Яркий солнечный свет бил через стёкла прямо в комнату, раскидывая по полу тёплые лучи. В воздухе парили миллионы мельчайших пылинок, едва колеблемых в закрытом помещении. Леность летнего утра распространялась, казалось, абсолютно на всех и вся, включая не только обитателей скрытой лесом охотничьей хижины, но даже саму природу. Абсолютно тихий, безветренный день, наполненный слишком медленно переползающим светом жаркого солнца.
Дикон бессовестно валялся прямо на полу спальни на втором этаже, нежась на солнце и жмурясь от удовольствия. Когда приятное тепло начинало немного жечь кожу, он неторопливо переворачивался на живот, укладывая подбородок на руки и отворачиваясь от окна. Так было удобно болтать ногами, если они чуть затекали. В его новой жизни отдыха было скорее слишком много, чем достаточно. Оказывается, повседневность одного из самых удачливых охотников города кардинально отличается от дней нищего беспризорника.
Размышляя об этом, Дикон перевернулся на бок, подставляя под горящие лучи плечи и спину. Теперь, с Рэем, всё стало совсем иначе. Юноше доставалось не самое трудное хозяйство, немного обучения навыкам и приёмам, и, конечно, роль украшения жизни прекрасного охотника. Сперва юноша возмущался, брыкался и стремился к чему-то большему, чем статус постельной грелки. Бесился так, что доходило до скандалов, которые, впрочем, самому Рэймону были более чем безразличны. Всякие провокации оставались неучтёнными: «ну, уходи», «всё равно», «я сказал».
Только вот потом жизнь в доме охотника уже не казалась унизительной, стала привычной и дорогой. Просто к свободе нужно долго привыкать, нужно время. Как много он уже провёл здесь? Год, два? Привыкать пришлось к Рэю, человеку сложному и тяжёлому, а тут и десяти лет не хватит. Дикон сонно потянулся, снова переворачиваясь к свету лицом. Рэймон наверняка сидит где-нибудь внизу в прохладе. Отсюда ни шороха не услыхать, значит, тоже отдыхает. Спуститься бы к нему на колени и уткнуться в шею носом, только он скажет, что слишком горячий и пропах жаром, и пошлёт на задний двор за чем-нибудь ненужным.
Дикон всё ещё с трудом понимал настроения мужчины, то радостные и нежные, то жестокие и грубые. Не чувствовал, где проходит эта тонкая грань между тем, когда получит горячий поцелуй, а когда — звонкий обидный шлепок. Жизнь с Рэймоном оказалась целой наукой, непонятной, без самоучителей и теорем, постигать которую юноше приходилось на собственном опыте, особенно и не продвигаясь вперед — два шага сделаешь, на третьем обожжёшься. Но Дикон учился, всё же учился держать лицо, не таить обиды, не стесняться, быть честным, говорить открыто. Потому что Рэймон стал достаточной причиной для послушания, терпения, стал главной причиной для всего существа Дикона.
Мужчине, впрочем, всё равно, что бы мальчик ни делал, ни думал. Он не гонит его прочь, не обращается чересчур жестоко, кормит и греет — разве должен он что-то большее? Просто бесящийся ребёнок то и дело носится по дому, мается от безделья и лезет под руки. Но вроде как правильно всё это мельтешение, иногда слишком шумное, раздражающее, а иногда приятное и расслабляющее. Дикон почти никогда не бывает полезным, если не считать разогретый ужин и постель. Конечно, с этим возникают проблемы, если жить почти в лесу на отшибе. Какая девушка в своём уме пойдёт сюда ночью, да хоть бы и за двадцать монет. А мальчик ничего, живёт, бесится только, но терпимо. И всё равно на лбу морщинки собираются — что-то притих наверху. Делать ему нечего, но Рэю ленивые настроения несносного ребенка не нравились: здоровый отдых и сон — это одно, а вот безделье — другое. Лучше мельтешение и возня мышиная — привычнее.
