не станет причинять ей вред. Зачем-то отходит дальше, хотя именно этого делать ни в коем случае нельзя — зверь бросается за добычей, когда та ускользает. Мин осознает это только в последнюю секунду, и успевает только отбросить полотенце и рывком запрыгнуть на приготовившегося к броску волка, наваливаясь тому на грудь всем своим слабым весом. Тем не менее, крепкие ребра прогибаются из-за силы падения, давая омеге фору. — Слушай сюда, гребаное животное, — оказывается, он умеет рычать грознее волков. Но стоит поднять взгляд и посмотреть в лицо альфы, как весь напор тут же растрачивается. Юнги видит в чужих глазах янтарь, но не пугающую желтизну, и выдыхает спокойно, надеясь, что все обошлось. — Еще, — хрипит муж, прикрывая глаза и роняя голову набок. У него наверняка затекли руки и болит спина, но, по крайней мере, до ночи развязывать будет нельзя. — Юнги, не бросай меня. Не слезай. Еще. Намджун берет воздуха перед каждым словом, прячет нос в своем же плече. Любой альфа будет чувствовать себя жалко, не имея возможности взять нормально омегу. Да и не в силах даже двинуться и что-то сделать со своим положением. Но в этот самый момент Юнги понимает, что тело еще не восстановилось, отвар заглушил желание, и даже течке потребуется время, чтобы вновь вернуть омегу в состояние безумия. Он испуганно прижимается к Джуну щекой, слушает тяжелое, сбитое дыхание и не находит ничего лучше, чем обхватить ладонью его член. — Сука, не смей, — раздается шипение, подобное тому, которое издает кошки перед борьбой. — Я не могу сейчас, Джун. Пока только так, — мальчик утыкается лбом в опасно вздымающуюся грудь и двигает рукой так быстро, будто пытается развести огонь. Этого недостаточно альфе, волку нужна омега и ее сок, иначе все это — пустая трата времени, но хоть что-то, пока Юнги не наберется достаточно сил. Но муж хрипит и сыплет проклятьями, неразборчиво поносит Хосока и Мина, и тот плачет, не переставая тереть чужой член в надежде хотя бы один раз добиться этим чего-то. Он понимает, что все это пустой звук, и он тупая и жалкая омега, из-за своих заморочек и страхов не позволившая всему идти так, как должно. Продолжает в том же темпе еще некоторое время и, поняв, что это совсем не поможет, останавливается совсем, всхлипывая в грудь своего альфы, которого так сильно подвел в самый нужный момент. Тот кряхтит и стонет, каждый выдох отдается то жалостью, то злостью. — Если я сейчас… — начинает Юнги, собирается с силами и продолжает. — Если сейчас я тебя развяжу, постарайся меня не убить. И не кусай слишком сильно. — Не надо, — альфа хрипит и сжимает в пальцах веревки, горят безумным огнем глаза. — Не хочу, как тогда. Не хочу. Просто не мучай. Не надо. — Все хорошо, Намджун, — слишком спокойно проговаривает омега, вытаскивая из ящика нож и начиная перерезать веревку. Выходит смешно и гадко, а еще нужно не поранить волка. — Я для этого создан. И я верю, что теперь ты лучше себя контролируешь. Заставь меня в это поверить. Узел слабеет; осторожно, на пробу, альфа двигает запястьем, и вскоре высвобождается, тут же роняя затекшую конечность. Шумно скулит, сдерживаясь, пока Юнги режет с другой стороны, и лежит еще некоторое время, позволяя рукам вновь прийти в себя и обрести возможность двигаться. Волчья регенерация бывает полезной в таких делах. — Прости, — последнее, что он говорит, получив полную свободу, и одним рывком тащит омегу, что только что отрезал последнюю преграду к собственной безопасности. -- Он ничего не видит, слышит только мутные звуки из-под воды. Мир превратился в желто-черный, предметы — в размытые пятна, тело внизу — в светлую маленькую фигуру. Джун не помнит себя, не может достать из памяти воспоминания об именах и людях, видит только лицо — счастливое и с широкой улыбкой, доверчивое, расслабленное. Улыбается ему в ответ нежно, морщится из-за тряски. Видение уходит, оставляя за собой только безумие и панику, а еще — жгучее напряжение в члене и