Тварь

Комната наполнена тошнотворной мешаниной пара, распаренных трав и компрессов, а еще — удушливой хвоей, раньше такой любимой, но теперь задолбавшей; Мин задыхается и может поклясться, что умрет прямо в этой комнате, несмотря на то, что все, в ней находящееся, направлено исключительно на лечение. Однако ни открыть окно, ни выйти даже на пару минут омега не решается: Хосок болеет, а Юнги его лечит. Дом лекаря затих три дня назад после снежной бури, в которую Чон работал слишком усердно, помогая жителям, и возвратился с синими ногами и руками. А на утро слег с лихорадкой. Благо, не он единственный обладает лекарскими знаниями, так что остальными заболевшими кинулись заниматься Намджун и Минсок, разрываясь между тремя молодыми омегами и старым альфой, чье здоровье уже не позволяло так много работать. Но он работал, как и все, кто был способен удержать вязанку хвороста или хоть сколько-то дров. Снег валил, не переставая, четвертый день, и из дома можно было выйти только с трудом и лишь по особенной, неотложной надобности. Так, Намджун, Юнги и Минсок оказались практически заперты в жилище Хосока, и дорогу к ним, чтобы донести все необходимое, прорубали несколько альф. За окном теперь было темно круглосуточно, светлело лишь на пару часов — да и то, не настолько, чтобы не зажигать свеч. Но все это Мин видел лишь краем глаза. На десятки часов в его сознании было множество ничего не значащих, пугающих и тревожных мыслей, а перед глазами — лишь то бледный, то красный, почти перманентно мокрый от пота Хосок. -- — Посиди с ним пока, — просит уставший Намджун, не евший с десяток часов. Его глаза — воспаленные и полуприкрытые, лицо вымучено попытками облегчить кашель старого альфы и хоть как-то снизить температуру омег. Они пережили всего один день, но ощущался он как неделя. — Вроде спит, как и вчера, просыпается редко, и тогда нужно будет давать отвар, который в чайнике на столе. Юнги не знает толком ничего в медицине, боится, что навредит Чону, но соглашается, не раздумывая. Потому что это Хосок, спасающий все селение (и очень дорогой для них всех человек, особенно для Юнги, заменивший старших братьев и оставленных на родине друзей), которому самому теперь нужна помощь. Он заходит в комнату и тут же морщится от резкого запаха, духоты слишком натопленного помещения и вида больного. Лекарь лежит на боку, скинув с себя одеяло, и посапывает, пребывая во сне. И вид у него настолько несчастный, что Мин, наплевав на разницу в возрасте, готов, как для собственного ребенка, сделать для альфы что угодно, чтобы он поправился. — Н… н, — мычит Хосок, заставляя Юнги подбежать в испуге, что что-то случилось; на деле же, больной метался во сне, морща мокрое лицо и жалобно кривя рот, и это было слишком для молодой омеги, теряющей лучшего друга. Чужая горячая рука берется в свою без задней мысли, и неизвестно зачем омега гладит хосоковы пальцы, почему-то думая, что это поможет его успокоить. Чон открывает глаза, переставая загнанно дышать; смотрит на свою ладонь, покоящуюся в маленькой миновой, ведет взглядом вверх и улыбается чему-то, после сглатывает с таким лицом, будто больнее нет ничего не свете, и опускает веки вновь, издав что-то похожее на «…нги». Когда Намджун возвращается через час, они все так же остаются в том положении, в каком были: Хосок не просыпается за все это время, а Юнги не спешит убирать руку, решив его не тревожить. Ким подает знак, что можно идти, и омега пробует освободиться настолько аккуратно, насколько может; однако хватка, до этого не казавшаяся сильной, оказывается настолько крепкой, что снять с себя ее невозможно (черт бы побрал эту волчью силу). А спустя секунду альфа сворачивается клубком, глубже утянув чужую руку и положив на нее подбородок. Тогда Джун оставляет их, поняв, что делать что-либо бесполезно. А потом они так и решают, что Мин вполне справляется с тем, чтобы