***
midori (8.02): и можешь представить, потом Иида ударил того со страшной рожей прямо в челюсть! мне кажется, что ему сделают выговор за это. но защищать девочек — это похвально, даже если потом получать нагоняи от администрации! cold. (8.02): ага midori (8.04): кажется, ты злишься cold. (8.06): с чего ты взял midori (8.07): да даже сейчас! ты говоришь это таким тоном, что сложно думать иначе cold. (8.07): но cold. (8.07): мы общаемся через мессенджер midori (8.09): тОдОРоКи ШотО midori (8.00): Ты чТо не пОНимАеШь?????? cold. (8.19): ладно… cold. (8.20): просто мне кажется что мы поспешили midori (8.21): тебе кажется? почему? cold. (8.21): ну cold. (8.21): я думал об этом cold. (8.22): много cold. (8.22): ты ведь не знаешь меня настолько хорошо чтобы быть так cold. (8.23): близко cold. (8.23): мне не хочется принуждать делать выбор cold. (8.23): или ну cold. (8.24): торопить тебя с ним cold. (8.24): но и молчать тоже не в моих силах midori (8.27): Шото Тодороки midori (8.28): а ты не подумал спросить у меня? midori (8.29): ты раздуваешь из мухи слона midori (8.33): я тоже думал об этом, и меня не отпускает ощущение того, что я упускаю что-то очень важное. как будто кто-то смотрит в затылок, и я не могу обернуться и посмотреть — что же это за такое midori (8.35): наверное, я просто боюсь того, что произойдет, если все распадется по частям, так и не начавшись midori (8.36): и я осознаю насколько глупо говорить это именно сейчас и именно тебе midori (8.36): надеюсь, такая прямота не станет для тебя в обиду midori (8.39): (прикрепленный документ) cold. (8.39): господи мидория...... cold. (8.39): неужели ты правда сделал это.......... midori (8.40): если не закончишь — ты проиграл cold. (8.47): (прикрепленный документ) midori (8.48): :з midori (8.48): я сохраняю, потому что это первая твоя фотка у меня cold. (8.48): а у меня твоя — нет ;) midori (8.51): у меня есть шанс уломать тебя на еще одно лайв-выступление? cold. (8.52): а ты уверен что ты захочешь этого midori (8.52): уверен :з cold. (8.52): тогда созвонимся в перерыве и обсудим это midori (8.54): договорились. удачного дня! cold. (8.58): тебе также***
Шото вправду не представляет, как будет смотреть в глаза Мидории. Они созваниваются в два часа, когда у него наступает обед (вместо того, чтобы перекусить, Тодороки сломя голову несется на улицу с телефоном в руке). Изуку говорит, что он действительно не против тесной комнатки в квартире, пока Шото настаивает на том, чтобы они посидели где-нибудь в парке. Ему просто неудобно сидеть в том месте, где их губы соприкоснулись, а дыхание сбивалось, не думая о Мидории так, как ему сейчас хочется. Кажется, они оба не готовы к такому быстрому развитию событий, но огонь, полыхающий внутри обоих, очень сложно погасить. Время тянется слишком медленно: три часа, четыре; Тодороки кажется, что оно будто специально останавливается постоянно, а еще желание увидеться с его солнцем почему-то раз от разу работает в другую сторону, и страх сделать что-то неправильное оттесняет его. Ему словно не двадцать пять, а пятнадцать, и идет он не на посиделки с хорошим парнем, который ему очень нравится, а на целое свидание.(научите же наконец Шото Тодороки называть вещи своими именами)
Они встречаются у высоких кованых ворот парка, через которые просвечивают деревья и листва падает на землю. Шото приходится немного подождать, пока не придет Мидория — весь пунцовый, как после бега, раскрасневшийся и безбожно извиняющийся всеми возможными способами, опирающийся на колени и старающийся перевести дыхание. Из последних сил он доходит до лавочки и падает на деревянную поверхность, искренне улыбаясь Тодороки, пока тот рассматривает округу. — Вышел слишком поздно, — объясняется Изуку, и Шото просто кивает на это головой, говоря, что он ждал недолго. Тодороки крутит головой туда-сюда, замечая, что людей сегодня ощутимо меньше, чем в любой другой день. Быть может, это из-за едва спадающей жары — хоть уже и половина седьмого вечера, но температура слишком высока, несмотря на то, что деревья создают укрывающую от солнца тень. Как бы он ни пытался думать иначе, но он вряд ли смог играть при большом скоплении народа, и сейчас очень рад тому, что в радиусе двухсот метров вокруг них никого нет. Гитара за спиной тянет под своим грузом плечи вниз, и Шото приходится снять ее и положить на скамью рядом. Мидория вдруг оживляется, усаживается поудобнее на пятой точке, ноги подгибает под себя — и застывает глядя в глаза Тодороки с улыбкой, и тот снова вспоминает, что солнце, черт возьми, вообще-то тут. Слишком ярко. — Ты играешь только чужие песни? Но у вас же есть группа, а значит вы выпускали и свои! Ты сможешь спеть? А у тебя какая гитара — акустика или классика? Я мало разбираюсь в музыке и вообще в какой-либо узкой области, но меня это увлекает! — Стой, — тормозит его Шото. — Давай по порядку. Да, у нас есть песни, но я не буду их петь просто потому, что они мне не подходят. Я не умею отдавать себя музыке так, как это делает Катсуки — у него слова идут из нутра, и в основном