Черновики

      Ему нужен был хоть кто-то рядом. Он отключил телефон, чтобы никто не трогал и не дёргал. Он никого не хотел видеть и при этом ощущал почти физическую жажду родного, близкого человека. Единственного человека, которого больше не будет.       Больше никогда. Щелчком пальцев Лёха выбросил за окно сигаретный окурок. По счёту четвёртый. И всё равно лучше так коротать ночи, чем просыпаться, крича, в холодном поту. Он ужасно пугал Катю этими своими криками и с большим трудом уверил её, что не нужно ни больниц, ни успокоительных, ни снотворных. Химическая дрянь. Не поможет, только притупит чувства и сделает блёклыми картинки. А помощи и не нужно. Это его наказание. Его лёгонький маленький крест за её жизнь, которую он не спас. Это рвало его изнутри, и он практически наслаждался этим. О да, он был болен и осознавал это. Болен на всю голову. На всю душу.       В комнате всё осталось нетронутым, родители только забрали некоторые наташкины вещи. Лёха ни слова не сказал на это. Вещи, одежда, деньги, бумажки, железки… Пошлая ерунда, выдаваемая за ценности. Больше никогда. Банально и глупо проворачивать это даже в мыслях, но не получается, невозможно не думать о том, что она не войдёт больше сюда, не уснёт под пледом, дожидаясь, пока он закончит рисовать, не присядет с утра на подоконник, накинув на плечи его рубашку, и он не будет больше любоваться ею, щурясь на солнечные лучи, блестящие на её коже и волосах. Не сварит кофе, не взъерошит отросшие почти до плеч патлы, не обнимет из-за спины, пока он шаманит что-нибудь в компьютере. Они не пойдут гулять и не поедут, как мечтали, в кругосветку автостопом. Тысячи маленьких не. Одно монолитное никогда.       А он жил и не понимал, как был счастлив. И понял только тогда, когда счастью пришло прошедшее время. Впрочем, как и все. Хотя Лёха всегда думал, что умеет ценить жизнь и всё, что она даёт ему. Он зачем-то поплёлся на кухню, так и оставив открытым окно. Может, и к нему кого принесёт… Лёха пытался отшучиваться перед самим собой подобными мыслями, но, даже обманываясь, понимал, что порой действительно хочет какой-нибудь эдакой ерунды. И при этом он не выходил из дома уже дней шесть. Терпеть не мог, когда жалели. В голове творился совершеннейший кавардак.       На кухне был всё тот же оранжеватый заоконный свет уличных фонарей, липкий холод и безразличное гудение холодильника. Что-то свисало из-под приоткрытой дверцы стиральной машинки, и Лёха наклонился, зачем-то вытащил. Мягкая, струящаяся по пальцам, ткань, тонкая, почти невесомая. Наташкина футболка. Она таскала её дома и кинула в стирку перед отъездом, а он обещал постирать. Лёха стоял и просто смотрел на майку, зачем-то до боли сжав зубы. А потом медленно поднёс ладони к лицу, прикрыл глаза и глубоко вдохнул. Запах. Её запах. Тонкие духи с нотками шоколада, пот, запах её волос. Он вдыхал снова и снова, будто боялся, что не надышится, что запах сотрётся, выветрится, растворится, и тогда уже не будет совсем ничего, что осталось бы с ним от его Наташки. И он не мог надышаться, зарываясь носом в складки тоненькой ткани, сохранившей её частицу. Это было слишком приятно, чтобы оторваться. Слишком мучительно, чтобы рвать себя на части.       В следующие несколько часов Лёха, как уже стало привычным, что-то делал, шатаясь по комнатам, не включая света, пил воду, курил, открывал и закрывал дверцы шкафов, порой даже не взглянув внутрь, да и не надеясь ничего там найти. Просто пытался тратить время, которого вдруг стало так много, что некуда было девать. Его, наверное, уже сотни раз прокляли все заказчики, ему уже разнесли телефон и мысленно самого не раз разорвали в клочья. Но, когда Лёха вспоминал об этом, ему почему-то становилось смешно. Смешно болезненно, истерически, так, что он всякий раз вновь и вновь доставал из папки какой-нибудь обрывок бумаги, выуживал из стакана обломок карандаша или мелка и, изготовившись, заносил руку над холстом. А рука предательски, издевательски дрожала, так, что невозможно было провести ровной линии. И тогда он смеялся ещё более злобно и оставлял на бумаге след, похожий на кривую графика пульса.       