***
Хованский хромает по комнате, и переносит в одно место те немногие вещи, что они с Никитой успели разобрать. Чувствует тяжелый взгляд Ларина на затылке, и это удерживает его от того, чтобы впасть в истерику из-за того, как же больно. Ему не давали никаких передышек, сразу после ебли отправили собираться к отъезду. Синяки, с которыми он ничего не успел сделать ноют от каждого шага, но хуже всего, конечно, острая режущая боль между ног. Кровь из разрыва продолжает вытекать и пачкать джинсы красным. Смотря на это Ларин смеется, и как всегда несмешно и отвратительно мерзко шутит про телок и месячные. Мол он и так-то не считал Юру мужиком, но сейчас ему вообще все понятно. Из-за такой хуйни когда-то Хованский и начал на него бычить.Как же он сейчас об этом жалеет. Ему не стоило лезть. Блять, ну подумаешь несмешной злобный хер с ютуба! Да таких же миллионы! Знать бы ему тогда, кто вообще такой Дмитрий Ларин… никогда бы не сунулся к нему. На пушечный выстрел бы не подошел. Ни одного блядского, сука, слова в его сторону на своем канале! Он опускается на пол, чтобы закончить уже со сбором одежды, и вдруг слышит из угла комнаты болезненный стон. Кузьма очнулся. Никита оглядывает комнату. Видит Ларина и сначала удивляется, но потом к нему возвращаются воспоминания, и он опять впадает в жуткую ярость. Дергает руками, понимает что привязан накрепко, и к злости подмешивается острый страх. Юра не отрывает взгляда от друга, и почти умирает от стыда. Он ничего не сделал чтобы помочь. Просто застыл бревном, вместо того чтобы броситься в драку и сравнять шансы. Просто прогнулся, просто позволил. Даже не попробовал защитить Никиту, который сделал для него за последние пару дней столько, сколько никто не делал. Рискнул ради него безопасностью, и что теперь? Хованский просто смотрит на друга в явно хуевом положении, связанного в одной комнате с психом, а у самого руки свободны, и ничего не делает. Да и не сделает уже ничего. И это самое страшное. Он окончательно потерял способность идти поперек, когда собственная шкура в опасности. От осознания своей мягкотелости Юре хочется выть в голос. Но он лишь застывает, и старается передать Кузьме глазами, насколько же ему жаль, как он извиняется, и что он просто ебаный мудак, недостойный таких друзей. — Что за хуйня! Развяжи меня, блять, сейчас же! — Ты не в том положении, чтобы что-то требовать. Советую заткнуться, если хочешь жить. От этого Кузьму лишь раззадоривает. Он в стрессе пытается доказать себе, что еще что-то может в этой ситуации, и делает все, лишь бы только не превратиться в жертву. Потому что стоит ей стать, и назад пути нет, этот псих тебя уже не отпустит из тисков контроля, ты обречен быть вечно зависимым, и трясущимся от страха, ни на секунду не успокаивающимся человеком. «Прямо как…» — Кузьма отметает эту мысль. И рано или поздно это состояние тебя сожрет. Ты просто не выдержишь однажды. Эта ужасающая перспектива заставляет Кузьму забыть о последствиях, подталкивает на то чтобы спорить и повышать голос. Панически не замечать, что Ларин, с не предвещающим ничего хорошего выражением лица, начал к нему подходить. Зато это замечает Юра. И Юре страшно. Потому что он понимает, что ничего не сделает, если Ларин сейчас разозлиться. А злиться Ларин легко, Хованский лучше всех об этом знает, и Никита сейчас даже не сможет сгруппироваться или закрыть лицо. — Послушай сюда, сука — голос у Димы пока спокойный. Он еще находиться в состоянии, когда хочет демонстрировать свою власть холодно, и с презрительным пренебрежением. — Ты вообще осознаешь, кто сейчас управляет ситуацией? Никита смотрит ему в глаза исподлобья, и уже готовиться ответить что-то дерзкое и желчное, но тут Юра не выдерживает и подает голос: — Никита, пожалуйста, не надо… делай как он говорит… — почти