проблематика песен — это его видение ответов на поставленные вопросы. У нас совсем разное мышление. Я не смогу сделать это настолько хорошо, как это делает он. — Но зачем тебе повторять за твоим другом? — у Мидории в глазах действительно непонимание, как будто он удивлен ответом. Как будто он вправду так думает. — Ты можешь преподнести песню так, как видишь ее ты. Разве это сложно? — Все наши тексты писал именно Катсуки, и я по большому счету знаю его точку зрения и уже не могу воспринимать композицию по-другому. Они молчат мгновение, Мидория опускает голову вниз, рассматривает свои колени, словно там что-то интересное. Тодороки тоже смотрит на них — и нет, совершенно ничего, обычные колени. Вдруг Изуку поднимает голову и как выпалит: — А твои? Ты не сочиняешь авторских песен? Тодороки в шоке, Мидория, по видимому, тоже — не ожидал от себя попадания в яблочко, судя по смутившемуся лицу напротив. — Это всего лишь детское увлечение, да и откуда у меня талант к такому? — Да или нет? — в голосе Изуку непривычная для него жесткость, и Шото уже не нравится эта идея. Да, у него есть пара песен с дурацкими трехаккордниками, к тому же совершенно не доведенные до идеала, не готовые для того, чтобы их кому-то представлять, но это и все. Он не народный гений, не человек с большими талантами — ему просто нравилось какое-то время отдавать себя рифме и ритму. Поэтому он не отвечает, а просто вытаскивает гитару, отодвигается чуть подальше от Изуку, чтобы места больше было, кладет ногу на ногу и берется за ее гриф — руки мелко дрожат, и приходится чуть прикусить щеку, чтобы собраться. Он помнит наизусть только несколько, и они о природе. Шото — чертов романтик, зацикленный на выведении собственных чувств наружу. Всеми силами старается: хоть через бой огрубевшими пальцами, хоть через слова, застрявшие в горле. Голос у Тодороки совсем не такой, какой слышится ему самому — поэтому он не уверен, где и насколько сильно лажает. Он закрывает глаза, надеясь, что так станет легче, но хрен там: дрожь задерживается ровно в том месте, где звуки выходят наружу, и в горле возникает тягучий ком. Но Мидория молчит, словно боится спугнуть. Словно Тодороки — самая красивая бабочка на свете, но сделай одно неправильное движение — и она взмахнет крыльями и уплывет по воздуху, растворившись в тишине. Под конец у Шото болят пальцы: все же, он с неделю не брался за гитару. Он распахивает глаза, надеясь, что не прошипит от боли, как дикая кошка, и замечает взгляд Изуку на себе. — Знаешь, — говорит он. — У меня отец ведь из страны уехал, — Тодороки кивает: помнит, как Мидория рассказывал ему. — Он сказал, что уехал на заработки, и я верю ему. Наверное, он был мне ближе, чем мать, дороже, чем собственная жизнь. Господи, как же я его любил. А потом он уехал — и ни слуху, ни духу. Кажется, он в Америке. Мама как-то говорила, что знает его адрес, но это было так давно, что у меня уже даже нет надежд на то, что когда-либо я его найду. «Но я пытаюсь искать эти надежды», читается в его взгляде. Тодороки вздыхает, и по спине скопом проходятся мурашки — ему очень хочется помочь, но он даже не знает чем. — Ты действительно очень хороший, — продолжает он, и Шото чувствует подвох. Какая-то подковырка, мигающий желтым светофор, будто вот-вот цвет переключится на красный. Кажется, Тодороки скоро собьет. Мидория делает небольшую паузу, формируя мысль в своей голове. Чешет нос пальцем и дотрагивается им до своих губ, на тех — улыбка. — И вы чем-то похожи. Ты и мой отец. От вас обоих пахнет нежностью и домом, и это то, что я ищу. Он поднимает глаза, и внутри них — зеленая вселенная, изумрудный мир Элли, салатовая страна фруктов, оливковая палитра цветов. У Шото внутри — воскресший вулкан, магма, покрывающая остывающую после долгого дня землю. Кажется, сейчас мыльные пузыри пойдут носом, если вдохнуть еще хоть раз — и он действительно задерживает дыхание, боясь даже моргнуть, выпрямляется по стойке смирно (насколько это возможно с закинутой на ногу ногой и гитарой сверху). — Надеюсь, ты позаботишься обо мне, Шо-чан, — мягкая улыбка, и каждая веснушка на его лице светится внутренним свечением, и Тодороки кажется, что Изуку — божество, спущенная с небес копия Иисуса. Задыхается от недостатка воздуха и наблюдает за тем, как в ярких глазах напротив появляется искра — и не замечает момента, когда на его шею вешается Мидория, смеется на ухо, и звук, с которым соприкасается его верхняя губа с нижней, усиливается в сто крат, и Изуку дышит ему прямо в ухо. Тодороки, кажется, сейчас бросит гитару на горячий послеобеденный асфальт, повредив ее как-нибудь, и накинется на Мидорию так, словно он — родниковая вода в пустыне. По крайней мере, если не вода, то что-то около этого: живительнее безвкусных таблеток и невыносимо сладкий. Шото плавит чужую спину своими горячими руками, запускает их под футболку, проводит пальцами по прохладной остывшей коже — Изуку выдыхает ему прямо в рот, запуская воздух. — Обещаю, Изуку. И это, без сомнения, самое лучшее «да», которое Тодороки когда-либо мог получить.