***
Он взял в руки тетрадь в золотой обложке, украшенной драгоценными камнями — рубинами, изумрудами, сапфирами. Тяжеловесно и безвкусно. Снова напомнили о себе эти раздражающие голоса. Первый мог бы и объяснить ему что-нибудь. Надменный идиот. Он знал откуда-то, что Первый вовсе не был идиотом. Да он знал Первого, просто не мог вспомнить. Он провёл пальцами по драгоценным камням. Он часто их видел, он хорошо в них разбирался, он помнил, как крал их — иногда даже между делом. Зачем? Чтобы вставить в эту отвратительную обложку? Как много вопросов. Он наконец открыл тетрадь — записи не были датированы. Он читал их одну за другой, отмечал важное. Он… неужели это его рука выводила слова о верующих, новых храмах, конфликтах с Первым, встречах с Лайлой? «Скоро я уступлю своё место. Так говорит Первый, и я сам это чувствую. Вечное во мне беззвучно ликует, предвкушая обновление, но мне страшно. Так страшно». «Сколько Первый живёт с одним сознанием, сколько лет он ни с кем не сливался?» «Кто придёт сюда? Завладеет всем, что было моим?» Тот он переживал, боялся, нынешний он пытался разобраться во всём этом. Дочитав, он прилёг на огромную алую кровать — неуютную, неприятную, чужую. Я всё сменю здесь, когда пойму. Он знал одно: его нынешнее имя не принадлежало владельцу дневника, он был тем — пришедшим, новым, почти захватчиком. Как меня зовут? Он лежал и смотрел в потолок — на нём тёмно-рыжий мужчина брал пухлую женщину с молочной грудью. Лицо моделей исказил экстаз. Он передёрнулся и закрыл глаза. Прорвавшись сквозь заграждение из шума, царившего в его голове, к нему подобралось воспоминание. Его губы касаются кожи — очень нежной. Яркое томное воспоминание. Он открыл глаза, снова увидел ту картину. Вот же… Его охватил жар — он правил каждой клеточкой его тела, он хотел получить то, что однажды — по крайней мере, однажды — уже принадлежало ему. Нет, она никогда не была моей, но всегда была со мной. Кто она? Тело ныло от неудовлетворённости, от желания, от жадности… Жадность. Это слово принесло ему облегчение. Миллионы верующих — те, кто обращался к нему невольно, и те, которые создавали храмы, — предстали пред его взором. Так, я Жадность. И это привело в порядок все мысли, связанные с частью прошлого, с этой комнатой, с дневником. Он потрогал атласное алое покрывало. Да, он принёс его сюда позавчера, уже зная, что скоро станет безмолвной частью вечной сущности, а место мыслящего, принимающего решение займёт незнакомец. Другой он. Нынешний он. Это сводило с ума. Это было логичным. Он подошёл к большому зеркалу, стоявшему в углу комнаты, и стал рассматривать себя. Мальчишка — сухопарый, с глазами, оттенком напоминающими крепкий кофе, со странной причёской. Зачем я выбрил виски? Та его часть, что сейчас мыслила, принимала решения, захватывала всё больше пространства, по-прежнему ничего не помнила, оставалась безымянной. Он оставался безымянным. И вместе с тем он знал, что был вором — необычным, раз попал сюда, сумел слиться с Жадностью. «Это наказание», — вспомнил он то, что когда-то говорил Первый. Значит, я был не просто вором, а настоящим грешником.***
К приёму, который назначили на третий день после его пробуждения, он вспомнил своё имя. Выцепил его в одном из туманных снов. Каз. Так его звали. Все эти дни слияние продолжалось, и к вечеру того самого праздничного дня он действительно стал Казом — с его привычками, реакциями, мыслями, но почти без воспоминаний. «Постоянно выслушивать жалобы людей, решать их проблемы, отвечать на их просьбы и не до конца понимать, чем ты такое заслужил, что толкнуло тебя самого на худшие из возможных поступков, кем ты вообще был, лишь строить догадки… весьма утончённое наказание, разве нет? Да и вообще всё это по сути своей общественные работы непереносимые для кого-то вроде тебя… нас, и после них не будет встречи с Высшим, жизни в его саду, только растворение, безголосость», — Первый сказал ему это после очередного слияния, в момент, когда Жадность обретала новое лицо, чтобы за сто-двести лет выпить его до дна и потянуться за другим — свежим. Каз мог поспорить, на что угодно: Первому сохранили память. Возможно, это было его «утонченное наказание». Каз плохо разбирался в юморе Высшего — того, кто придумал систему слияния, того, из-за кого от Каза всё время кто-то что-то хотел. Верующие. Как же они достали его за несколько дней. Видно, жизнь моя была бескрайне грязной. Он думал об этом, собираясь на приём. Чёрные рубашка, галстук и брюки, трость, потому что нога нестерпимо ныла — слияние с вечной сущностью не освобождало от прошлой боли, это Казу тоже пришлось вспомнить. Вещи раздобыл для Каза один из слуг. Ещё парочка замазала ужасную картину на потолке и начала перестраивать