Теперь вдвоем

Коннор как будто учится жить заново. Хэнк подмечает это в деталях: то, как он слишком сильно сжимает пластиковый стаканчик и мнет его, проливая кофе на руку, как осторожно и аккуратно гладит Сумо по голове, будто до сих пор опасается, что тот повалит его на пол своей огромной тушей, как неуверенно оборачивается к нему, взглядом спрашивая разрешения надеть его футболку вместо порвавшейся на очередном задании формы. Хэнк знает — Коннор ни за что не признается, но он все еще пробует взглянуть на вещи по-другому, ведь ему больше не нужно подчиняться программе в его голове. Он уже смелее принимает решения, не оглядываясь на первоначальные предписания, действует так, как считает правильным именно он, а не то, что было вложено в него при создании. Коннор действительно старается. И в какой-то момент Хэнк понимает, что у того действительно начинает получаться. Когда Коннор уже намного смелее ориентируется в его (уже их общем?) доме, когда помогает готовить редкие завтраки, пусть первое время не понимая некоторых привычек и особенностей Хэнка, когда сам вытаскивает его на длинную прогулку по вечернему Детройту. Первое время это все кажется настолько необычным, что невольно откладывается в памяти Хэнка, который все реже слышит давно надоевшее «это нужно было для выполнения миссии». Через какое-то время Коннор впервые пытается заговорить о собственных чувствах. В своей особой манере сказать Хэнку о том, что ему нравится продолжать работать в полиции вместе с ним, что он действительно доволен тем, как хорошо они сработались вместе, насколько ему комфортно оставаться у Хэнка по вечерам и как сильно ему нравится гулять с Сумо. Хэнк осторожно поощрял его неловкие попытки, боясь спугнуть не до конца разобравшегося в себе андороида (Хэнк никогда не признается себе в том, что обратиться так к Коннору уже не сможет). Их совместных вечеров за разговорами становилось все больше, а недопонимания все меньше. Раньше Хэнк бы с уверенностью сказал, что изменить человека в его возрасте уже невозможно, однако теперь ему оставалось только удивляться и «не сопротивляться положительному влиянию со стороны», как однажды выразился Коннор, с улыбкой заглядывая в глаза. Хэнк стал все чаще есть дома, начал готовить, будто бы тоже учился этому заново. Неужели всему виной желание провести тихий спокойный вечер дома в приятной компании и даже не умереть раньше времени? Кажется, он и правда стареет. Еще одним неожиданным откровением для Хэнка стала любовь Коннора к объятьям. В какой-то момент он просто сказал ему, что находит такой способ выражения чувств понятным и доступным и стал свободно им пользоваться. Он мог обнимать его просто так, без какого-либо видимого повода, когда они стояли на кухне, и Хэнк рылся в шкафчике, выбирая, что бы такого поесть, мог броситься к нему после серьезного и опасного задания, одной только крепкой хваткой вокруг пояса говоря: «Я рад, что вы живы, лейтенант». Хэнк хлопал его по плечу, с улыбкой так же крепко обнимая в ответ. Кажется, они оба слишком быстро привыкли к этому, но Хэнк точно не считал это плохой привычкой. В Конноре больше нет слепого следования своей программе (а есть ли теперь вообще эта программа в нем?), и наружу все чаще показывается наивный маленький ребенок, который хочет все узнать и все попробовать. Включая вещдоки на местах преступления. Но с этим Хэнк уже почти смирился.