Без толку валяться на полу весь день было бы скучно, нужно что-то придумывать, а то, глядишь, и Рэй заскучает. Надо бы спускаться, только вот, кажется, ступеньки скрипнули. Дикон прилип к полу, прижимая ухо как можно ближе, чтобы расслышать что-то с первого этажа — правда по лестнице поднимается, до середины дошёл. Наверное, замер, но с чего бы? Передумал? Лёгкая надежда испарилась, как не бывало, улыбку тоже смыло, и солнце греть перестало, потому что изнутри лёд не топится.
Неожиданно громко раздался какой-то стук снизу. Дикон по обыкновению вздёрнул левую бровь, не представляя, кто мог заявиться в гости к Рэю. За всё время к ним заходили только пару раз, может быть. Интересно всё-таки — точно надо спускаться. Осторожно, обходя скрипучие ступеньки, Дикон по стеночке крался вниз посмотреть на незваных гостей. Тихие голоса становились всё отчетливее. Осторожно выглянув из-за угла, юноша увидел в дверях Рэя и какого-то низкого неприятного мужчину. Он был бедно и странно одет, и штаны были ему заметно велики, держались на потёртом ремне и святом духе, но хуже всего выглядело пенсне, совершенно противоречившее остальному образу слуги свинопаса. Дикон недовольно фыркнул.
— Вы ошиблись, — голос Рэя звучал низко и холодно, от чего юноша поёжился.
— А я так не думаю, уважаемый, — голос незнакомца был похож на свиной визг, неприятный для ушей. — Дайте-ка войти, отойдите.
— Пошёл… — тут мужчина углядел мальчика, всё ещё трущегося за углом, своими маленькими блестящими глазками.
— Ах, Ричард! Ну, я же говорил. Пардон. — мужчина, сильно пихнув плечом охотника, протиснулся в комнату и засеменил к столу. — Вас-то мне и нужно, уважаемый. Подойдите-ка, милый, поближе, ничего не вижу отсюда.
Юноша застыл, услышав своё имя, понимая, что мужчину этого начинает припоминать, чего совсем не хотелось. Было в нём всё неприятное, липкое. Хотелось уйти, спрятаться, лучше прямо за спину своего охотника, но тот остался у двери, взбешённый, с таким диким взглядом, что и к нему сейчас не подойдешь.
— Подойдите, подойдите, уважаемый. У меня для вас есть. Такое есть. Сейчас, — мужчина по-хозяйски раскладывал бумаги по столу, сортируя стопки. — Садитесь, что вы как не родной, в самом деле. Я же с ног сбился. Ну и забрались вы жить, уважаемый, знаете ли. Ух.
Мужчина не замолкал, игнорируя озверённого охотника, готового прикопать наглого гостя на заднем дворе хоть сейчас, имени не спросив. Дикон всё ещё не понимал, что происходит, и что самому ему делать. Кажется, даже Рэй был обескуражен таким поведением и пока не решил, придушить мужчину или прирезать, чтобы наверняка. Дикон тем временем всё же присел на свободный стул, чтобы мужчина хоть немного угомонился.
— Вы не волнуйтесь, сейчас найду. Да вы не знаете. Сейчас, — толстые пальцы всё перебирали одинаковые бумажки, невероятно раздражая. — Отец-то ваш того, этого самого, значит. Неделю уже как помер. Господин-то Ланьяк, взял, да и помер. Представляете. А матушка-то ваша и того раньше того, самого-то, от гриппа-то и слегла. Думали ничего, выкарабкается, а она — нет. Взяла, да померла, как есть, померла, сестра-то моя, значит. Так. А я сам-то ничего, служил, значит, служил, а тут раз — служить-то некому стало. А сколько наследников-то нашлось, ой, мама. Всем и земли надо, и денег подавай. Только зачем нам это, нам этого-то не надо, того самого-то, седьмая вода на киселе-то. Зачем, когда у господина сыночек-то имеется. Ну, подумаешь, незаконнорожденный, ну, всё лучше. Уж я в этих делах понимаю, уважаемый. Вы уж мне-то верьте. Так.