шепчет, уперевшись глазами в пол, и сгорая со стыда. Не просто сам сдался, но еще уговаривает друга не рыпаться, и просто сидеть смирно, надеясь не навлечь на себя гнев того, кто сильнее. От удивления Кузьма и вправду замолкает. Таращится на Юру почти не веря. Он конечно ожидал, что у Ларина есть над ним влияние, но чтоб настолько… — Вот видишь, тебе даже твой дружок-подстилка говорит. Будь умницей, и заткнись уже. Гридин проглатывает издевку, лишь потому что перед глазами застыл опущенный взгляд, и мольба в голосе. Почему-то то, как Юра сказал эту фразу, сеет в голове сомнения по поводу его «стратегии». Юра будто бы знает что-то, чего не знает Никита. «Так и есть на самом деле…»: думает Кузьма. « …он уже успел выучить этого психа, и наверное знает, какие последствия будут, если перегну палку…». И эта красноречивая неизвестность пугает, настолько, что он с чувством омерзения к себе перестает перечить. Юра выдыхает с облегчением, когда здоровью друга больше ничего не угрожает, и возвращается к одежде. Понимает внезапно, что слишком сильно сжимает футболку в пальцах. Ларин вновь садится на диван, и уходит в телефон. Его, похоже, обреченная тишина совсем не смущает.***
Пока Кузьма был рядом, сдерживать слезы еще как-то удавалось. Сейчас же, когда Юра закончил с вещами и направился в ванную приводить себя в более-менее вменяемое состояние, его снова прорвало. Прорвало бесшумно и без катализатора. Просто вдруг лицевые мышцы напряглись, а в груди что-то болезненно оборвалось, и соленая влага полилась, задевая уголки плотно сжатых губ, и стекая каплями с подбородка. Руки вцепились в края ванной, изо всех сил сжимаясь на кафеле. Большего проявления эмоций Юра не мог себе позволить. Слишком уж страшно, до дрожи, привлекать к себе внимание. Голова опустилась, вжимаясь в плечи, и слезы, застилая взор еще сильнее, прямо из глаз начали шлепаться о раковину. Заметив это, Юра поспешно принимается умываться, водой смывая в щек соль и стараясь свести на нет красные пятна вокруг век. Остервенело приглаживает волосы мокрыми руками, безуспешно пытаясь вытравить ощущение чужих пальцев, сжимающихся в кудряшках. Тормашит их, даже дергает до боли, но клин-клином не работает. У Юры не получается перестать дрожать от предчувствия, что вот-вот его снова дернут за волосы, а к лицу приблизиться ухмыляющийся Ларин, и начнет шептать что-то отвратительное и пугающее. Не получается ощутить себя свободным от прикосновений. Фантомное давление не уходит, и доводит до истерики, бьет изнутри. Юра проскакивает ту стадию, когда еще можно отвлечься, сморгнуть слезы и вернуться в реальность. Его выворачивает от эмоций, хоть он и пытается изо всех сил быть тихим, пара судорожных вздохов все же просачивается. Он, понимая что уже не может себя полностью контролировать, попросту зажимает ладонью рот. Другой слепо опирается о пол, на который непонятно когда успел сползти, ищя опору в гладкой холодной поверхности. Ему бы надо заняться синяками, или хотя бы смыть кровь и сперму с ануса, но он не может заставить себя подняться и заняться делом. Его передергивает от боли, он понимает, что должен сейчас оперативно обмываться в душевой, а иначе все будет только хуже, но просто не может. Утопает в отчаянии, тратя последние силы, чтобы не выть в голос. -Ты такой жалкий. — дыхание останавливается, к горлу подступает страх. Юре хочется прямо сейчас вскочить, и начать убегать сломя голову (или сдохнуть уже наконец, раз первое, как показала практика, невозможно). Ларин тянет его вверх за ворот, прижимает к стене. Ванная маленькая, душная, но сейчас, когда у Хованского из личного пространства не осталось и пары сантиметров, он понимает, какую же роскошь имел всего мгновенье назад. Дима смотрит ему прямо в лицо, и Юра предпочел бы сейчас оказаться уткнутым в