Он сам доводил себя. Катя звонила каждый день, и Лёха, придав голосу самое нейтральное выражение, сообщал, как продуктивно провёл очередной. Куда ходил, что готовил, как себя чувствует, и, конечно, как спалось. Ему хотелось, чтобы уж хоть сестра спала спокойно. Не ей изводиться из-за него. А он только что не пил, но чувствовал себя при этом в разы гаже любого опустившегося алкоголика.       В окнах домов через дорогу отражался занимающийся рассвет. Лёха смял опустевшую пачку и спичечный коробок, кинул в мусорку. В кармане штанов осталась ещё одна. Итак, рисовать он теперь не может. Здраво мыслить – тоже. Картина маслом.       Он понятия не имел, почему вдруг сгрёб со стола несколько рисунков и блокнотов, подхватил их подмышку, заткнул карандаш за ухо, нашёл подаренную кем-то зажигалку и подошёл ко входной двери. С какой-то особой тщательностью (свойственной, как он тут же с насмешкой подумал, душевнобольным), Лёха зашнуровал кеды и вышел на лестничную площадку. Там уже было светло и будто тепло совсем по-весеннему. За стенами во всю гулял май, зелёный, солнечный, сочный. Лёха обвёл взглядом голубоватую покраску подъезда, поднялся на один лестничный пролёт и сел на последней ступеньке, вытянув ноги вдоль неё. Солнечный луч не доставал лица или рук или даже носков кед. Он проходил выше и бил в самые нижние ступени. Лёха не знал, зачем вышел сюда, зачем сидит теперь в подъезде, он действовал, будто что-то внутри или свыше говорило, что так действовать нужно. Сопротивляться уже надоело. Лёха положил на колени листки, закурил и, прикрыв глаза, уставился в потолок.       – Ма, закройся! Я ушла!       Лёха вздрогнул от звуков голоса и скрипа дверей, и огонёк на клочке бумаги чуть не погас, и так мелко подрагивающий из-за трясущихся пальцев. Первый человек за сегодня. Сонная тишина пропала из подъезда.       Лёня накинула на плечо полупустой рюкзак и переложила из одной руки в другую мешок с мусором. Можно было, конечно, бросить его сразу в контейнер у подъезда, но она почему-то решила подняться к мусоропроводу. Хоть чуть-чуть, а всё-таки оттянуть время до школы, тащиться в которую в мае, когда весь мир цветёт и пахнет, – поистине каторга.       Едва выйдя из приквартирного тамбура, Лёня остановилась. На лестничной клетке стоял ещё больший, чем обычно, запах курева. Да и редко увидишь сидящего на подъездной лестнице человека, ещё и в такую рань. Бомжи забирались в подъезд только зимой, да и их в прямом смысле слова запросто учуять за версту. Здесь было что-то другое. Склонив набок голову, чтобы в глаза не бил свет, девчонка присмотрелась.       Сидевшему на ступеньке парню на вид было около тридцати, хотя не бритая, пожалуй, с неделю щетина накидывала ему ещё лет пять. Растянутая футболка болталась на нём, на босые ноги были надеты кеды, штанины треников задрались по щиколотку. Лёня видела его только в профиль, поэтому не смогла хорошенько рассмотреть лицо. В зубах парень сжимал сигарету, но дым также шёл и от его пальцев, что было совсем уж странно.       