Дикон просто не смотрит на Рэймона. Сидит камнем, скалой неподвижной, все на бумажки смотрит. Не слушает уже даже, только взгляд не поднимает. А его — чувствует, дыру в себе чувствует еще как. А Рэй стоит в сторонке тихо, взашей не выгоняет, не ругается, за ножом не полез — слушает. Лучше бы зарычал, крикнул бы или тихо зашипел что-нибудь, за дверь бы выставил наглеца и спрашивал бы, можно обозвать лжецом, об стол можно приложить спиной, подбородок до синяков сжать, чтобы глаза в глаза, чтобы потом так ноги раздвинуть, что потом неделю не свести, а не это вот все. Стоит, слушает, понимает. Явно больше, чем Дикону хотелось бы, понимает. И не вдохнуть, и не выдохнуть.
— А мы ничего, ничего, быстро состряпаем. У меня-то все всегда наготове. Вот у кого всё готово-то, ага. У меня-то всё с собой. Вот завещания-то господин не оставил, не готовился помирать-то. А я-то знаю, что у него наследничек-то, зачем же завещание. Вот счастье-то, да? Вот теперь заживём, племянничек. Родная кровь, всё-таки, как никак. Родная-то.
Зубы сводит так, как будто каменные глыбы ими крошишь, как будто кожу сняли с живого, только мясо голое осталось. Только взгляд остался прикованным к бумагам, ни разу выше стола, потому что страшнее смерти, страшнее всего. А когда-то Дикон думал, что ничего страшнее жизни с отцом с ним уже не случится. Когда синяки от матери прятал, когда раны зажимал со всех сил, чтобы кровь остановилась, чтобы сознание не терять, когда волосы обстригал криво и коротко, чтобы страшнее казаться, когда на псарне отсиживался, в грязи и холоде, чтобы не нашли, чтобы не трогали, чтобы не смотрели. Думал, что ничего хуже ломаных костей, хуже липких рук под одеждой, хуже слёз матери с ним уже не случится. Думал, но… Сейчас трясло крупно, не спрячешь, не сбежишь. Ни от себя, ни от взгляда, пронизывающего насквозь, как железный штырь мертвую птицу.
— Вот так-то, Ричард. А какой красавец вырос, а? Все барышни обзавидуются при дворе-то, при усадьбе. А хоромы-то у господина роскошные, нечего сказать. Вот теперь-то заживём, уважаемый, — мужчина вдохновенно описывал все прелести наследства, совершенно игнорируя Рэймона, обращаясь только к онемевшему Дикону. — Дядьку-то своего не забудешь же? Я ж тебе того, и этого самого. Так.
Когда этот дядька успел перейти на ты, Дикон не заметил, он вообще ничего не замечал. Он просто ждал, пока Рэймону это наскучит, и тот уйдет. Выдохнет шумно и демонстративно, дверь, хлопнув, выйдет вон. С Рэем бы поговорить потом, только потом. Сейчас-то он, конечно, и саму Богоматерь слушать не станет. Вызверится, осатанеет, переубивает всех, до кого дотянется, слушать точно не будет. Таким Рэя даже представить страшно. А если не убьёт, то что? Прогонит обратно, выкинет на ту помойку, откуда притащил. Лучше пусть убьёт.
— Всего-то надо подпись поставить, уважаемый. Вот, надо же, нашёлся-то листочек нужный. Вы почитайте-то, почитайте, милый. Тут хорошо написано. Значит, в права владения вступаю, ни с кем ничего не делю, значит, и дядька мой ответственный будет. И всё, смотри-ка, легко, — мужчина аккуратно выставил чернила и перо перед юношей, водя пальцем по бумажке, вроде как читая написанное. — Тут вот подпись-то ставь и всё. Делов-то тут.
Дикон мечтал не разрыдаться. Ситуация была, возможно, одна из худших в его жизни, если не самая. Он готов был хоть три раза подписать любы бумажки, только бы ненавистный дядька выметался вон, чтобы Рэй… Да что Рэй. Все равно поздно уже — малой кровью не обойдёшься. Охотники господ любят не больше пересохших рек, погоревшего леса, да звериного бешенства. Белоручки неспособные — кожа молочная, глазки глупенькие, пальчики сахарные. Да только Дикона и так за бесполезную безделушку держат. Обманул, выходит. Сам знал, помнил всё, как бы ни хотел забыть, а то, что Рэймон не спрашивал, не сойдёт за аргумент.