выломанные кости, не желающие вставать на место. Картинки двигаются. Кружатся, перетекают друг в друга, до ушей доносится хлюпанье и гуденье, нестройный скулеж, но все это не может заглушить тот огонь, который выжигает изнутри, когда не удается вдолбиться еще глубже, достигнуть разрядки. Или он уже сделал это недавно?.. Тошнит. С этим ничего не случится, Ким знает, нужно просто выплеснуться, и все придет в норму. На пару секунд становится легче. Он не прекращает двигаться — не знает, как остановиться, и не может перестать получать хотя бы толики того, чего требует тело, через бесконечное трение кожи о кожу. Он благодарен тому, кто сейчас под ним — благодарен так, что наваливается всем телом в порыве чувств и оставляет где придется глубокий, чувственный поцелуй, не обращая внимания на усилившуюся тряску. -- Несмотря ни на что, Юнги доверяет Намджуну. Доверяет тогда, когда тот его усаживает на колени и входит сразу на всю длину, поднимая вверх-вниз, как тряпичную куклу. Все, что может омега — держаться, ухватившись обеими руками за широкую спину, и вдыхать смешавшиеся запахи, отрешаясь от мира и уходя в себя, туда, где есть только сильные руки, не дающие упасть, бесконечный жар и удовольствие, которое ему позволяет получить тело, все же откликнувшееся на альфу. Он не сопротивляется, когда его роняют на постель и переворачивают, подтягивая за бедра — лишь кое-как опирается о постель руками, чтобы не сломать шею. Кровать — не дощатый пол в нежилой комнате, а Джун сейчас — не тот, что был полгода назад. Даже в его звериной повадке и бесконтрольном бешенстве Юнги замечает обращение более осторожное, чем было в самый первый раз. Возможно, потому, что тогда он слишком разозлил альфу перед гоном. Изливаясь в третий раз, Мин понимает, что принял правильное решение, дав Киму волю. Сам бы он никогда не управился с яростью, которой щедро поливал его волк, не дал удовлетворения и не удовлетворился бы сам. Понимает и с ужасом осознает — ему нравится чувствовать себя беззащитным и терзаемым, распластанным под этим огромным зверем и вбиваемым в простыню совершенно без права голоса. Этот альфа — его, он защищает и берет свое по праву, и Юнги мысленно просит еще, даже когда становится больно, даже когда суставы хрустят под чужим весом, а в основание шеи впиваются сильные челюсти и держат, сколько бы он ни кричал. -- Сознание приплывает медленно, покачивает на волнах, накатывая и ускользая. Намджун видит лишь черноту своих собственных век; открывает глаза — натыкается на кромешную темноту. Он не помнит, когда все началось. Помнит только огонь, сжигающий кости, и то, что каким-то чудом не разорвал свою омегу сразу же, почувствовав приближение гона. Хосок, давление в конечностях и бесконечный страх не выбраться. Холод. Тепло. Его точно привязывали; под ладонью нащупывается кусок веревки. Освободился ли он сам, или же постарался Юнги? Глаза привыкают к темноте, и Ким различает очертания предметов: окно с идущим от него холодным светом, шкаф, сундук, линию пересечения стены полом. Они не желтые и не красные, видятся вполне четко — ненадолго, Джун знает. Совсем скоро пришедшее в себя тело будет требовать еще и еще. — Мхм, — пищит куда-то в живот, заставляя альфу шикнуть от испуга и вздрогнуть так, что заскрипела кровать. Мышцы напрягаются от щекотливого тепла чужого дыхания, которым супруг обдает Намджуна во сне. Когда они спали лицом к лицу, он не думал о том, что Юнги настолько маленький и тонкий, и сейчас кажется, что если ненароком лечь на эту омегу, точно сломаются кости. Ким аккуратно поднимает руку, невесомо касается сжатых в кулаки ладоней, ведет по плечу и спине, гладит выступающие позвонки, отсчитывая один за другим, пока спускается вниз. Не сдерживается — легонько сжимает костлявое бедро, тут же пугаясь, как бы не разбудить. За год брака он успел изучить мужнин режим и понять, что режима этого нет вовсе — заснуть Юнги может в любой момент и где