Сообразив, что она, как дура, стоит с мусорным мешком посреди подъезда уже с минуту, Лёня с самым будничным видом стала подниматься по ступенькам. Сидящий даже головы не повернул на звук и удостоил взглядом только тогда, когда она бесцеремонно перешагнула через его ноги, с ухмылкой пробормотав: «Подвинулся бы, дядя». Он услышал и сверкнул глазами, а Лёня не сразу узнала этот взгляд. Больше всего оттого, что раны на лице практически зажили, сошла опухоль, а щетина только делала его черты грубее и жёстче. Девчонка медленно опустила мешок в зев мусоропровода и медленно закрыла крышку. Слишком много небывалых совпадений в последнее время. Она практически точно знала, что это он, тот самый, избитый, встреченный на улице в памятную первомайскую ночь. Это о нём рассказывал Гриша, который, как оказалось, тоже пересёкся со странным субъектом, но испугался чуть меньше и даже набрался храбрости попросить сигарету. Но что он делает здесь, если, конечно, её опять не подводит слишком уж бурное воображение?       Нужно было проверить. Обязательно, во что бы то ни стало проверить! Может быть, выдумки всё-таки не так уж далеки от реальности?       Развернувшись на пятках, Лёня, стараясь говорить непринуждённо, выпалила, как ей показалось, чуть ли не скороговоркой:       – Изните, а зкурить не найдётс?       Невольно выходило так, что он стояла над этим парнем и смотрела сверху вниз. Он вновь поднял голову, рукой откинув со лба прядь слипшихся то ли от пота, то ли от грязи волос. За ухом мелькнул короткий карандаш. Он несколько секунд внимательно смотрел ей прямо в глаза, не прищурившись даже, едва сузив глаза и нахмурив брови. Тем самым, полным тоски и отчаянья, обречённым взглядом загнанного зверя. Только теперь, на неизуродованном осунувшемся лице, это смотрелось ещё страшнее.       Парень вытащил сигарету из лежащей тут же, на полу, пачки, протянул, держа двумя пальцами, аккуратно, почти изящно. Только пальцы эти ходуном ходили, это сразу бросилось Лёне в глаза. Зажигалку он отдал ей, не стал высекать огонька. Лёня давно не брала в рот сигарет, да и не собиралась больше вообще прикасаться к ним. К тому же, риск был не большим, а просто огромным – в любую минуту выйдут мать или отчим, и первым, что увидят, будет она, курящая в собственном подъезде с каким-то обросшим худощавым типом, который, конечно же, будет безоговорочно объявлен наркоманом. О последствиях и думать не стоило. Но этот повод был первой мыслью, занёсшейся в голову с бешеной скоростью.       – Спасибо, – вернув зажигалку, Лёня едва вдохнула горький дым, изо всех сил стараясь не закашляться, чтобы не выглядеть глупо, и поскорей взяла сигарету двумя пальцами со всей возможной небрежностью.       Он должен был сказать какую-нибудь дежурную фразу типа: «А не рановато ли тебе курить?». Должен был, но не сказал. Он только глубоко затягивался, выпуская дым из ноздрей, и неторопливо листал один из альбомов, лежавших на коленях.       Он ни слова ей не сказал, поэтому и Лёне пришлось сдержаться, чтобы промолчать, когда парень поднёс к листку с карандашным рисунком трепещущее пламя зажигалки. Огонь с жадностью лизнул краешек бумаги и пополз дальше, сжирая её, оставляя только хлопья серого пепла, опадавшего на другие листки, разлетавшегося от дыхания. Лёне стало не по себе. Несколько секунд она заворожённо смотрела на пламя, будто впервые видя живой огонь, и понимая притом, что как минимум ненормально разводить его в подъезде. Пламя всё ближе подбиралось к длинным пальцам парня, но Лёня теперь смотрела ему в лицо. Огоньки отражались в глазах, но он глядел как бы сквозь, куда-то гораздо глубже и дальше. Он был не здесь, где-то очень далеко отсюда. Он жёг свои рисунки, но не варварски – кучей на пустыре за гаражами – а с каким-то маниакальным наслаждением эстета.       