Колотило знатно, только постепенно отпускало, значит, скоро будет кризис, и дальше будет ничего. Просто пустота под кожей, на дне зрачков. Будет легче через пару минут, всего-то — зубы сжать и, как обычно, терпеть. Как шутки постельные, предложения пошлые, взгляды намекающие, пощёчины звенящие, как всё терпел. Сил должно хватить, у Рэя хватает, и у него хватит. Почему же он просто не уйдёт? Почему? Медленно к горлу подступает истерика.
— Так что же? Оформляем, уважаемый? — мужчина вился вокруг неуклюжей змеей, а сердце леденело.
— Выйдешь ненадолго? — И голос не Дикона, кого угодно, только не его собственный — тонкий и мелодичный, — а железный и глухой, как у больного старика.
Тишина оглушающая, невыносимая. Слышно даже, как Рэй хмыкнул что-то под нос. Ухмыльнулся, наверное, не видно, и оглушающе сапоги заскрипели, как водопады с гор, как само небо на землю. Ушёл, дверь прикрыл аккуратно. А где же? Где же его режущее: «Выгонишь меня из собственного дома?», «Ничего не перепутал?», «Кто-то забыл место?», «И это всё, что ты мне скажешь после этого?», «Всё, что ты скажешь в своё оправдание?», «Ты пожалеешь». И ничего. Дикон ждёт истерики, ждёт этого неизбежного шторма, неистовой бури, которая только и сможет положить начало дальнейшему пути. И ничего. Думать, что Рэю всё равно, не больно, — просто невозможно.
Эти строки несутся молитвой через все мысли. Невозможно. Нет, невозможно. Нужно как можно скорее за ним. Кажется, что не за порог, а с обрыва, с горы, может быть, с моста — за ним. Надо только с дядюшкой что-то делать. То, с чем он не разобрался тогда, когда ему было всего неполные одиннадцать лет. С прошлым, нагло вторгающимся в настоящее, но черт с ним, — в будущее. Нельзя больше уступать, нельзя сейчас просто ничего не сделать. Нужно бежать за охотником, получить по лицу, крови наглотаться, выслушать такое, что до конца жизни в голове застрянет, только если он уйдет — то навсегда.
Навсегда же.
Навсегда.
— Так что вы хотите? — смотрит всё ещё в бумаги, буквы всё равно в слова не сложатся, пускай.
— Чтобы-таки мой племянник вступил в наследство. Вот же бумажечки. Все тут. — дядюшка уже терял терпение. — Подписать вот тут.
— И что потом?
— Как что? Наследство твоё будет, домик, усадьба, банька, псарня…
— Хватит! — неожиданно громко даже для Дикона.
— Хватит выкобениваться, сучонок! — уже совершенно не стесняясь чужих ушей, дядюшка мгновенно преобразился. Таким Дик его видел куда чаще. — Рукой своей взял и поставил закорючку, дерьмо необразованное. Будешь мне тут сцены устраивать, перестану быть хорошим дядюшкой, усёк?
— И на что же я соглашусь? Передать своё тело в вечное безвозмездное пользование любимому дядюшке? Завещаю свои органы в придачу с отцовскими деньгами?
— Рот закрыл, не на базаре торгуешься. Абсолютно не твое дело думать — делаешь то, что я сказал. Точка. Я не зря пахал на твоего отца и мать-шлюху все эти годы, я тоже заслужил жить не на псарне. Залетела она от богатенького — было бы на что зариться. Сестра называется, потом сидела с тобой чаи гоняла в покоях, пока я горбатился днём и ночью, как есть шалава.
— Я ничего не подпишу. Убирайся, — ничего, силы ещё оставались, ничего.
— Так, — дядюшка вскочил, заложив руки за спиной на манер господ, но потом резко подскочил к Дикону, вытряхивая его из кресла и прижимая к столу, прижимая вплотную, и куда-то в зубы выдыхая. — Ты никуда отсюда не уйдешь, пока не подпишешь это чёртову бумагу, малыш. Давай-ка совместим приятное с полезным, я уверен — мы придем к соглашению.