подушку, да или в тот же кафель, но не быть таким беспомощно открытым под этим взглядом. Пальцы грубо и до боли сжимают щеки, и пресекают попытки отвернуться. Почему-то сейчас Юре удается быть бесшумным без усилий. Даже напротив, ему было бы невыносимо сложно издать хоть звук, если бы потребовалось. — Знаешь, с нашим общим другом есть проблемы. — Юра не понимает, к чему ведет Ларин, но нехорошее предчувствие пульсирует где-то в груди. Предположения делать страшно, он до конца не знает, насколько Ларин маньяк, есть ли у него вообще какие-либо моральные рамки. За все время, слово «смерть» даже и не мелькало в списке опасений, но теперь… Хованский жгуче ненавидит себя за болтливость, которую он себе позволил тогда с Кузьмой, одновременно руки потеют от холодного страха за дальнейшую судьбу Гридина. — Я могу уговорить его не рассказывать никому… — Юра лишь надеется, что от него еще может что-то зависеть. — Кто, ты? — Дима смеется, Юра краснеет — Да ты не сможешь и пару слов связать убедительно. Лучше уж уговаривать буду я. Делом. На лице у Ларина мерзкая улыбка. Хованский все еще не понимает, что приближается, когда его тянут за локоть в гостиную. Он нервно смотрит сначала на Кузьму, потом на Ларина. Никита напряжен не меньше. — На колени. — кровь отхлынула от лица, и Юра понимает. Ледяной стыд душит его, вцепившись в горло, и тело будто деревенеет. Он-то думал, что хуже уж точно не будет, что Ларин давно уже унизил его настолько, что дальше некуда. Оказывается, нет. Колени стукаются о пол — Юра и сам не заметил, как рефлекторно подчинился. Похоже что тело приняло решение за него. В ушах вата, но звук расстегиваемой ширинки режет по барабанным перепонкам так, что Юру дергает. На фоне что-то кричит Кузьма, но Хованский не слышит, боится услышать. У Никиты глаза сейчас из орбит вылетят, он в таком ахуе, что даже голос прорезается не сразу. Ему блять не верится. Он не хочет, он не сможет это увидеть. Слова быстро слетают с языка, путаются между собой, но не успевают толком сформировать мысль, как Ларин его прерывает. Буквально одним предложением. «будешь орать, и его ждет что-то похлеще чем минет, а тебя кляп.» И Никита замолкает. Смотрит в пол, но его снова грубо одергивают, и приказывают не отводить глаз. Кузьма в душе не ебет, отчаянно не понимает, зачем. Зачем, сука, это нужно?! Почему.? Ларин возвращается к Хованскому, который опустошенно застыл, безуспешно пытаясь свыкнуться. К его ужасу, морально становится только хуже, в геометрической прогрессии, даже дымка на восприятии рассеивается, и осознание бьет по нему. Взгляд то и дело стремится в сторону, к Никите. Не понятно почему, поддержки там уж точно не найти. Разве что зеркальное отражений собственных эмоций. Время не делает никаких пауз, чтобы Юра успел абстрагироваться, или унять дрожь в руках. Ему бы пригодилось, ой как пригодилось это сделать, но нет. Находясь в шоке, Хованский пропускает мимо ушей первый раз, когда Ларин ему приказывает начать. Получает оплеуху, и возвращается в реальность. Поднимает взгляд вверх, и слышит шипящее: — Я сказал тебе вперед. Может, в тебе мазохист проснулся, и ты хочешь что-то посерьезнее, чем просто отсосать? Ткань уже упирается Юре в губы, и он слегка отстраняется, чтобы вытащить чужой член. Руки не слушаются вообще, и пальцы почти выпускают плоть, но путем титанических усилий у Хованского все же получается с ними совладать. В этом ему помогает не прекращающая болеть порванная задница, второго раза прямо по разрыву совсем не хочется. Минет наверное унизительнее, но в миллион раз менее болезненнее, а Юра сейчас не в том состоянии, чтобы гордость что-то решала. Хованский заставляет себя открыть рот, и облизать губы. Через силу давится и заглатывает орган. У Ларина на это встает мгновенно, от того как же сильно Юру