Да, вполне вероятно, что это действительно сумасшедший. И логично бы было просто взять и уйти, снова перешагнув через вытянутые ноги, и не придумывать себе чужих историй, и не лезть в жизни других. Но Лёня слишком отчётливо помнила взгляд волка из зоосада. Волк был в клетке, и до него было никак не добраться. А этот странный парень сидел здесь, рядом с ней. Он, быть может, не знал сам, но Лёня поняла, что это сидение на подъездной лестнице было ничем иным, как последним кличем о помощи. Он вышел туда, где, теоретически, могли появиться люди. Люди, большинству из которых нет до него дела. И вовсе не от природной их жестокости или высокомерия. Это вовсе не плохие люди. Но как часто есть дело нам до встречных на улице? Как часто мы смотрим им в глаза? У нас есть масса тех, о ком стоит думать и переживать, вместо того, чтобы беспокоиться о чьём-то там состоянии. Есть свои и есть чужие. И чужих принято обходить стороной.       Огонь подобрался почти к самым кончикам пальцев парня, он легко дунул на то, что несколько секунд назад было бумагой, и пепел разлетелся в стороны, и несколько тонких хлопьев осели у него на волосах, словно поседевшие пряди. Возможно, художник забыл о человеке неподалёку, а может и знал, что за ним пристально наблюдают, – этого невозможно было понять. Пройдя немного по площадке, Лёня смотрела сверху и из-за его плеча на разложенные рисунки. Пейзажи, натюрморты, портреты. Множество лиц. Она понятия не имела, о чём можно заговорить, да и не была точно уверена, нужно ли. Может ли быть нужна она со своими советами человеку, который, возможно, просто один хотел побыть? Но нет, снова и снова нет – хотел бы быть один, сидел бы дома.       Но случай, как это часто бывает, представился сам. Парень вытянул из кипы листков очередной рисунок. Портрет девушки, явно набросанный наспех, но поражающий своей реалистичностью. Лёня ещё не видела так близко рисунков, глаза на которых смотрели бы действительно как живые. Она залюбовалась секунду, а вместе с нею, похоже, и сам художник. Щелчок зажигалки. Лёня сообразила мгновенно, но всё равно слегка опоздала, перехватив его руку тогда, когда уголок листка уже успел почернеть и закоптиться от пламени.       – Стой! Ты чего творишь? – она выдернула рисунок из расслабленных пальцев и внимательней рассмотрела его. Тоже мне, Гоголь нашёлся, чтобы жечь шедевры.       – Отдай.       Хриплый, надтреснутый голос говорил на удивление ровно и твёрдо. Лёня взглянула на парня и, чтобы не смотреть сверху вниз, присела, поджав под себя ногу, рядом.       – Отдай, говорю, – она ошиблась. Очень сильно ошиблась. В этих глазах не было ни капли безумия. Только тоска и боль. И в голосе ужасная усталость.       Она могла бы просто вернуть листок и начать разговор с банальной фразы вроде: «Круто нарисовал, а кто это?», но точно знала, что не получит ответа. Парень ждал и не отводил глаз. Она держала рисунок в своей руке.       – Зачем? Чтобы ты его сжёг? – она, конечно, умела дерзить с незнакомцами, но не думала, что сможет так смело говорить сейчас. – Рукописи не горят, слышал такое? – добавила уж вообще ни к селу ни к городу, и, снизив тон, спросила ещё раз: – Зачем ты это делаешь?       Он, кажется, не ожидал стольких вопросов. Но секундная растерянность сменилась злостью.       – Зачем? А зачем они мне теперь все нужны, ты знаешь? Ты скажешь мне? – он вскочил, разворошив бумагу и перевернув почти полную пепельницу. Теперь уже Лёня смотрела на него, задрав голову, слегка пришибленная внезапной переменой в настроении парня, пока не поднялась сама. Он оказался на полголовы выше.       – Ты вот это видела?! – он вдруг чуть ли не под нос сунул ей дрожащие, испачканные сажей руки. Пальцы действительно тряслись, как у больного Паркинсоном. Девчонка невольно отпрянула, во все глаза смотря на парня. – Ты думаешь, я художник? – он поднялся на ступеньку выше и принялся ходить по площадке, уже не крича, будто рассуждая. – Я был художником. И всё вот это вот тоже бы-ло! Нет его больше и не будет. Хлам, барахло, мусор, – он ходил и пинал разлетевшиеся листки, не глядя, наступал на них, оставляя на бумаге следы подошв. Лёню всегда коробило от вида любых издевательств, а уж тем более – над самим собой.       