***
Ушёл. Взял и ушёл, надо же. Сам от себя не ожидал. И от мальчишки тоже ничего не ожидал. Злость кипела как ненормальная, заливая вены настоящей лавой, раскалённой до предела. Ноги подводили, сапоги носами цепляли коряги и камни, будто не охотник, а снова мальчишка одиннадцати лет шатается по лесу. Хорошо было, когда ещё был отец, когда он всему учил, за всё отвечал. А теперь сам, и взрослый вроде, а как ребенок всё равно. Взбесился. Из себя вышел и теперь точно где-то ещё летает. А тело — так, болтается где-то. Где-то на оленьей полянке, которой они придумал это дурацкое название, где-то, где они впервые встретили оленя, где-то, где они прямо на мокром мху, где-то, где когда-то они, а теперь он. Как всегда — он. Уже лет двадцать — он. И совсем не трогает.
Он где-то, где сзади раздаются шаги, шумные, бегущие, и тяжёлое дыхание, как у загнанного оленя. Где-то, где шаги прекратились в паре метров до, где дыхание ещё шумнее, солнце ещё жарче, а расстояние ещё больнее. И повернуться нельзя, и остаться — тоже. Сбежал, выходит. Надо же, охотник. Кого испугался-то, мальчишки?
— Рэй, — голос странный, будто бы знакомый, а будто впервые слышит. — Вернёмся?
— Можешь возвращаться, — грубо и жёстко, как всегда.
Сам во взгляде читает, что никуда он не денется без охотника. Не пойдёт никуда, только за ним. Мальчишка, бесполезный и глупый. Плевать, поворачивает в лес и идёт дальше — тихо, бесшумно. Сзади, словно медведь лезет — все ветки и кусты переламываются. Потому что не видит, куда идет, спину только, больше не надо.
— Рэй, подожди. Рэй. — скулит сзади, не жалко. — Давай поговорим, как всегда. Рэй. Я тебе расскажу.
— Знаешь, кому расскажи? — от злости разворачивается так быстро, что мальчик впечатывается носом в грудь. — Своему покойному папеньке, милый.
— Он мне не отец! — тоже взрывается мгновенно, хуже ртути. — Не говори так, Рэй. Ты не знаешь…
— Конечно! Зачем же мне рассказывать, правда? — с силой хватает за плечи, рядом держит, только Дику уже всё равно.
— Может, это потому, что ты со мной вообще не разговариваешь нормально? Даже не смотришь на меня. Ты своим мёртвым зайцам больше чувств посвящаешь, чем мне. Я же живой, а не кукла, Рэй! — горячие слёзы одна за другой катились по уже раскрасневшимся щекам. — Ну, давай! Давай. Ударь, ты же хочешь. Не стесняйся, вмажь прямо по лицу, чего тебе стоит, а?
— Зачем же мне бить такого богатого господина? — неожиданно ледяной тон сбивает с ног, опять.
— У меня ничего нет. Никогда не было. — тоже поднимает глаза, мокрые и красные, а голос, как из пустой посуды. — Я всегда был всего лишь тем, кем ты меня видел и сейчас видишь. Распущенным, бесполезным, беспризорным мальчишкой, Рэй.
Уже совсем шёпотом, совсем только губами. Потому что больше ничего не осталось. Потому что не ударил, потому что, когда Дикон шкуру простую испортил, криков больше было, чем сейчас.
— А куда же ты всё дел? — совсем не интересно, а просто нужно задать вопрос.
— Никто бы мне ничего не дал, ты же должен понять. Кому я нужен, Рэй, кто я такой? — совсем опустил голову, плечи ещё подрагивают в крепких руках. — Ничего, если прогонишь. Не в первой.