вливать по глотку в ничего не понимающего Хосока отвар (постоянно чертыхаясь на щетину и капризничающего волка, даже в полусне умудряющегося кривить губы на горькую гадость). Правда, на то, чтобы упросить не прогонять его от больного, Юнги пришлось надавать много обещаний неугомонному мужу, который не переставал ворчать о слабом здоровье омеги. Половину из них Мин уже не помнил. -- Внизу гремит дверь, за окном слабо различаются какие-то голоса и мелькает под закрытыми веками свет. Мин уверен, что ему это снится, или что он попал в другой мир, где можно выйти из дома, не попав под снежную бурю. В любом случае, его это не волновало, пока можно было покачиваться на волнах полудремы и вспоминать услышанный где-то короткий обрывчатый диалог, в котором говорилось про «ненадолго» и «придем», и слышалось «ага» совсем рядом. — Юнги, — он просыпается, успев заснуть заново, от страшного хрипа и подскакивает на месте; противно скрежещет по полу табуретка, морщится Чон, на чьих ногах, заснув, устроил голову омега. Открыть глаза удается не сразу, убрать мутную пелену с глаз занимает времени больше, чем у них есть. С Хосока пот льет ручьями, на лице слишком хорошо проглядываются скулы и заострившийся нос, и своей горящей рукой он вцепился в Юнги, сжимая так крепко, что еще чуть-чуть, и раздробит омежьи кости. — Юнги, ты… у, бь, ш… нги… — Хосок? Хосок, что такое? Я не понимаю тебя, — как можно громче и раздельнее переспрашивает парень, кладет свои пальцы поверх чужих и пытается скинуть их или хоть немного ослабить, но, кажется, без толку: те только каменеют и не двигаются с места. Взгляд напротив мутный и страшный, бегающий, не смотрящий никуда конкретно, но когда на секунду они смотрят друг другу в глаза — прожигающий душу. Тогда в груди разрастается паника, и становится нечем дышать. — Хосок, я прошу тебя, скажи мне только одно слово. Посмотри на меня, посмотри! — Мин тянется к чужому лицу, пытается удержать подбородок, но чувствует под ладонью мелкую частую дрожь, ловит желтый взгляд и чувствует, как останавливается сердце, а после дает бешеный разгон. Паника. Уши закладывает, бьет болью в затылок и виски, мутит зрение. Омега пытается двинуть рукой — но тело не слушает, затем еще и еще. Хосоков взгляд граничит с одержимостью и яростью, и это делает еще страшнее; из горла рвется крик — но встает мертвым комом, не давая дышать. Альфа дергает головой, скидывая омежью ладонь, и тот отшатывается, все еще не помня себя. Сил есть только на беззвучное «помогите», на пару имен, бесполезное «кто-нибудь», уходящее в пустоту. Когда по комнате разлетается новый хрип, Мин кричит в полную силу. Чон задыхается, кидается по кровати, не перестает мычать невнятные звуки, шарит ладонью по чужому плечу, как в агонии, и не отзывается на крики омеги, заставляя просить еще громче и звать на помощь, перебирая два имени и «пожалуйста», обращенное неизвестно к кому. Запах хвои становится невыносимым до тошноты, и тогда Юнги зажимает нос. — Хосок! Хосок, что такое, скажи мне? Что нужно? — вопрошает Мин, второй рукой утирая льющие реками слезы — бессильные, испуганные, панические, пытается унять бьющее в ребра сердце, но не может делать ничего, кроме как цепляться за сжимающие локоть пальцы, предлагать все подряд, надеясь почему-то на хоть какой-то ответ, и орать, не понимая, почему никто не идет. Почему никто не идет?.. — Ну кто-нибудь, ну пожалуйста! Ему плохо! — Юнги, послушай меня, — Юнги не слушает, боязливо оборачивается и всматривается в удивительно спокойное лицо. Чужие глаза — черные, полуприкрыты и смотрят осознанно. Мин застывает, страх сковывает по рукам и ногам и заставляет смотреть в блестящее лицо безотрывно. — Я не уйду. Не уйду. Ты только убей меня, и я не уйду. — Что ты несешь? Ты мне живой нужен, — Чон бредит, и бредит слишком внятно, чтобы голос Юнги не дрожал. Он думает, что наверняка хосокова