Парень вдруг засмеялся, стукнув сжатыми кулаками в бетонную стену:       – Кончилось, понимаешь? Я нихрена больше не сделаю. А с прошлым надо прощаться, тебя разве мама не учила? – он пытался издеваться. Ему было больно, но он продолжал посыпать раны солью и голову пеплом. К Лёне наконец вернулся дар речи.       – Если ты рисовать не можешь, это не значит, что надо сжигать всё, что раньше-то сделал. И вообще, тремор лечится… – она уже начинала мысленно злиться на себя за глупые, ненужные слова. – В любом случае, вот этот рисунок я тебе не отдам, он слишком хорош, чтобы его просто так жечь, понимаешь? – в тон собеседнику ответила девчонка и добавила то, чего добавлять не следовало. – Она же здесь как живая, неужели ты сам не видишь?       Он резко развернулся от стены и, казалось, мог убить сейчас взглядом. Лёне даже на мгновение показалось, что он подойдёт и ударит, и он действительно подошёл, заставив её впечататься поясницей в прутья перил и слегка отклониться назад. Он подошёл вплотную, наклонился и прошипел на самое ухо, так, что она отчётливо услышала гнилостный запах изо рта и почувствовала, как щёку царапнула жёсткая щетина:       – А зачем мне чёртов живой портрет, если её больше нет?       Лёне было страшно от странного этого тона, голоса, пробравшего до мурашек, от внезапной близости незнакомого человека. Она бы, пожалуй, оттолкнула парня и точно убежала бы, если бы он резко не отстранился сам, вновь заметавшись по лестничной площадке, опять становясь неотличимым от загнанного в плен зверя.       – Нет её больше, слышишь ты, нет! Рисуночки, мать твою!.. Один урод за рулём заснул, другой на своём грузовике нихрена не обращает внимания больше ни на кого, и всё! Семнадцать трупов, а я ждал её, я, блять, вот эти вот самые рисуночки рисовал и ничерта не смог сделать! Лечится, ты говоришь? Смерть – вот что не лечится! – он поднимал измятые листки с пола, комкал и рвал их, а Лёня стояла, напрягшись всем телом, понемногу складывая в голове недостающие кусочки пазла.       – На кой чёрт нужны мне эти бумажки, если вот хотя бы тебя я могу за руку взять, а её нет? – он остановился, глубоко дыша, выпалил это Лёне в лицо и, будто вдруг истратив все силы и ярость, осел на пол, прислонившись спиной и затылком к стене, опустив руки, по-прежнему сжимая в кулаке обрывки бумаги. Солнце светило прямо ему в лицо, било сквозь сомкнутые веки, всклокоченные волосы упали на лоб.       В подъезде настала звенящая тишина. Кто-то на верхнем этаже хлопнул дверью. Лёня сжимала рисунок вспотевшей ладонью, а девушка с портрета глядела всё так же пронзительно своими чёрными глазами. «У него вообще никого нет», – вдруг отчётливо и ясно прозвучало в голове.       Вдруг что-то заслонило свет. Лёха подумал бы, что это солнце ушло за облако, если бы не слышал шороха и дыхания рядом. Он открыл глаза и увидел протянутую ладонь.       Лёня видела в тот момент его глаза, и не забудет их, наверное, долго, если забудет вообще. Абсолютно потерянный, одновременно подозрительный и верящий, по-детски растерянный взгляд зелёных глаз из-под тёмных бровей. Она наконец увидела, что глаза у него действительно зелёные, с карими вкраплениями по окружности зрачка. Перед ней на холодном бетонном полу прокуренного подъезда сидел не то затравленный волк, не то испуганный и потерявшийся волчонок. Говорить было нечего, они просто смотрели друг другу в глаза.       Он медленно, неуверенно протянул руку, и сжал её ледяную ладонь сухими, трясущимися пальцами.