Венец терновый. С крестом и на кресте.

По холодному каменному полу храма непрерывно стучала капля. Тусклый свет пасмурного дня пробивался через пыльные витражи. Внутри было сумрачно. Десяток свечей собраны были в одном месте — рядом со статуей мученика на кресте. Рядом, на коленях, не издавая ни звука, забывшись в молитве, стоял мужчина в светло-серой рясе. Капля продолжала стучать. — Нет места ереси в моей земле. И не найдут отступники пощады, — монотонно произнёс мужчина. Он поднялся и лентой собрал в хвост свои серые как пепел волосы. Длинные настолько, что даже в собранном виде достигали копчика. Инквизитор подошёл к окну и увидел приближающихся к храму людей. — Костёр вам за безбожие награда. Он сложил руки, склонил голову и закрыл глаза. И долго не менялось в этой комнате ничего. Всё так же стучала капля, всё так же дрожали тени от свечей, пока не зашёл молодой монах с тонзурой: — Сегодня, ваша милость, снова ведьма. Проклятая язычница из леса. Она творила злое колдовское чародейство и сеяла смятение в чистых христианских душах. — Ведите, — инквизитор приоткрыл глаза, опуская руки. — Я прошу вас простить меня, но это невозможно. Она сопротивлялась воле Господа. И ранена была в плечо. — По воле Божьей останется ей жизнь. Я помолюсь за её спасение. На нижних этажах было так же холодно и сыро. Когда-то это место было крепостью, все обитатели которой куда-то исчезли. Проиграли ли они битву, погибли ли по причине страшной болезни — неизвестно. Но здесь остались тюремные камеры. Однако монахи не пользовались ими всеми по назначению. Теперь в них были и кровать, и стол. Во многих жили сами служители; сюда селили и утомившихся путников, и ищущих укрытия в неподвластных никакому закону, кроме Божьего, стенах. Но также здесь были и приговорённые церковью, и те, кого уже по прежним законам садили под замок, хотя по просьбе такого заключенного могли выпустить на утреннюю и вечернюю молитвы. В одной из таких камер сидел рыжеволосый мужчина лет девятнадцати. Он кидался камешками с пола во второй снизу и третий справа проём его решётки. По коридору между камерами туда-сюда всё время бегал петух и раздражающе кудахтал. Мужчина запрокинул голову и несколько раз легонько побился о стену затылком, а затем глубоко вздохнул. Петух остановился возле камеры и покачал головой продолжая кудахтать. — Чтоб тебя! — парень дёрнул ногой, зная, что до петуха достать не выйдет. Птица встрепенулась и шумно убежала. Он снова ударился затылком о стену. Но послышались шаги. Парень взбодрился и начал ждать. Монахи внесли кого-то и положили на кровать в камере напротив. Он решил притвориться спящим и следить за всем, приоткрыв один глаз, хотя на него всё равно не обращали внимание. Один из служителей вытер капли крови, оставленные на камнях, другой принёс бинты и воду. Было непонятно, в сознании ли раненный человек. Его приподняли и парень увидел, что это женщина, рыжеволосая как он и достаточно красивая, чтобы у него появилось особенное любопытство. На её желтоватой рубашке виднелось большое красное пятно. Монахи спустили ткань с её плеч. Показалась обнажённая грудь. Но девушку положили и парень больше не мог ничего видеть. Её рану, видимо, пробили, зашили и перебинтовали. Когда они все ушли, парень наконец приподнялся и подошёл к решёткам, чтобы ещё раз взглянуть на неё. Он улыбнулся и прищурился. — А Бог-то ваш, видно, и правда есть. Спасибо ему хоть за какое-то удовольствие и развлечение, — сказал он тихонько вслух, приподнимаясь на носочки, чтобы лучше увидеть её лицо, — отлично. Очень хороша. Только бледная сейчас. Да хотя и я бы в таком положении не выглядел румяным красавцем. Она даже так ничего. Он опустил глаза и усмехнулся. А потом, почесав голову и снова взглянув на девушку, добавил: — Точно лучше тех, что попадутся в ближайшей деревне или трактире, когда я выберусь из этого дерьма. Девушка скривилась и застонала. — Нет, так не надо. Этого не надо. Вот поправишься, хоть будет с кем поговорить. Или не только поговорить. Да и сейчас можно не только поговорить. Снова шаги. Парень отошёл от решёток и сел на прежнее место. Подошёл сероволосый монах, и, долго