угодно, если не увлечен каким-нибудь делом. Бывало, набегавшись за день по поручениям Джина и выставив Намджуну ужин, омега засыпал прямо за столом на сложенных руках, заставляя супруга есть самым тишайшим образом, каким только можно. Однако сейчас даже после стольких касаний Юнги не просыпался и даже не двигался во сне, только иногда дышал неровно и жарко, так не вовремя распаляя желание. Бороться с этим бесполезно; Ким меняет движения, гладит широко и с нажимом, успокаивает зверя подачкой, разминая маленькие ягодицы, каждая из которых помещается в ладонь. Тонкий, маленький мальчик, совсем ему не подходящий ни по размерам, ни по совместимости в гон. Альфа зарывается в сбившиеся в отдельные пряди волосы и вдыхает жгущую легкие смолу, которая кружила голову с первого вечера брака. Внезапная нежность становится сильнее гонного огня. Намджун вспоминает, как впервые увидел тогда еще совсем маленькую омегу-колючку, закрывающие лицо волосы и сведенные брови, явно показывающие, кто здесь недоволен. Тогда, на выборе, Ким сразу же указал на это чудо, просто потому, что захотел. И Юнги посмотрел на него такими глазами, что легче было провалиться в чертов снег, чем спрятать подальше вину. Альфа забирал почти что ребенка, пусть и омега в почти что шестнадцать считалась достаточно взрослой для замужества. В мыслях кувыркается и мелькает вереница картинок: на этой он, только что пережив гон, встречает тогда еще Мина, привезенного со всеми вещами, замерзшего и усталого, с красными щеками и плотно сжатыми маленькими губами, похожего на младенца; на другой — впервые видит его без одежды, в одной длинной рубахе, которая вскоре летит к остальной одежде на скамье в бане. Юнги не стал прикрываться и строить оскорбленную невинность — одного «тронешь — зарежу» было достаточно, чтобы мыться раздельно. Но никто не мешал любоваться тонкими руками и почти плоским животом, страшно бледной кожей: казалось, будто омегу никто не кормил и не пускал из дому. Тем больше его хотелось схватить и подмять под себя, подчинившись желанию взять и сделать окончательно своей омегой. Намджун вспоминает лето и землянику, которую муж уплетал за обе щеки, стоило принести из леса маленькую корзинку. Тогда Мин впервые ему улыбнулся. Джун улыбается этому образу тоже, закрывает глаза. Сил терпеть больше нет. Не заботясь о том, проснулся Юнги или нет, альфа подтаскивает того выше, бросает на подушки и разводит легкие ноги. В последний момент на глаза попадается черный след от зубов, — не метка, думает зверь с разочарованием, — скорее всего начавший уже заживать: во время безумия, если ему подчинены двое, раны затягиваются быстрее. Но в первый же гон Джун оставил омеге пожизненную память в виде широких белых полос; он не любит их видеть, но сейчас не может перестать смотреть, чувствуя, как бурлит горячая кровь. Укол вины тычет в сердце; Ким ощущает прилив силы и ярости, прикрывает глаза и накрывает недавний укус губами, отдаваясь огню. -- Тепло и мягко. Юнги просыпается, чувствуя на себе чужие касания, но не спешит открывать глаза — кажется, это сон, пришедший в полудрему, такую нужную сейчас, после того, как много часов к ряду омегу давили в кровать. Тело ломит сильнее прежнего, и двинуться хоть как-то невозможно — конечности неподъемны и налиты свинцом. А потому он просто наслаждается руками мужа, пока что подозрительно нежными — видимо, гон снова отступил на какое-то время. Тихие вздохи вырываются из груди; смешавшиеся запахи льются внутрь смолой и царапают длинными зелеными иглами. Нежная омежья натура тянется к ласке, пусть и идущей сразу же после жестокости. В обычные дни супруг, пусть и старался оберегать, пусть и по глазам его вечно беспокойным за ребенка-омегу были видны все чувства, не был ласков вот так. Такое не делается походя и не получается простой ночью. В этой ласке — вина, извинения, дрожащие пальцы; сделай Намджун так в любой другой момент, это смотрелось бы диким враньем. Но