его комнату. Казу хотелось чего-то менее золотого и блестящего, чего-то достойного, статусного, спокойного. Он вышел из комнаты и направился к залу — не тому, где очнулся и встретился с Первым, а другому — гораздо большому. Извилистые коридоры, испещрявшие огромный шарообразный дворец, уже стали подчиняться Казу. Он вспомнил, заново изучил их и при этом постарался не сталкиваться с другими обитателями роскошного жилища. Казу вполне хватало зовущих его верующих — сколько из них не знали, что вообще к кому-то обращаются! — дневника, пары фраз, которыми они перекинулись с Первым, а ещё собственных слуг — Джефа и Колтерби. Обратившись к воспоминаниям множественной сущности, Каз узнал, что оба его подручных — людские суеверия, они тоже прошли через слияние и тоже несли наказание. Он не удивился. Зал оказался не бело-золотым, а красно-серебряным. Час от часу не легче. Как только Каз переступил порог, его поймал слуга Первого, явно стремившийся быть таким же надменным, как его неприятный шрамированный хозяин. — Место уже приготовлено, рядом будет богиня судьбы, недавно прошедшая слияние. — Вот как, — протянул Каз. — Не забывай склонять голову, когда разговариваешь со мной, Эрл. — Меня зовут Терл. Каз махнул рукой, показывая, что для него это не имеет значения. Блондинистый Эрл-Терл гордо расправил плечи и, доведя Каза до его места за большим столом, ломившимся от блюд, демонстративно раскланялся. И правильно. Пусть весь церемониал — сплошная глупость, наглеть всё-таки не стоит. Особенно с Казом. Он сел на стул и стал рассматривать прибывающих богов. Как много их было! Тоги, фраки, хитоны, платья… Ходить тут позволялось в чём угодно. Хоть какие-то плюсы. Кто-то рядом едва слышно вздохнул, и, обернувшись, Каз увидел ту самую богиню судьбы. Кажется, её звали Инеж. Как она смогла незаметно занять соседний стул? Каз всегда гордился своим умением замечать всё, а тут такая оплошность. Пока он корил себя за невнимательность, Инеж мягко улыбнулась: — Так, ты Жадность. — Её новое воплощение, — уточнил Каз. Инеж… её голос с терпкой ноткой, её чёрные густые волосы, уложенные в свободную косу, её глубокие глаза, напоминающие о беззвездной ночи, её кожа — приятно-смуглая, точно зовущая прикоснуться, напоминали Казу о чём-то. И почему она смотрела на него так ласково? — Первый ужасно злится из-за того, что ты тоже носишь чёрный, хотя, конечно, никогда не признается в этом, — сказала она шёпотом. Каз едва не улыбнулся. Она сейчас напомнила ему маленькую девочку, поверяющую секрет мальчику, встреченному во дворе. Хорошо, что этот мальчик он. — Мой предшественник одевался в золотую парчу ужасающих размеров. Пришлось обновить весь гардероб. — А я не успела… Верующих так много. Каз кивнул. Кажется, она переживала о своих верующих больше, чем он. Что же касается гардероба, то сейчас на Инеж было лёгкое белое платье без рукавов. Запястья она украсила несколькими золотыми браслетами разной толщины. В прошлой жизни Каз бы, наверное, украл один из них или все… Он снова взглянул на Инеж, или он не стал бы обворовывать её? Его мысли прервал Первый, пригласивший всех за несколько чудовищных по величине столов. Он начал свою речь с напоминания об обязанностях, а потом перешёл к слиянию. — Слияние — это обновление, это жизнь. Новая личность берёт верх над вечной энергией, получает её знания и силу, и привносит свои мысли, свой взгляд на всё на свете. Иногда мне кажется, что я сам это придумал, — Первый наигранно рассмеялся, и несколько богов последовали его примеру. Каз скривился и взглянул на Инеж — она слушала Первого спокойно, по её бесстрастному лицу сложно было понять, как она относится к его словам. Первый представил Каза и Инеж в конце своей речи. Они встали из-за стола, показывая себя «братьям и сёстрам» — надеюсь, при жизни у меня была более приличная семья, — а потом Инеж церемонно поклонилась всем, Каз кивнул. — Всегда страшно, когда тебе кланяется Судьба, — сказал Первый, поднимая бокал. Инеж снова не улыбнулась его шутке. Всю трапезу Каз то и дело глядел на неё, на перекатывающиеся по её руке браслеты, на то, как изгибалось её платье, то очерчивая, то скрывая грудь. Потом к нему обратился кто-то из соседей слева — бог страха? — и пришлось отвечать ему. Когда Каз повернулся, чтобы ещё раз охватить Инеж взглядом, впитать её в себя, оказалось, что она уже поела и успела исчезнуть. Каз едва высмотрел её — она была меньше большинства богов, такая хрупкая, — и побарабанил по набалдашнику трости, когда заметил соседа Инеж — Первого. Что они обсуждали? Почему Первый склонился к Инеж так близко? Через несколько минут ноги Каза понесли его в тот угол зала, где Первый вертелся вокруг Инеж. Это вышло случайно, почти против