коробит. Двигая головой взад-вперед, Хованский сдерживает рвотный рефлекс, и старается не слышать, как рядом тяжело дышит Кузьма. Хлюпающие звуки слишком близко и четко, слишком грязно звучат почти под ухом. Горло изнутри распирает, и Юра не может сглатывать слюну. Она вытекает из уголков раскрытого рта, и мажет подбородок. Юра это чувствует, и жутко хочет утереть лицо, но ничего не делает, продолжая болезненные движения. На глаза наворачиваются слезы, от того как головка давит глубоко в глотке, до тошноты отвратительно. Ларин видит намокшие ресницы и почти стонет от наслаждения. Растрепанные кудри слишком уж соблазнительно качаются на затылке, и Дима не удерживается, засаживает поглубже, крепко схватившись за них пальцами. У Юры от этого слезы текут еще сильнее, все же это больно, когда тебя дёргают за волосы. А еще так унизительно… Губы уже начинает саднить, а ткань брюк, в которую он упирается, по ощущением сильно намокла от слюны и смазки. Из-за плача становится трудно дышать, и каждый вздох теперь болезненный и шумный, так что разноситься по всей комнате. В том числе и до Кузьмы, у которого похоже, вот-вот случится какой-нибудь приступ. Никита видит лицо Юры не полностью, но ему хватает и того, как конвульсивно дергаются его пальцы на чужих бедрах, и как ужасно болезненно и тяжело он втягивает воздух. То, насколько беспощадно Ларин в него вбивается, пугает до трясучки. Кузьме кажется, что вот так резко и глубоко вгоняя член, можно просто убить, разорвать какие-нибудь связки. Ему страшно, что сейчас вместо слюны забулькает кровь, а Юра закатит глаза и обмякнет. Но это все не происходит и не происходит. В какой-то момент Ларин оборачивается в сторону на Никиту и видит у него на щеках мокрые дорожки. Усмехается про себя, но вдруг замечать, что глаза у Кузьмы зажмурены. Диму не ебет, что плакать с открытыми глазами трудно, и что не каждый, далеко не каждый человек может выдержать такую картину. Его волнует лишь то, что он поставил ультиматум, четкие условия. — Сука. Я же сказал тебе смотреть. — глаза у Гридина распахиваются, он похоже в шоке забыл про предупреждение начисто. Зря. Дима выходит с хлюпаньем из глотки, и Юра торопливо трет руками мокрое лицо, пока есть возможность. Дышит взахлеб, после кислородного голодания, и смаргивает слезы, размазывающие картинку пола и Диминых ботинок. — Ну что, Хованский, можешь сказать своему приятелю спасибо, все же тебе придется поработать задницей. — Стой! — Кузьму колотит. Он сука не готов! Его итак, блять, выворачивает, он просто не выдержит! — И ты снова это делаешь! Я кому сказал заткнуться? — Никита прикусывает язык, и проклинает свою неосторожность. Вина жестко давит, за Юру обидно до слез, он боится смотреть в сторону друга. — Ты думаешь я не смогу придумать что-нибудь еще, помимо отсоса и ебли в очко? У меня знаешь ли хорошая фантазия. Даю тебе последний шанс не лажать больше, или я, блять.! Кузьма энергично кивает, уже успев испугаться до истерики, и извести себя мерзкими вариантами. Ларин на это оборачивается обратно к съежившемуся у его ног Хованскому. Протягивает руки, и грубо ставит в колено-локтевую, выбивая из Юры тихий стон. Колени болят, и легче не становится. Лицо прячется между ладонями, щекой Хованский прижался к полу. Плачь сотрясает все тело, от предстоящей боли мутит. Бедра вздергивают повыше, и Ларин пристраивается сзади. Стягивает одежду, и присовывает, легко скользя по мокрому от крови отверстию. Естественно, легко проникновение дается только Ларину. Хованский под ним кусает кулак, чтобы не визжать от резкой прошибающей насквозь боли. Полностью сдержать крик не получается, и его небольшая, задушенная болью часть просачивается наружу. Слыша это, Кузьма рвется из веревок, безмолвно кричит, он сейчас больше всего на свете хочет отвести