***
— Постой, почему мы должны идти туда? — с искренним непониманием спрашивает Тодороки, когда Изуку начинает гладить рубашку, которая предназначена для выходов в свет или на какие-либо мероприятия. Она нежно-желтая (как и многие вещи Мидории в его гардеробе) и с зелеными вставками на рукавах и на воротничке-стойке, на диване лежит галстук ей в цвет. — Я не хочу. Ему бы дать соску в рот — и вылитый ребенок. Взрослый, правда, но такой ребенок: упрямится, совершенно не слушает, ручки складывает на животе, взгляд хмурит. Губки бантиком, бровки домиком, как говорится. — Потому что ты уже знаком с моей матерью, а я с твоими родителями — нет, — просто отвечает Мидория и принимается за глажку: сначала рукава и воротник, после сама — остальная ткань рубашки. Он улыбается, зная, что именно сейчас услышит от Шото. И, естественно, его ожидания оправдываются. На самом-то деле, Тодороки легко изучить — у Изуку получилось буквально за пару месяцев. Они чувствуют себя по-домашнему уютно в обществе друг друга, пусть на ногах нет мягких тапочек, а в шкафах — махровых банных халатов. У них в душе и тапочки, и халаты, да еще и с запасом, и они уверены, что так намного лучше. — Не сильно-то и хотелось тогда встречать Мидорию-сан, — бубнит Шото и уходит в коридор, а Изуку просто закатывает глаза, вслед ему кидая: «это была воля судьбы!», на что тот высовывается из-за угла с кедом в руке и кричит: — Да не судьбы же, а твоя, твоя воля! Изуку смеется на то, что Тодороки говорит о возможностях нормального общения с его мамой, но Мидория не видит в таком ничего плохого — мать (как всегда) настороженно относится к новым знакомым, поэтому лучше быть точно не могло. — Но, Изуку… — шепчет Тодороки, когда они уже сидят в такси. Вокруг — темнота, припорошенная начинающимся ливнем — лето прошло не бесследно, осушив землю и оставив на прощание дождливую и холодную осень. — Ты точно хочешь этого? Если что-то пойдет не так, я не смогу снова попробовать свести вас… — Если не сейчас, то никогда, — твердо решает Мидория и для придания себе уверенности прикладывает кулак к груди. В машине работает кондиционер, и со временем температура повышается до нормальной, хотя и не доходит до обычной комнатной. Тодороки думает, что сегодня в его родном доме-гнезде будет жарко. Вот бы не подпалить занавески.***
«Рей — милая женщина», надеется услышать Тодороки, когда они проходят в гигантский одноэтажный дом классической японской архитектуры. Или, быть может, что-то доброе про сестру или брата. Вероятно, про их отстойное чувство юмора, которое, кажется, передается из поколения в поколение, или про невероятный цвет волос Фуюми и саму Фуюми, которая никогда не красится и является самой лучшей сестрой на всем белом свете (Шото уверен). Но нет, черт возьми. Когда они пересекают порог прихожей, взгляд Мидории застывает на массивной фигуре отца, и Тодороки кажется, что сейчас эти яркие зеленые сияющие глаза выйдут из орбит и уплывут в открытый космос. Энджи Тодороки никогда не отличался добросовестностью, доброжелательностью, добропорядочностью и всеми этими словами, которые начинаются на «добро». Вот и сейчас он уставился в жидкокристаллический телевизор так, словно заранее обговоренная встреча его никак не касается. У Шото от этого раздражение возникает и дурацкая ярость на кончиках пальцев: хочется послать отца куда подальше с его манерами и характером. Не позволяет мать, стоящая перед ним и Изуку, и сам Изуку, смотрящий в сторону гостиной с удивлением и благоговением — он наверняка знает отца из колонок новостей или в интернете. Семья Тодороки никогда не стала выделяться из остальной серой массы, населяющей Японию, если бы не упорство Энджи, что порой было на грани с идиотизмом. Мидория кланяется буквально в пол, сгибается в три погибели и протирает галстуком деревянные половицы прихожей, стоя у входа в дом. Ойкнувшая Рей прикладывает ладонь к губам и вторит ему подняться, на что Шото реагирует с легкой улыбкой: есть что-то, что сложно изменить. Тодороки берет Мидорию за руку и подбадривающе сжимает своими пальцами, подталкивает его к тому, чтобы встать на ноги. Шото видит, что Изуку хочет просто не оплошать; боится, но