просьба серьезна; разрывает ли его изнутри или вообще выжигает с такой силой, что терпеть невозможно?; он думает: только не это, что именно, даже в мыслях страшно назвать. Он думает о том, что может пережить все, но не эту ночь. И тут Хосок начинает надрывно кашлять, между тем дыша слишком часто для того, чьей жизни не угрожает опасность. И Юнги задыхается вместе с ним, не видя и не слыша ничего от крови, шумящей в ушах. Наконец, дверь открывается, и в комнату с прохладным воздухом влетает еще и ураган новых запахов, в которых Мин признает мужа и альфу-южанина. Он оборачивается на вошедших с беспомощностью и страхом в мокрых глазах. — Намджун, — шепчет омега, сжимая горячую руку и замечая, как сильно дрожат собственные. — Он слишком горячий. Люди так не живут. — Люди слабее волков, — уверяет супруг, кладя на лоб больного ладонь. Застывает на несколько секунд, прежде чем медленно проговорить: — Для Хосока это мелочь. Иди вниз, я о нем позабочусь. — Я не хочу… — Мин серьезен, ему страшно сейчас уходить, видя то, каким безумием и агонией горят волчьи глаза. Он боится всего сразу, но больше всего — больше никогда не увидеть этого взгляда. — Иди вниз, — с тяжелейшим нажимом рычит муж, безотрывно смотря на друга. — Минсок, проводи. Последний хватает омегу почти в охапку и тащит за дверь, не слушая слабых протестов и не особо-то обращая внимание на постоянно запинающегося Юнги. -- Юнги греет руки, вцепившись до белых пальцев в чашку, уже третью за последние полчаса. Первую в него буквально влил Минсок, вещая о спокойствии и нужности каждого в непростое время. Даже если это был сарказм, Мин просто кивал и глотал отвар, обжигающий и так раскаленные внутренности. — Намджун много кого на ноги ставил, — убеждает Ким, обводя ободок кружки аккуратными пальцами. — Пару раз волк почти горел, а Намджун справился. Дай ему время, — пальцев касается рука альфы. Некстати вспоминается, как много месяцев назад в точности так же с ним говорил Хосок, просил дать супругу время и держал за руку; Мин осознает, что горячее на щеках — слезы, только когда неосторожно всхлипывает. — Батюшки, вы только гляньте. Минсок стекает со стула и в момент оказывается у омежьих ног, заглядывая в глаза снизу-вверх. -- Смотря на ревущую перед ним омегу, Ким видит ребенка, оставшегося без мамы, но никак не человека, выданного замуж за сына вожака и успевшего пережить поболее многих волков. И вот это дитя проводило с Намджуном течку и гон? Юнги какой-то тщедушный. Выбирай Минсок себе пару, даже не глянул бы и другим не разрешил, оставив дорастать и толстеть. Такие ручки-веточки и костлявые коленки не выносят потомство, не выдержат веса альфы, когда во время безумия будет не до осторожности и выбора поз. На одной духовной силе, наверное, этот мальчик еще не остался калекой. — Эй, он уже к завтра опомнится, — улыбается Ким и пытается заглянуть в красное и мокрое лицо. Удерживать равновесие, сидя на корточках и упираясь локтями в колени — занятие не самое приятное, и в основном из-за этого хочется сгладить истерику побыстрее. — Хорош реветь, представь, каково ему будет увидеть твое опухшее лицо. Что правда, то правда. Этот омега и так не блистает особенной красотой, а после сегодняшнего и вовсе перестанет походить на здорового. Поэтому приказным жестом альфа ведет его умываться холодной водой и после отпаивает успокаивающими отварами, чтобы спокойно доспать потом хотя бы пару часов. Уход за больными выматывает, и им всем требуется отдых, особенно после сегодняшнего. Намджуну тоже потребуется, а для этого ему рядом нужен будет тот, кто возьмет хлопоты на себя или хотя бы не будет доставлять проблем. Слишком уж хорошо Минсок был наслышан о том, сколько неурядиц происходило в супружеской жизни. -- Юнги просыпается один и в полной темноте. За окном воет ветер и бросает охапками снег в окно, заставляя плотнее кутаться в одеяло и желать