***
– Ну сколько раз тебе объяснять, что мы живём не в восьмидесятые и даже не в девяностые, в которых ты застрял! Что не бывает сейчас всё просто, как тогда – пришёл в рок-клуб, показал свои песенки, и всё, назавтра ты звезда! А если живьем сыграешь, так всё – уже сегодня концерт! Темноволосый Диман с дредами до лопаток, стянутыми для удобства в хвост, со стуком бросил палочки на барабан и вскочил из-за установки, расхаживая туда-сюда и чуть ли не размахивая руками перед носом у Сани. Любые попытки возобновить репетиции после утреннего разговора уже в который раз сходили на нет. Саня, придерживая рукой гитарный гриф, хмурил брови и слушал, стараясь по максимуму сохранять спокойствие, давая товарищу выговориться. – С чего ты взял, что нас должны слушать и любить вдруг все? Да таких как мы полная страна талантов, только слушают одних – старичьё, которое в свои туры сорокалетние катается и бабки лопатой гребет! – А то, что это старичьё точно так же когда-то по гаражам от предков шкерилось и играло целыми днями прежде, чем стадионы собирать, ты забыл? И никто их тоже не слушал и не любил! Они просто делали то, что хотели делать. – Твою мать, да ты завёл свою шарманку, я вижу блин! – Дима остановился у стенки гаража, круто развернулся к Сане и проговорил медленно, будто убеждая маленького ребенка в абсолютной истине: – Никому мы нафиг здесь не сдались. Осознай это, в конце концов, и прими как данность, засунь поглубже свои амбиции. Фредди Меркьюри недоделанный, чтоб тебя… Дёрнувшегося было Саню схватил за плечо Кеша, до того молчавший и наблюдавший со стороны их очередную перепалку. С присущей многим басистам меланхоличностью он проговорил практически спокойно: – Остынь, Диман, никто не виноват, что тебя вчера семнадцать раз звукари послали. Вы ещё подеритесь здесь на почве расхождения взглядов на жизнь, давайте. Когда Саня вырвал руку и снял ремень гитары, Кеша добавил, обращаясь уже к нему: – Ты, друг мой, кино насмотрелся и начитался как обычно. Всё это, конечно, здорово, и мечтать, и верить, но он прав – ты не Фредди Меркьюри. И даже, – щёлкнув зажигалкой, парень зажёг сигарету и дал прикурить Диме, – не Витя Цой. И мы тут с вами не в Москве и не в Питере, а в сибирских ебе… – затянувшись, он сделал вид, что поперхнулся. – Окраинах. То ли из-за его ровного тона и низкого тембра голоса, то ли от еврейских корней по бабушкиной линии и прирождённой рациональности мышления, то ли от чего ещё, но кешины слова часто звучали наставнически-поучительно, даже когда он сам того не хотел. Но тех, к кому он обращался, это порой порядком раздражало. – Чёрт, да что вы из меня дурачка-то какого-то строите? – Саня тоже повысил голос, искренне не веря в то, что весь этот разговор происходит всерьёз. – Да потому что ты ведёшь себя как наивный дурачок, – не преминул вставить Димас. – А ещё я наверно жизни не знаю! – это было сказано на злобе, но Саня всё же постарался снова взять себя в руки и всё разъяснить. – Слушайте, давайте нормально поговорим. Я золотые горы никому не обещал, и, представьте, у меня хватает мозгов, чтоб понять, что никто нас нигде с распростёртыми не ждёт. Но вы вроде как мне верили, мы же договорились писать вместе, мы готовый альбом сделали, в конце концов! И теперь из-за первого же затыка вы предлагаете всё кинуть и забыть? Не знаю, может, я чего-то не понимаю… Он действительно не понимал. Вполне предполагая нечто подобное, Саня был удивлён теперешней реакции парней. Несколько дней назад Дима разослал их записи по всем студиям, что были в городе, и сегодня принёс вердикт – записывать их если и брались, то за поистине неподъемные деньги. Все, с кем мало-мальски сходился бюджет, были заняты, или сослались на то, что заняты. Всех утомила первая в их жизни серьёзная совместная работа над музыкой, ожидание и надежда, которой Саня сумел-таки заразить остальных. Но он даже предположить не мог, что всё способно так запросто развалиться. И только сейчас, в ставшем практически родным за эти недели старом гараже кешиного отца, стоя против друзей и поочередно глядя им в глаза, Саня понемногу начал понимать, что с самого начала всё это нужно было только ему одному. – Да красиво ты говоришь, только трусами нас не выставляй, – Дима снизил тон, но говорил всё с тем же, вдруг взявшимся откуда-то превосходством. – Мы вместе