сейчас это было больше касаний кожи по коже — это таинство, недоступное больше никому, кроме них двоих. Кроме него одного, как думает Джун, наверняка убежденный в безмятежности омежьего сна. Бедро сковывает железной хваткой — и это точка невозврата, после которой Юнги стонет от боли, кинутый вверх и сразу придавленный тяжелым телом. Он разлепляет насилу веки — но видит лишь смутное пятно света слева и темный контур чужой головы. Безвольные ноги повисают на сгибах сильных локтей — Джун решил его не беспокоить и сделать все сам. Юнги чувствует, как волнами накатывают на него чужие желание и сила, и как пульсирует член в ожидании удовольствия. Правильно. Все правильно. — Давай, — беззвучно шепчет омега, прогибаясь дугой под горячим ртом на своей шее. -- Намджун накрывает его губы своими; тепло и влажно мнет, будто что-то доказывает, что-то очень и очень важное. Юнги не понимает. Он вздыхает и мурлычет, ерзает по постели, где-то в пятках чувствуя простынь. Сегодня — последний день, который они проводят в постели, оба насытившиеся и уставшие, за три дня съевшие только хлеб и немного печеного картофеля. Зато пили они беспрестанно — фляги с отваром оказались быстро осушены, и на утро второго дня омега чуть ли не силой сбежал вниз, чтобы сделать себе еще — и взять воды, за которой его не пускали до этого. — Тц, — муж цокает языком и принимается зализывать так и не заживший укус, уже начавший заживать и рубцеваться. Наверное, Джун расстроен — как всегда, когда причиняет кому-нибудь или чему-нибудь вред. Юнги просто думает, что следов на его теле станет на парочку больше. Не сказать, чтобы это сильно трогало. — Теперь все будут видеть на тебе форму моих зубов. — У всех омег есть метки на видном месте, — не думая, брякает Мин, желая успокоить. И стихает сразу же, стоит альфе замереть и тяжело выдохнуть ему в шею. И правда. У всех омег есть. А у него — нет. — А у меня нет, — задумчиво шепчет Юнги, сводя брови. Они не говорили об этом — было попросту некогда: первые полгода они почти не общались, и омега даже не думал о том, что позволит к себе прикоснуться, не говоря уже о таком важном событии. А потом стало как-то не до этого… из-за всего. Они прожили вместе почти ровно год и пережили два гона и течку, но Мин Намджуну все еще не принадлежал так, как должен принадлежать. — Ты хочешь ее? — все так же не двигаясь, альфа напрягается, сильнее сжимаются пальцы на юнгиновых бедрах. Не дожидаясь ответа, продолжает: — Я не думал об этом, потому что до недавнего времени… у нас… был не лучший период, и я знал, что тебе не хотелось и что ты был бы против, но если… — Мин кладет ладонь на чужой затылок и впечатывает Кима лицом в свое плечо, понимая, что если не остановить этот поток, муж вполне мог прийти к каким-нибудь грустным выводам, как любил это часто делать. — Не хотел. И не знал, нужно ли оно будет нам. А теперь хочу. Сделай. — Где? — Где угодно. — Тогда здесь, — Джун ныряет вниз и подхватывает за бедро, принюхиваясь к коже с внутренней стороны близко-близко к паху. Заглядывает в глаза и долго смотрит, вернее, пытается — сам Юнги отводит взгляд, чувствуя себя еще более странно, чем в день замужества. «Давай уже», — шепчет он и тут же скулит, когда кожу разрывают клыки и долго держат, впиваясь сильнее. Ставить метку — больно, больнее, чем просто получить укус, но по телу медленно и тяжело разливаются спокойствие и ощущение правильности. Ким, наконец, отрывается; на губах размазана кровь, и после одного взгляда Мин отворачивается от ужасного зрелища. Тем не менее, он чувствует себя защищенным так, как никогда раньше. Теперь любой, кто встретит Юнги, будет знать, что за него есть, кому постоять. — Здесь никто не увидит, но все будут в курсе, — серьезно говорит муж, отирая рот тыльной стороной ладони. Мин морщится, но не говорит ничего. В конце концов, этот дикарь — его альфа, и этот альфа только что громко и во всеуслышание заявил о своих на омегу правах.