только одного: чтобы кто-нибудь пришел и зажег свечу, потому что становится неуютно и, совсем немножечко, страшно лежать в одиночестве в большой комнате, когда кажется, будто кто-то стучит в окно. Он решает дать себе еще времени и укрывается с головой, прячет лицо в подушку. Знакомый запах хвои умиротворяет и почти уносит обратно в сон, как последние дни врываются в память ураганом, мгновенно заставляя вскочить и побежать к двери — к обладателю запаха, пропитавшего дом. -- — Ну и денек, — вздыхает Намджун, вешая на плечо полотенце, и плюхается на стоящую рядом кровать. Хосок не осуждает: понимает, что это по-доброму. — Виноват, — улыбается, скалится, морщится от ломоты по телу. Волшебник-Намджун обладал интересной особенностью: появляться только тогда, когда ситуация близка к катастрофе. В такие моменты он работал, будто поцелованный богами, не допуская ни единой ошибки. Хосок, честно, даже не боялся оставлять с ним тяжело раненых или больных, если видел такое состояние. Жаль, в остальное время Ким обычно слишком неуклюж, чтобы помогать ему постоянно. — Весело же тебе, наверное, было. — Не мне, — альфа прерывает задумчиво, перебирает полотенце и смотрит в потолок полуприкрытыми глазами. — С тобой до вчерашнего вечера был Юнги. Ты сильно его напугал, дурень. Если бы не болел, получил бы затрещину. Если он сляжет после тебя — получишь тем более. Ох. Значит, Юнги. Не самое лучшее состояние, в котором Чон хотел бы ему показываться. Вряд ли теперь удастся восстановить образ сильного доброго волка в омежьих глазах. Хосок надеялся, что из них не пропадет блеск доверия и уважения, и что жалости места там не будет. Мало ли, что себе может напридумывать омега, увидев сломленного альфу. — Ты за свою омегу готов друга порвать, — через боль смеется Хосок и срывается на бьющий кашель на долгие полминуты, успевая отбить себе внутренности и отстраненно подумать о том, что неплохо бы умереть на недельку, а потом сразу проснуться здоровым, как что-то бьется в дверь, потом еще и еще, шипит и просит впустить. Они с Кимом переглядываются в недоумении, пока голос не становится громче и не называет себя именем Юнги. — Порву. Если он раньше себя не убьет, — вздыхает Намджун и плетется открывать (зачем он вообще задвинул засов?), и после отшатывается от влетающей в комнату тени, которая приобретает очертания супруга только когда, наконец, останавливается в паре метров от хосоковой кровати. — Живой, — Юнги выдыхает и падает рядом, хватает за руку и роняет лицо. Тогда, бросив взгляд на бледные запястья, альфа замечает, что они какие-то хрупкие и тоньше обычного, а черные волосы в грязном беспорядке, какого Мин себе никогда, даже в первые месяцы, не позволял. — Я много тогда натворил, да? — хрипит Чон, удерживая кашель, чтобы не пугать Юнги еще больше. Улыбается через силу, чувствуя тепло у руки, и смотрит на Джуна, взгляд которого какой-то очень уставший и серьезный. Только бы не заревновал, думает альфа, волки, если позариться на их пару, становятся дурные совсем. Терять Мина Хосок был совсем не готов. Поэтому он просто прикрывает глаза и качает головой, надеясь, что его поймут правильно. — Скорее, сказал, — глухо раздается откуда-то снизу, где находится омежья голова. И тогда у Хосока сердце встает и холодеют ноги. Что у здорового на уме, то у больного — в криках и вперемежку, и неизвестно, какие фразы мог выдавать лишенный рассудка рот. Бредящие порой говорили такое, что было страшно слушать, и Чон надеялся, что все было не так плохо. — Всего лишь попросил убить. Как видишь, я не стал. Убить, значит. Неплохо для того, кто пережил почти смертельную простуду. Они с Намджуном решили не говорить омеге о том, какой ценой и сколькими часами им далось поставить больного на ноги. Потому что Мин и так проспал почти сутки, напоенный дрянью Минсока. Жаль, конечно, что Хосок не помнил ничего из последних трех дней.