с тобой пахали тут день и ночь, бошки ломали над каждой мелодией, на учебу под конец года забили, чтобы что? Получить дальнейшие надежды на светлое будущее? – Мы не против играть с тобой иногда, в удовольствие, – примирительно добавил Кеша, пожав плечами. – Но то, чего ты хочешь, это как-то… Слишком что ли. Высоко берешь, понимаешь? Саня молчал, сжимая зубы так, что дёргались желваки. Он знал теперь, что бесполезно втолковывать им о мечтах и планах, о том, что все с чего-то начинали, и что каждый из тех, кого сейчас называют великим, слышал в начале своего пути это сокровенное «высоко берёшь». Здесь никто был не виноват. Они просто думали о разном, хотя трудились вроде бы над одним и тем же. Стало вдруг как-то тоскливо и пусто внутри, как бывает всякий раз, когда взлелеянную мечту грубо и без сожаления растаптывают в пыль. Зачем-то потерев руки и хрустнув пальцами, Саня глубоко вздохнул и сказал уже совершенно спокойно: – Ладно, всё, до меня дошло. Мы просто, похоже, сразу не так друг друга поняли, – он даже усмехнулся досадливо, мысленно распекая себя за глупость самыми последними словами. – Что, значит, всё? Расходимся? – в этих словах должна была быть надежда, но надеяться сейчас было бы уже как минимум унижением. Парни переглянулись. Долговязый, худощавый Кеша с длинными музыкальными пальцами и серьгой в левом ухе, который, даже не погружаясь в исполнение очередной партии, был всегда где-то «не здесь». Философ. Мускулистый Димас, взрывной и слишком уж импульсивный не только за барабанами, до сих пор смотревший с вызовом из-под густых бровей. Они были хорошими музыкантами, достаточно талантливыми для своего возраста и опыта. Саня дружил с ними уже пару лет, но теперь практически кожей чувствовал напряжение, словно стеной разделившее небольшой гараж. После привычного шума инструментов тишину было можно, казалось, резать ножом. Кеша снова пожал плечами: – Выходит, так. Вот так вот просто. Саня хмыкнул и мотнул головой. Действительно, это похоже на какое-то дешёвое кино. Он протянул руку вначале Диме. – В таком случае, пока. И спасибо за всё, что мы тут сделали, – ему не хотелось глупых детских ссор, хотелось разойтись по-хорошему, как настоящим музыкантам и нормальным людям. Димас лишь молча кивнул, продолжая курить. – Тебе тоже спасибо, – Кеша даже улыбнулся слегка. – И удачи. – Вам тоже, – Саня подзадержался было, раздумывая над тем, что бы ещё сказать, но не нашёлся. Взяв за гриф гитару, он открыл скрипучую железную дверь, поднял в прощальном жесте ладонь и кивнул, перешагивая высокий порог. Стоило сказать что-то эпичное и символическое, как это всегда бывает в расставаниях подобного рода, но в горле стоял ком, да и все самые нужные фразы завсегда приходят после. Петли на двери гаража тоскливо пропели на прощанье. В лицо пахнуло ветром, теплом и солнцем умытого дождём мая. Привычным жестом перекинув гитару через плечо, Саня Суворов вышел на узкую улочку и пошёл дальше только затем, чтобы куда-нибудь идти. Он вдруг понял, что совершенно не представляет, что теперь делать. Весь последний месяц у него была как никогда ясная, чёткая цель, было дело, любимое дело, ради которого он готов был отдать если не всё, то очень многое. А теперь он шёл, слепясь на солнечный свет, периодически настолько утопая в своих размышлениях, что едва не сталкивался со встречными прохожими. Дурак. Глупый, наивный, мечтательный идиот. Ведь уже такого напредставлял себе! Вот запишут они альбом, выпустят, начнут понемногу выступать, соберут аудиторию, в интернете раскрутятся, и так, помаленьку, всё и пойдёт… И можно будет забыть о ненавистной учёбе, выбраться из нищеты с постоянными подработками, снять хотя бы комнату в нормальном доме, а не в этой вонючей хибаре… Мечтать, оно не вредно. Вредно надеяться, ибо потом очень больно разочаровываться. Кто-то, кажется, уже говорил, что надежду, вопреки устоявшемуся мнению, следует убивать первой, чтобы не было потом так тяжело. Само собой, он всё понимал. В какой-то степени были правы и парни. Работать долго, упорно, искренне и без малейшей отдачи способен далеко не каждый. Но им не нужно вставать каждый день в пять утра, чтобы быть уверенным в том, что на ужин будет еда. Они вообще понятия не имеют о том, что такое работать и зарабатывать. Счастливые. Их ещё кормят матери и отцы, а они