все равно идет вперед. Пусть повод дикий и несуразный, но он пытается как-то справиться с ситуацией, двигается в разных направлениях, думает головой. Ему нравится эта черта в его зеленоглазом солнце. Сестра с матерью приготовили великолепный ужин — жаркое, шабу-шабу каждому по тарелочке, онигири на неглубоком блюде, тсукунэ на длинных шпажках. Все пахнет и блестит маслом, а в высоких хрустальных бокалах застревает свет точечных светильников, расположенных на стенах. Энджи приходит только тогда, когда все уже у стола. На нем просторная рубашка белого цвета и узкие укороченные домашние штаны, да и выглядит он по-домашнему. Тодороки кажется, что при одном взгляде на эту точеную мускулистую фигуру с Изуку сползут последние волосы, но нет, вот он — сидит и спокойно себе хлебает чай из высокой круглой кружки. Отец проходит к своему месту, садится под всеобщую тишину, которую можно ножом резать. Вдруг Мидория оставляет свой стакан, прикрывает глаза и снова открывает их. Шото бросает взгляд на руки, нервно сжимающие ткань скатерти, и понимает, что тот безумно волнуется, несмотря на напускное спокойствие. — Мое имя — Мидория Изуку, — говорит он, преклоняя голову к земле и показывая таким образом свое уважение. — Очень приятно быть знакомым с родителями Шото-куна. Сделаю все, что от меня потребуется, для того, чтобы избежать душевных перебоев Вашего сына. Он поднимает глаза и смотрит своей зеленью прямиком в лазурь отца, и Тодороки кажется, что сейчас дом вправду загорится. Энджи не любит, когда кто-либо заговаривает с ним первым (наверное, он вообще не любит, когда с ним говорят), ненавидит резкие перемены настроения, несмотря на то, что сам слишком часто взрывается в приступе неконтролируемого гнева. Противоречит сам себе и не желает видеть правду, и Шото хочется взять Изуку за руку и увезти нахрен из этого дома — скоро будет взрыв. Но его почему-то все нет и нет, отец молчит, а Мидория все так же сжимает ткань скатерти под столом. У них мысленный поединок, наверное, — Энджи не сдвигается с места, упершись взглядом в лицо Изуку, а тот из природной упертости отвечает тем же, не отводя глаз. — Ладно, — в конце концов вздыхает отец. Тодороки выдыхает, вслед за ним и Изуку, немного улыбнувшись. — Энджи Тодороки, но, я уверен, меня ты знаешь. Жена — Рей. Дочь и сын — Фуюми и Натсу. Все только что названные улыбаются Изуку и кивают головой, Мидория делает то же самое в ответ. — Принимайтесь за жаркое, — хлопнув в ладоши, говорит Рей-сан. Тодороки думал, что все будет намного сложнее и муторнее. Видимо, у отца сегодня прекрасное настроение. К концу обеда, когда за столом остались только отец, Шото и Изуку (чего так боялся сам Шото), а все истории рассказаны Мидорией, легенды жизни поведаны, а формальности общения и темы вроде обучения пройдены, Энджи открывает свой молчавший до последнего рот. — Где ты познакомился с ним? — горло его пересохло, а голос едва заметно дрожит. Кажется, что у него даже мыслей нет о том, какой вопрос можно было бы задать Изуку и на какую тему вести разговор. — Это случилось через знакомых, — улыбается Мидория и чешет затылок. Тодороки мгновенно кладет руку на его ладонь и сжимает посильнее, желая донести этим: «молчи». Для семьи Энджи позор быть в отношениях, пройдя дурацкий подростковый опыт первых свиданок и полностью завалив его, как это сделал Шото. — На вечеринке… У нас общий друг, и был его день рождения, поэтому он пригласил нас обоих, — Мидория даром что краской не заливается, так бесстыдно врать не в его компетенции. — Там и познакомились, ну и закрутилось… Изуку все еще глупо потирает затылок, уже скорее по привычке, чем по нужде, и улыбается. Отец угрюмо смотрит на него, не мигая, но все же отводит взгляд, когда слышит голос самого Шото. Для Шото это тоже неожиданно, честно говоря. Наверное, ему просто не хочется оставлять Мидорию один на один с отцом. — Я и он, мы не будем доставлять проблем, — твердо говорит он и сжимает собственную руку под столом в кулак. Она дрожит. — Если есть желание, в любой момент можем приехать, но биться в закрытые ворота не собираемся. Поэтому лучше прими это все как должное, мы самостоятельные люди, в