хмурясь, вглядывался в лицо девушки. Рыжеволосый подвинулся, так как сел на какой-то камень. Монах обернулся и теперь стал вглядываться в него. Его взгляд опустился ниже лица, затем снова вернулся обратно. И оба они одновременно не то поморщились, не то нахмурились, но рыжий прищурился и улыбнулся. — Этот петух здесь, чтобы меня так наказать, а? Монах молчал. — Вы меня тут, надеюсь, не вечно держать собираетесь? Надеюсь. Я Джек, а ты? Не надоедает эта тюрьма? Какой же ты разговорчивый! — шутил рыжий. — Похоже, есть собеседники хуже того петуха. Не дождавшись ни малейшей реакции, он продолжил: — Ты тут главный? Ну, то есть приговор ты вынесешь? — Да. Монах зашёл к женщине и сел на край её постели. — Я тут надолго? — Да. — А кроме «да» что-нибудь мне ещё скажешь? — Да. Монах намочил кусочек ткани в стоявшем возле него тазу и положил его на лоб девушки. — Вы меня тут голодом заморите. Может принесёшь мне чего? — Это путь твоего смирения. Ты пошёл на совершение греха ради удовлетворения своих животных потребностей. Тебя за руку никто не тянул, когда ты решил украсть монастырскую птицу. У тебя было оружие. Ты мог поймать себе пропитание в лесу или просто попросить приюта у нас. — Дьявол вел за руку. Каюсь. — Дьявола может и нет, но Бог судит справедливо. — Бог или вы? Монах ничего не ответил. — Занудный ты, но хоть разговариваешь. — Тебе надо раскаяться в поступке. — Всегда готов! — Не думай, что я тебе поверю. Посиди здесь голодным. Потом может я тебя и послушаю. — А она красивая. В ответ — молчание. — Ну давай, скажи же своё «да». Ну как спорить? А, ну да, вам такое нельзя. А ты с девушкой побыл хоть раз, до того как покончил с жизнью? Мда. Я вот сам рыжий, а с рыжей ещё никогда не был. Может, когда ей станет лучше, ты впустишь меня к ней на ночку? Монах резко обернулся и посмотрел на него своими серыми холодными, будто прожигающими осуждением насквозь, глазами, отчего парню даже стало стыдно и неловко — наверное, впервые за долгие годы. — Суровый ты парень. — Как только ей станет лучше, ей нужно будет покаяться в своих грехах, принять истинную веру и отдать жизнь на служение Господу. А если нет, то сгорит на костре, как подобает ведьме-отступнице. — Ещё и ведьма. Ты не представляешь, насколько много мы с тобой теряем. А всё из-за твоих принципов. Моя мать всегда говорила: «Будь скромен, но бери всё, что жизнь позволяет». Вот так друг моего двоюродного брата по папиной линии пропустил такое счастье. Гроза была, он в сарайке у озера укрылся, а там девка была. Может лицом и не особо хорошенькая, да и молоденькая. Дай прикинуть, лет двенадцати, но по ней и не скажешь. Но по рассказам, фигурой лучше, чем, может, у этой. Хотя здесь я мало что разглядел, поэтому не ручаюсь. Ну, так вот, о чём это я. Она там и говорит: «Холодно. Может согреемся?» И снимает платье. А тот дурак взял да и выбежал из сарая, — Джек захохотал, — представляешь? Ну я ему тогда, как он мне рассказал, весь красный, всё пояснил. И он ходил месяц убивался. Он-то был не такой красавец как я. Я-то лицом отлично вышел. Вот сам скажи. Хорош я, правда? Особенно левой стороной. — Послушай, ты хоть ненадолго можешь заткнуться? — Разговор — не грех! Так ведь? Монах вздохнул: — Я принесу тебе сухарей, если помолчишь. — Понял! Понял! Не дурак. Больше ни слова, клянусь. А если я клянусь, то это точно сделаю. Монах намочил ещё один кусок ткани и провел влажной тряпкой по тонким рукам, по груди и шее девушки. Джек встал и начал смотреть, но ближе подходить не стал. — А как я могу вас называть. Ваша милость? Отец? — Тебе совсем неймётся? И минуты не прошло. — Ну вопрос-то чрезвычайно важный! — Теодор. — А сокращённо это будет Тео или Тед. — А если Тед, то можно и Тедди. Какая прелесть! — Видно ты либо дурак, либо не голоден. — Понял, понял. Тише света и темноты! Теодор тыльной стороной ладони прикоснулся к щеке женщины. У неё явно был жар. Она зашевелилась и застонала от боли. — Ну и чертовка! — заулыбался Джек, а монах нахмурился. Но в глазах его показалось сострадание. Он погладил её по здоровому плечу и что-то прошептал. Потом убрал выбившуюся рыжую прядь с лица и снова начал обтирать водой. До вечера