взгляд, и перестать это видеть (мысли о том, чтобы это прекратить и не возникает — настолько конец этого кошмара кажется невозможным и слишком невыносимо желанным). Его тошнит от ужаса и жалости. Он просто представить не может, каким образом Ларин способен получать от этого удовольствие. Ларин ебет, сжимая пальцы на бедрах, оглаживая и надавливая на свежие синяки, у него крышу сносит от власти, которая сейчас в его руках. Над целыми двумя людьми. Вбивается до яиц, вообще не жалея Хованского, и готовиться в скором времени кончать. В мыслях проносятся подробности того, что Ларин сделает по возвращению (все же настоящее наказание еще только предстоит), и от этого трахать рыдающего Юру еще приятнее. Он кстати, уже перестал пытаться сдерживаться, и ревет в голос. Кузьма от каждого громкого всхлипа дергается, как от пощечины. Взгляд намертво прилип в дрожащим плечам. Дрожащим по его, и только его вине. Будь руки свободны, Никита сам себе бы отвесил хорошую оплеуху. Ногти похоже, врезались в кожу до крови, от того как сильно сжаты кулаки, привязные к подлокотникам. Веревка от трения успела уже оставить тонкие кровавые ссадины. После нескольких остервенелых толчков Ларин спускает внутрь и выходит. Член измазан кровью, как и в первый раз. Разворачивает не прекращающего тихо плакать Юру к себе лицом. — Салфеток нет, не поможешь? — издевается. Но Юре на самом деле так плохо, что ухудшения уже даже не заметны. Он покорно слизывает кровь и сперму. От вкуса соленого метала во рту, хочется блевать или хотя бы сплюнуть эту дрянь, но Юра глотает и опускает голову. Его сознание уже просто отключилось, все что он сейчас может — это только дрожать и плакать по инерции. Ларин встает и подходит к Кузьме. Тот в глубоком шоке, и боится его почти так же сильно как Юра. В этом состоянии, ему можно внушить все, что Ларину угодно, а точнее отбить желание идти в полицию, и в принципе распространяться обо всем этом. — Ну что же. Теперь нам можно и пообщаться нормально. — Залезает в личное пространство, и несильно опускает руку на чужое плече. — Хочу с тобой договориться кое о чем. Довольно на хороших условиях, кстати. Так вот. Сейчас я тебя развяжу, и ты спокойно пойдешь в свою комнату. Завтра утром мы втроем, дружной компанией едем обратно в Петербург, и ты будешь продолжать там жить своей жизнью, я тебе в этом мешать не буду. — делает паузу и договаривает — И молчать. Молчать получше, чем сегодня, если не хочешь, чтобы нежная психика твоего друга пострадала еще сильнее, а это, поверь, в моих силах. Кузьма потерянно смотрит перед собой и кивает. Он что, только что предал своего друга.? Ларин удаляется на кухню за ножом. Режет веревки, и довольный собой уходит куда-то внутрь дома. Никита потирает кисти. Больно. Но не так как Юре, который лежит на полу и даже не пробует подняться, а просто плачет. Подходить к нему страшно, трогать тем более. Кузьма ловит себя на мысли, что почти ничего не чувствует и смотрин на происходящее будто сверху. Как кино, или плохой сон. В то, что это реальность… не верится. Внезапно Юра вздыхает особенно надрывно и громко, и Кузьму спускает обратно в тело. Резко возвращаются эмоции, одна за другой, чередой ударов по психике. Ноги подкашиваются, но Никита не падает, опирается о стену. У груди шипит и взрывается горечь, перерастая в отчаянную досаду, в протяжный вой от несправедливости. Он бьет о стену несколько раз, пока не понимает, что легче не становится. Замыленный взгляд опять кидается в сторону фигуры на полу, и зубы просто сводит. Не выдерживая, Кузьма отводит его в сторону. Вдруг глаз цепляется за металлическое лезвие. Ларин оставил нож на тумбочке у кресла, рядом с веревками когда уходил. Неуверенно Никита подходит к месту, где еще совсем недавно был обездвижен, и берет в руку столовый прибор. Он