конце-то концов. Энджи хмурит брови и жмурит глаза, думает о чем-то. Шото в последний раз вздыхает и поднимается из-за стола: остается только попрощаться с мамой, и можно уходить. Связь с братом и сестрой у него есть, поэтому при любом удобном случае они могут встретиться. Рей на кухне — моет посуду, пока Фуюми ее раскладывает. Тодороки всегда удивлялся, мол, почему мы не купим посудомоечную машину, бюджет ведь позволяет. — Руками всегда лучше, да и голова очищается от монотонной работы, — сказала она тогда и ободряюще улыбнулась. Ее руки всегда были все в трещинках, а на ногтях облезал нежного цвета лак. Что тогда, что сейчас — ему кажется, в этом доме время стопорится и стоит на месте десятилетиями. Его собственный опыт доказывает это. Вот и сейчас: он выдержать не может и, как тот малолетний оболтус, лезет вперед, чтобы оттеснить маму и домыть несчастные пару тарелок. В итоге, они блестят от чистоты и скрипят даже, а Рей смотрит на него с той самой нежностью и любовью, подходит ближе и обнимает, и Шото снова чувствует себя ребенком — с намоченными рукавами рубашки и самой рубашкой, немного на джинсах и много, целое озеро, — вокруг мойки. А Изуку просто стоит рядом и улыбается, глядя на то, как Шото прикрывает глаза в объятиях матери, и от них почему-то исходит странный теплый свет. Фуюми тайком подходит к Мидории и рассказывает, что ее младший брат всегда был морально ближе к матери. Кажется, она завидует.(на ее глазах слезы)
***
Они лежат в постели, завернутые в простыню, которая служит одеялом. В квартире жарень, несмотря на то, что теперь воздух расходовать кроме них двоих некому: сказывается недавняя готовка-варка-печка на утро-обед-ужин, десерты и одно небольшое мороженое из жирного молока. — Зай, — шепчет Кьека, запрокидывая голову — она расположилась так, что верхняя половина ее тела лежит на груди Мика, пока ноги завороженно исследуют ткань постельного белья в надежде найти прохладу. — Пора включать холодильник. У Джиро есть дурацкая привычка диалекта: называет вещи так, как они работают. Холодит? — Холодильник. Холодит тебя? — В смысле кондиционер, это ведь холодильник! Хизаши это всегда веселило, вот и на этот раз он морщит глаза в попытке скрыть смешинки, стремящиеся выскользнуть наружу, как мыльные пузыри. — За отопление слишком много в этом месяце, — говорит Ямада, отдышавшись. Его рука ложится на голову Кьеки, пальцы перебирают волосы. — Ты не думаешь покраситься? — Значит, на отопление тебе жалко тратить лишнюю тысячу, а как на краски всякие — так берите миллионы? — она вскакивает с насиженного места, быстрая, как стрела, и нависает над ним небольшой горой, раскинув руки по бокам. — Боже, — усмехается Мик, прикрыв лицо ладонью. Джиро на мгновение замирает, чтобы в следующий миг закатить глаза и кинуться обратно, на насиженное место. Оно все еще теплое после ее тела. — Это все диплом, — вздыхает она. — Нервы ни к черту, хочется перерезать преподам горло. — Если ты не забыла, то я все еще твой препод, — с усмешкой говорит ей Хизаши и щелкает пальцем по носу. Она щурится. — Мне тоже хочется перерезать? — Только если нежно, — она улыбается и приближается к нему. Глаза в глаза — едва ли носами не соприкасаются. Дышат одним воздухом, и от этого в комнате становится душнее раз в пять. — И перегрызть. Зубками. Джиро Кьека, в сущности, все еще ребенок. Двадцати двухлетний ребенок, и в любой другой ситуации Хизаши никогда бы не позволил себе пожирать взглядом ее лицо, аккуратно выписанные стрелки в уголках глаз, небольшую грудь, мягкие бедра и подтянутые ноги. Наверное, за то количество грехов, которые они вместе с ней совершают в постели, место в Аду им гарантировано. Но, если подумать, люди были созданы для того, чтобы плодить потомство и передавать себя по частичке детям и детям детей. Ямаде кажется, что стоит создать отдельную Вселенную для тех, кто грешит любовью — и, Господи, отправьте их туда вместе и одновременно. Желательно, лет через пятьдесят: когда сил не останется ни на что земное, они надежду найдут в высшем и священном. Хизаши думает об этом, пока прикасается губами к ложбинке между грудей Кьеки. На правой, ниже соска, иссиня-черной розой распускается родинка, и Мик готов отдать жизнь за каждую частичку ее Джиро — пусть то будут глаза, улыбка или родинки. Они включают холодильник ближе к утру.***