монах просидел у её постели. Потом отправился на вечернюю службу и молитву. Поздней ночью он вернулся. Джек спал, и Теодор выдохнул с облегчением. Он сел на край её постели и начал шёпотом читать молитвы о выздоровлении и милости Божьей. Девушка закашляла, нарушив тихое монотонное чтение. Он приблизился к ней. Встал на колени возле неё и потрогал губами лоб. Тот был горячей, чем раньше. И монах снова начал обтирать её холодной водой. У глаз девушки появились тёмные круги, а щёки немного впали. Но лицо было не жёлтым как у тех, кому уже не помочь, а просто сильно бледным, особенно на фоне этих рыжих волос. — Да. Моя мать так надо мной в лихорадку не сидела. Эх! — за спиной снова раздался успевший уже надоесть голос. Теодор кинул Джеку мешочек, в котором были сухари. — Ты настоящий друг. И слово своё, как и я, держишь. Сразу видно: мы с тобой поладим! Знаешь, у тебя чертовски красивые волосы. — Я думал ты хоть рот себе займёшь. Но и это не работает. И хватит в этих стенах чертыхаться! Девушка простонала, что-то нечленораздельное вырвалось из её губ, она дёргала головой — наверное, от кошмара. Теодор гладил её по голове и шептал: — Тише, тише. — Хм, вот интересно: а я могу такие же отрастить? Вот круто будет! Девушка чуть приоткрыла глаза. Она тяжело дышала: грудь её высоко вздымалась и быстро опускалась. Потом, широко раскрыв глаза, она дёрнулась и захотела подняться, но колющая боль пронзила плечо. Девушка закричала. Снова было хотела подняться, но монах удержал её. Она заплакала и чуть слышно залепетала: — Волки! Волки! Я не хочу умирать! — Тише, всё хорошо. Здесь ничто не причинит тебе вреда. — Ага, только разве что ты, твои монахи и, — ах и как я мог забыть, — костёр! — с набитым ртом ворчал Джек, наблюдая за происходящим. Ведьма снова потеряла сознание и только пару раз за ночь во сне со стоном кривилась от боли. — Давай сыграем в игру, — сказал Джек, зевая, когда за окном ещё не начинало светлеть, — я называю факт из твоего прошлого, и если я не прав — ты задаёшь мне. Теодор не отреагировал. — Хорошо, меняем правила! Я называю факт, и если я прав и ты согласен — хмуришься. А? Монах нахмурился. — Давай. Ты здесь по велению отца, а отказаться было бы непростительно в твоей семье. Хм, неправда? Ладно. Так значит ты сам вступил на этот путь. Хотел, наверное, самозабвенно верить в силу Бога. Хорошо, второй факт: ты был когда-то влюблён в девушку, но уже посвятил жизнь вере. Девушка любила и тебя. Она сняла с себя одежду, а ты уже был связан обетом. Тоже неверно? Так значит у тебя правда никогда не было женщины? Странно. Вот смотри: ты же сейчас сидишь рядом с чертовски красивой девкой, касаешься каждого изгиба её тела — и ничего? Может ты евнух? Или даже все! Нет-нет. Это глупости. Не сердись. Да, удобно носить рясу, ничего и не скажешь. А мне интересно. Теперь сиди и гадай, как это вообще возможно. Может ты её поднимешь или ну как-нибудь… Ну чего тебе стоит? А у меня на душе спокойней! О, ещё один факт: может ты когда-то согрешил и решил искупить грехи в служении. Монах нахмурился. — О! Попал! — Не говори о том, чего не знаешь, — ответил отец Теодор спокойно, но жестко. — Это вроде бы не грех. Как же ты мог согрешить? Хм, какие там есть грехи? Я их и не знаю. По мне, жить так, как живёшь ты — грех. Ни любви, ни горя. Как можно сострадать, когда не знаешь ни лучшей стороны, ни худшей? — Ты решил теперь пофилософствовать? — Отличное занятие в такой компании. — Любовь не сводится к женскому телу, и вообще — к женщине. Может я смыслю в любви даже больше, чем ты. Кто ты? Разбойник? Бродяга? Менестрель? — Скорее всё вместе. В этой жизни трудно быть кем-то одним. Одна маска — это скучно. А я люблю играть. — Зачем сейчас так сидеть возле её постели, если потом придётся сжигать её на костре. Ведьмы не раскаиваются. — Она встанет перед выбором позже. А пока она обычная смертная, к которой я проявляю любовь и милосердие. — А если бы это был такой вонючий волосатый громила, ты тоже так сидел бы? — Да. — А если бы старуха, морщинистая и, пускай, тоже волосатая? — Да. — Ты снова решил на всё отвечать мне «да»? Стой, не отвечай, а то совсем грустно будет.