Отшатнулся резко и, не думая, пошёл обратно. Не маленький, сам дойдет. Не в первой. Ага. Не в первой ему. Конечно, ему не в первой. Ударить хочется сильнее всего остального, но нет. Пускай так. Сдержится, а ему не в первой. Хочет в лицо закричать: «Шлюха!», чтобы связки порвать к чёрту, но нет. Нет. Он уже не ребенок, чтобы играть в эти игры, и так ведёт себя глупо — бесится на ровном месте, так, будто мальчик у него первый и единственный, будто других не было и не будет. Но ведь и не было. Сколько он живет у охотника? Год, два? Никого не было.
Плетётся сзади — пустой и виноватый, выжатый весь. Не важно, куда — всё равно тащится. И трогает. Как же трогает. До самых глубоких нервных окончаний — трогает. Так трогает, что не залепишь пощечину, не будешь поносить на чём свет стоит, эту боль так из сердца не вытравишь, только хуже будет.
***
— Не смей меня трогать, урод, — шипеть получается очень зло, а вот высвободить руки — нет. — Ты пожалеешь, если попробуешь.
— У кого-то прорезались зубки, малыш? Открой-ка ротик, а я посмотрю. — толстые пальцы уже шарятся где-то в районе поясницы, как же мерзко.
— Мы поговорим, если ты меня отпустишь, сейчас же.
— Ты не ставишь условия, котик, неа. Лучше поиграем немного, да?
— Хватит, — всё идет куда-то совсем не туда, заветное время уходит, а мужчина совершенно не собирается слушать Дика. — Давай. Ты хочешь наследство отца?
— Какой сообразительный. Сразу не понял? — всё ещё так близко к молодому желанному телу.
— Хорошо, ты можешь забрать. Я подпишу. — хватка ослабляется, но не сильно.
— Ну, разве не прелесть, — на лице мужчины расплывается похабнейшая улыбка. — Так бы сразу, малыш.
— Только маленькая просьба. Это несложно. — уже свободно Дик на пару шагов отходит от мужчины, занятого бумагами.
— Чего ещё? Совсем краёв не видишь? — тут же скалится.
— Только на память. Мои детские игрушки в сундучке. Он раньше стоял в моей комнате, — где Дикон почти не появлялся, за редким исключением.
— Не наигрался ещё? — мужчина смерил юношу прожигающим взглядом. — Хорошо, подпиши — разберёмся. И с твоим барахлом тоже. Вообще, если один ящик, то и черт бы с ним…
Дядюшка пустился шептать под нос о чём-то, но Дик его не слушал. Ничего, всё хорошо. Если в целом, то мир ещё стоит, небо не рухнуло. Только Рэй ушёл, а хуже ничего не бывает. Ничего. Ничего, оказывается. А Дикон не знал. Не догадывался, что какой-то человек станет таким важным, самым важным, что всё для него, а без — и себя не надо. Что лежать рядом — не то, и что утром вместе проснуться — тоже, и смеяться вместе, и охотиться, и посреди ночи проснуться потому, что он подскочил от ночного кошмара весь в поту, и держать руку, и глядеть в глаза изумрудные, холодные снизу вверх, и молчать ночь напролёт — и всё это не то. Не то, что надо, когда он молчит вместо слов, отводит безразличный взгляд, за руку не берёт и руки не отнимает, рядом с собой позволяет, а на колени не посадит даже в холод. Всё не то, если он уйдёт, даже в глаза не заглянет, разъярённо, бешено, с такими чувствами, что на всю жизнь хватило бы раненому сердцу, значит, всё напрасно. И сил нет, и кричать хочется, чтобы даже мёртвые услышали, как хочется сейчас бежать быстрее мысли, быть сильнее чувств.
***
Дома было абсолютно тихо — ни шороха, ни свиста. Впервые за долгое время засыпают поодиночке. Непривычно, холодно и горько. Солнца нет — сплошные облака всё утро. Даже ветрено немного, и может собраться дождь, совсем не как вчера. Весь мир — уже совсем не как вчера. На кухню Дикон выползает ближе к обеду — зарёванный страшно, но спокойный и вида не подаёт. Рэй тоже, сидит спокойно, не обиженно, просто вроде как обычно.
— Твой дядюшка лихо распродает хозяйское барахло, — Рэй всё же начинает этот разговор.