Буквально после того, как Мидория приезжает из очередной командировки, Тодороки навещает его. И «буквально» — это не день, не неделя. Это час. У Шото повышение на работе (администратор на его пиджаке выглядит действительно классно), коротко побритый затылок и один из вечных блокнотов в красно-белом кожаном рюкзаке. Он не теряет способности находить лучшие (отстойные) вещи в секонд-хенде и других недорогих магазинах, на чьих витринах алым неоном горит «sale», хотя Изуку думает, что лучше бы потерял. Как только они встречаются, комната, в которой Тодороки устраивает им прием, разрушается криком-писком Мидории, однозначно означающим радость. Даже дерьмовая рубашка не позволит обойти ее обладателя стороной, считает он и заводит свои руки за спину Шото, раскорячкой двигаясь вдоль стены. Там окно, там свежий воздух — там прохлада, и там хорошо. Луна теряется в волосах Мидории, и Шото разрешает себе не сдерживаться: шепчет о том, как скучал, чем занимался и как, в конце концов, хочет наконец своего Изуку назад. — Но ведь я тут, — Тодороки чувствует кожей, как мягко улыбается Мидория и кладет руку на его спину. По тому месту, где он прикоснулся, пробегают мурашки. — Я твой Изуку. Тодороки выдыхает, и на глазах его — едва различимая влага. Слезы просятся наружу, но он не позволяет себе рыдать, как малолетка — все же, его Изуку наконец-таки здесь, и от этого тепло распространяется в груди, волнами пересекает ее и растекается по рукам, ногам, плывет к шее. Кажется, что еще чуть-чуть, и оно достигнет головы, мозгов, и тогда Тодороки расплавится, как кусок масла на сковородке, растечется по полу водицей и станет совсем-совсем ненужным. Рука Мидории вдруг покидает его спину, но приземляется немного выше — на голове, прямо на макушке. Гладит, взбирается пальцами в волосы, теребит пряди вверх-вниз. Это успокаивает, и Тодороки немного успокаивается. — Да, солнце, — шепчет он, обнимая в ответ. И он вообще, совершенно не хочет обратно в эту взрослую жизнь, наполненную заботами. Хочется только тут — в руках Изуку и на его плече, припорошенный лунным светом из окна. Мешает только звук смс-сообщения в мессенджере. kB (21.12): эй kB (21.12): я сделал предложение эйджиро kB (21.13): говорю тебе первому исключительно потому что ты будешь нашим свидетелем kB (21.13): и только попробуй отказаться я тебе шею сломаю ублюдок(и Тодороки Шото ответит только следующим утром, когда Мидория будет пытаться дрожащими руками продеть кончик ремешка и затянуть на себе штаны. Он посмотрит в зеленые глаза своими удивленными и прочитает сообщения вслух — раз, два раза, пока все не дойдет сказанное) (а потом окажется, что у Бакуго с Киришимой сердце одно на двоих — гигантское, необъятное и непомерно доброе, способное отдать свою любовь сразу троим: они усыновляют троицу близняшек, и Мидория с Шото (слишком неожиданно) становятся крестными для них) (у самого младшего из близняшек, Ао, глаза лавандового цвета с зелеными переливами, а Катсуки уже подозрительно щурится, когда Мидория и Тодороки приходят, кажется, исключительно для того, чтобы поболтать с Ао. «Конкуренция — такое дело», усмехается Эйджиро, чмокая в щеку разбушевавшегося Бакуго, пока тот смотрит, как Шото с улыбкой помогает мальчику с уроками)
Тодороки больше не устает: у него под боком спит его персональное солнце, и он знает, что в свободное время Мидория пишет смс Катсуки, называя Шото своей любовью, и Бакуго выворачивает на клавиатуру гигантской массой матов, разнообразие которых, наверное, не кончится никогда. Кроме тех случаев, когда с помощью Киришимы словарный запас Катсуки пополняется «солнышками», «детками» и «зайчиками». И день за днем Бакуго клянется себе никогда-преникогда не говорить этих содержащих до ужаса много сахара слов, отмахивая любовный вирус, словно назойливую муху, но все равно осознавая, что эта муха уже сожрала все его внутренности и взрастила в теле бабочек, которые молниеносно активируются, когда Эйджиро улыбается этой своей дурацкой улыбкой. Ему это нравится.