действительно играют «в удовольствие», когда вздумается. Имеют право. Они и живут в удовольствие, всегда, а не в редкие моменты ощущения свободы и счастья. Саня давным давно взял зарок – никогда никому не завидовать, и не делал этого. Он и не злился, не ненавидел их сейчас, не презирал, не смеялся над ними. Для всех этих чувств нужно было что-то жгучее, горящее внутри. А внутри было пусто и холодно, и требовалось бы, чтобы на небе сейчас сгрудились тяжёлые тучи, хлынул ливень, взметнулся ураганом ветер, и погнал бы всех и вся прочь. Но погода не замечала его и не слышала его чувств и мыслей. Сегодня она была весела и радостна. Ноги сами вынесли к набережной. Саня остановился и огляделся. Люди, счастливые наконец охватившему город теплу, гуляли, смеялись, фотографировались и ели мороженое, глядя на смиренную и могучую гладь Оби. Бегали и катались на самокатах дети, компаниями сидели на свежем газоне подростки, из парка неподалёку слышалась музыка и периодически прерывающие её визги с аттракционов. Всё было каким-то невероятно ярким, цветущим и пахнущим, а Саня вдруг представился себе серым и блёклым, абсолютно не вписывающимся в эту атмосферу. Мимо прошли какие-то девчонки в разноцветных майках, и он вспомнил о Нике. Она ведь тоже ждала вестей насчёт записей. Заслонив ладонью от солнца экран, Саня быстро набрал СМС и спросил девушку, может ли она подъехать на набережную и во сколько. Через пару минут пришёл ответ: «Часов в пять смогу, давай у моста тогда встретимся?». «Хорошо, буду ждать». На часах было 14:47. В кармане лежала флешка с записями их теперь уже неудавшегося альбома. Он ведь только что сам уверял Димаса в глупости быстрого отступления, а что теперь? Однажды он решил, что, несмотря ни на что, будет жить так, как хочет, и заниматься в жизни тем, что умеет и любит. Он умел петь и играть на гитаре. Развернувшись спиной к солнцу, Саня встал у нагревшегося литого заборчика набережной. До сюда едва долетала парковая музыка, зато людей мимо ходило очень много. Гитарный чехол лёг у ног, Саня скинул лёгкую куртку, подтянул колки и перебрал лады. Он давно был в этом улично-музыкантском «бизнесе», и прекрасно знал, как заманить «клиентов». Начинать всегда приходилось с простого и банального. Пальцы пробежали по струнам, кто-то сразу же обернулся на знакомый или просто неожиданный звук. – Тёплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног… Саня сам удивился тому, что, едва он сыграл несколько аккордов, едва произнёс первые несколько строчек, на душе сразу стало легче и светлей, будто дали нормально вздохнуть. Песни были чужими, но это – лишь необходимость. Это быстро сработало. Кто-то улыбался, проходя мимо, кидал монетки и кивал в ответ на его благодарные кивки. Парнишка лет пятнадцати крикнул друзьям что-то вроде: «Пацаны, тут Цоя поют!», и вскоре несколько школьников стояли вокруг, притопывая в такт и негромко подпевая. Денег у них, конечно же, не было на такие мелочи, но Сане это было неважно уже несколько минут спустя.Искарёженным металлом под ярмо колесниц, Переплавленным осколком оголтелого "я", Нацарапав свою правду на остатках страниц, Голой поступью расслышу, что мне дышит земля.
Выдержав паузу, он запел снова. На лицах выразилось непонимание, кто-то ушёл, но некоторые остались, продолжая слушать. Он пел весь свой альбом, песню за песней, понимая, что без барабанов и басов они звучат вовсе не так, как должны, но не придавая этому особого значения.За фальшивым монолитом жадный трепет души, Расчертив построчно в шрамы прежних жизней ладонь, Слишком просто оказалось петь ночами вирши, Слишком сложно осознать, что их не тронет огонь.
Ярким солнечным днём на тёплой, сочно-зелёной майской набережной худощавый невысокий юноша в серой футболке и потёртых чёрных джинсах, прикрыв глаза, пел свои песни. Пел каждому из стоявших перед ним и проходивших мимо, пел сам для себя, стараясь забыть обо всём, кроме единственного момента в сейчас. Он пел и жил, и понимал, что другой жизни не знает для себя.Исходя из постоянства перекрестков дорог, Отрекаются от права на свою колею. Здесь немногие пройдут тяжелый путь на восток, Обменяв свободу мысли на чужую игру. Раскидав неравный прикуп на потеху времён, Избирая незаезженный и честный мотив, Ухожу от поручений нареченья имён По отрезкам отзеркаленных лучей перспектив…