— Конечно, зачем ему золотые канделябры, — Дикон наливает чай, отказываясь от сладкого хлеба.
— А твоя мать?
— Служанка. Красивая была, — совершенно равнодушно пожимает плечами.
— А других детей или жены не было? — отцом не называет, хорошо.
— От жены детей не было, а от другой служанки сын умер в младенчестве.
— И почему же тогда тебя, единственного наследника, не холили и не лелеяли?
— И холили, и лелеяли, — хотелось ощетиниться и зашипеть, но надо было терпеть. — Только не так, как ты себе это представляешь. Хотя, ты-то лучше их всех-таки и представляешь, как меня можно холить и где лелеять.
Осознание было неприятным, если не сказать мерзким. Горечь становилась невыносимой, и очень хотелось разделить её напополам с этими опухшими губами.
— Поэтому сбежал? — глупо, но не остановиться же теперь.
— Конечно. Лучше на улице, чем там. — чай получился слишком горячий.
И тишина. Только он смотрит. Глубоко как-то внутрь, в душу самую, так горячо смотрит, то ли с грустью, то ли с жалостью, и очень хочется шептать: «прости». Бесконечно шептать. Только не поможет. И Дикон не знает, что бы помогло. Неизвестно, сколько они могли бы сидеть, сплетаясь голодными взглядами, если бы не чёртов стук в дверь. Снова. Вздрогнули оба и оба обернулись. Открывать снова пошёл Рэй, а Дикон собранной пружиной сидел на месте. Какие-то голоса, стук, голоса, хлопок, шаги. В кухне появляется Рэймон с недоумением на лице и сундуком в руках.
— Тебе наследство приехало, хватай, — ставит тяжёлую ношу прямо на стол.
Дикон аккуратно открывает крышку старого сундука с его сокровищами. Вот деревянный корабль, только порваны паруса, вот белочка, тоже вырезанная из древесины, вот уже стеклянные украшения на ёлку, шарики и сосульки.
— У меня не было игрушек. — Рэй задумчиво разглядывал сокровища мальчика. — Только лук и деревянные стрелы.
— Я почти не играл, мне было не с кем. — так близко, что берёт нечеловеческий голод, ближе бы, обнять — слишком много.
— Зачем тебе сейчас? Я думал, ты не хочешь вспоминать, нет? — осторожно заглядывает в глаза, так нежно, что кажется, сойдёт за тысячу тысяч «прости».
— Ага, — улыбается, потому что, кажется, главное сокровище всё ещё его. — Смотри.
Вынимает все игрушки на стол и протирает дно сундука. Нажимает чуть сильнее с углов и слышится щелчок. Поднимает доску и достаёт со второго дна несколько золотых бумаг. Рэймон совершенно не понимает, что делает, кажется, всё-таки его мальчик.
— Вот, никто бы не догадался, да? — протягивает мужчине документы. — Это королевский указ о том, что Его Величество отписывает прилежащие леса держателю бумаг. Теперь они твои, там водятся королевские олени, ты знал?
— И как?.. — Дикон ожидал больше радости в словах мужчины. — Вернее, за что же такое дядюшка отдал тебе эти бумаги?
Резко, отшвырнув бумажки, прижимает мальчика к столу, нависает сверху. Смотрит разъярённо, волком, настоящим медведем, самым опаснейшим существом на земле.
— Рэй, — тянется ладонью к щеке самого злого в мире существа. — Он не знал, я только попросил детский сундучок. Разве я стал бы, Рэй? Рэй?
Шёпотом, потому что опять слёзы. Ненавидит себя, всё равно в слёзы. Потому что изнутри рушится. Но он смотрит. Смотрит прямо в глаза, серые, как небо перед дождем. И не отводит свой взгляд, живой, огненный. Тянет руку и вытирает капельки с ресниц, губами, в щёки, ниже. Ближе. Тянется всем телом, и его мальчик ластится, трётся, подставляется под руки, губы. И он шепчет: «Всё хорошо, мой хороший, хватит плакать». Извиняется словами, касаниями, поцелуями горячими. Потому что обидел, разозлился, приревновал, потому что такой же мальчишка, потому что: «Люблю».