легкий, и еще теплый после Диминых рук. Сжимает его в пальцах посильнее. Буря внутри кружит голову, черная жуткая ненависть берет контроль над разумом, подпитываясь страхом и тем, как Юра замер и прекратил плакать, уже не замечая ничего вокруг, просто обмякнув. Никита бросает долгий взгляд на залитое слезами лицо и принимает решение. Сердце колотится, как в последний раз, но голова холодная. Мысли прямые. Он идет в коридор, поворачивает. Заходит на кухню и видит там Ларина, облокотившегося о стол, увлеченно что-то печатающего. Не слышащего его осторожные шаги. Глубоко вздыхает. Концентрируется. Бросается вперед на максимальной скорости.***
Юра медленно возвращается из оцепенения и приходит в себя. Боль, отошедшая на второй план начала вновь накатывать, и толкать его к действиям. Он с усилием поднимается на ноги, подхватывает из чемодана отложенные шорты и плетется в коридор. Каждый шаг дается с болью, но если он останется стоять или снова ляжет, то эта боль и вовсе станет невыносимой, и сведет нахуй с ума. Заваливается в душ и, торопливо раздевшись, включает воду. Стоит там не долго, потратив ровно столько времени, сколько было нужно чтобы смыть с себя кровь, пот и слезы. Обрабатывать побои нечем, и Хованский слишком устал, чтобы лезть за мазью на дно чемодана. Он так измотан, что готов прямо щас вырубиться, не смотря на то, что сейчас только день. На пути к дивану его держит только одно — обезвоживание. После такого количества пролитых слез это понятное дело. Идти на кухню не хочется, а точнее Юру просто передергивает, потому что скорее всего именно туда пошел Ларин. Но игнорировать жажду просто глупо, к тому же Дима трахнул его уже дважды за сегодня, а он все-таки человек (хоть и называть его этим словом даже в мыслях — противоестественно и трудно, и пробивает на нервный смешок). Мысли о Кузьме Юра старается отгонять. Если когда Хованский рассказывал ему обо всем на словах, еще можно было рассчитывать на сохранение дружбы, (хотя и тогда он не надеялся на это и очень удивился, когда Никита его поддержал) то сейчас… Юра более чем уверен, от одного взгляда на него Кузьму начнет тошнить. О взаимном же взгляде в глаза и речи не идет, у Хованского на такое смелости не хватит, он слишком боится увидеть в них кипящую смесь из отвращения и злобы за то, что по его вине Никите пришлось пережить. Наверно, сегодня Юра потерял последнего человека, что по-настоящему о нем заботился… Слез уже просто нет, чтобы и это оплакать. Заходит на кухню в приоткрытую дверь, и первое что видит — это Кузьму. Он сидит оперевшись спиной о стену на полу, обхватив голову руками и смотрит перед собой в расфокусе. Находится в оцепенении. Рядом валяется нож… в крови. Вдруг Юра понимает, что ее слабый соленый запах заполняет всю кухню. Он проводит взглядом чуть дальше… К горлу подступает тошнота. На столе лежит обмякший труп с перерезанной глоткой. Кровь залила скатерть, и часть пола, образуя вязкую, отвратительно красную лужу. Пальцы у мертвеца тоже сплошь ею заляпаны, судя по всему он пытался зажимать ими рану… — Никита.? — Юра… — голос у Кузьмы потерянный и севший — Что я сделал.? — он переводит взгляд наверх, и отчаянно ищет что-то в Юриных глазах. Неужели… поддержки? Хованский с удивлением понимает, что злобой тут и не пахнет, лишь страхом и паникой. Кузьма поднимается с пола, и подходит с низко опущенной головой. Юра кидается в объятия. Они почти падают, держаться друг за друг, как за последнюю опору, и рыдают. Юра беззвучно, и почти без слез. Кузьма влажно и со всхлипами. Странно, но когда Никита пару дней назад, сидя у себя на кухне искал в голове выход, такого варианта как убить Ларин и в голову не приходило. Все ломал голову, метался в поисках решения, убеждался в его отсутствии… А решение вот оно, оказывается. Такое простое.