воли Каза — да, да, именно так. И, конечно, он не собирался подходить совсем близко, — лишь постоять в стороне. Внезапно его задержали: кто-то хлопнул Каза по плечу, и пришлось оборачиваться. Сделав это, он увидел перед собой Лайлу — имя всплыло в памяти само по себе, как многие мелочи подобного толка. «У него был роман с ней. О, нет». Лайла — высокая статная женщина с медными волосами и немного раскосыми тёмно-карими глазами — тут же ободряюще улыбнулась Казу. — Как поживаешь? Освоился уже? Вспомнил, как возводить стену между собой и верующими? А то голова так болит от их криков. Всё это она выпалила, почти не делая пауз. Сейчас у меня от тебя голова начнет болеть. Она тем временем продолжала, не дожидаясь его ответов: — Ты, наверное, уже прочитал дневник, — эти слова прозвучали особенно непристойно, Казу захотелось уйти. К тому же Лайла была виновата в том, что он упустил из виду Инеж и Первого. — Да, читал. Трахаться с тобой я не намерен, — он развернулся, оглядываясь в поисках темнокожей девушки с жгуче-чёрной косой. Неважно, что говорить им почти не о чем, ему просто нужно знать, где она. И тут Лайла выдохнула: — Решил быть грубым? Помнишь, что меня это заводит? Каз хотел сказать: «Ты богиня страсти, тебя всё заводит», но тут Лайла внезапно оказалась рядом — куда ближе, чем Каз хотел её видеть — и схватила его за запястье. Он не слышал её слов, она сама превратилась в размытое пятно. «Перчатки!», — это была светлая, но очень далёкая мысль. Сейчас пальцы Каза погружались в гниющую плоть, а вокруг него разливалась вода, она накрывала его, порабощала. Всё тело сковало, пронзило холодом… — Ты чего? Кажется, Лайла спросила. Каз не знал. Он всегда носил перчатки, всегда пока не пришла она… Кто она? Каз не мог обдумать эту мысль. Ноги подкашивались, не давая ему скрыться, желудок просился наружу. В конце концов, он, пихнув кого-то, выбрался из зала и забежал в ближайшее помещение. Там он наткнулся взглядом на горшок и тут же отправил в него то, что съел на приёме. Каза всё ещё трясло — холодные волны наступали и исчезали. Кожа о кожу. Как я мог забыть про перчатки? — Ты тут? И почему он не запер дверь? «Потому что был занят, выблёвывая свои внутренности. Какой позор». Ещё один вопрос мучил Каза, сидевшего прямо на полу, потому что в маленькой комнатке стояли только три шкафа, забитых утварью, и больше ничего — видно, это была кладовая, а, может, кто-то из богов устроил себе убежище; кто же их разберёт — как так вышло, что его нашла именно Инеж? Он узнал голос новой богини судьбы, а теперь смотрел на неё, прикрывающую за собой дверь. — Чем тебе помочь? — спросила она, не подходя к нему, а потом добавила. — Лайла искала тебя, и я вызвалась… — Лайла, — сказал он. На что-то большее его пока не хватало. Если бы ей не вздумалось его лапать, всё могло бы обойтись. — Не говорить ей, что ты тут? Инеж оказалась догадливой. Каз посмотрел на неё, а потом провёл по рту и подбородку ладонью, надеясь, что на них не висит блевотина. Конечно, ему не повезло. Инеж сделала шаг в его сторону и протянула платок. — Положи его на пол. Возможно, если он сейчас случайно коснётся её, то сойдёт с ума. Он не понимал, что с ним происходило, не мог объяснить даже себе. Вода всё ещё стучала в висках. Это было гораздо хуже монотонных просьб верующих. Инеж действительно положила платок на пол, Каз взял его, вытерся и только потом взглянул на неё: — Спасибо. — Ты уверен… — начала она. — Перчатки, — подумав, признался он. — Мне нужны перчатки. «Чтобы выйти отсюда» осталось непроизнесённым. Услышала ли она эти беззвучные слова? Каз так и не спросил у Инеж ни в тот момент, ни когда она вернулась с перчатками. — Спасибо. Она улыбнулась Казу так, точно не видела его в блевотине.***
С того дня Каз не снимал перчатки. Ещё он успел внушить Лайле, что не хочет даже «ни к чему не обязывающих встреч», и превратить свою комнату в приличное место: больше деревянных панелей и никакой вычурной позолоты. Драгоценных металлов Казу вполне хватало в собственных храмах. Люди, приходившие туда, называли его не богом жадности, но богом приобретений. Это ласкало их слух и скрывало правду. Лживые и слабые — все люди были такими, да и боги, вечно обновляемые божественные сущности, по большей части тоже. Каз не общался почти ни с кем из них. Иногда ему очень хотелось столкнуться с Инеж, но такого не случалось. Он увидел её снова только через месяц на весеннем бале в честь богов любви. Их во дворце жило целых трое. Каз запомнил их почти случайно: Марга, Любен, Горция. Сегодня все трое — две девушки и юноша — сшили себе наряды из цветов. Остальные боги вплели цветы в волосы или просто прикололи к одежде. Каз не стал к ним присоединяться: если бы его выгнали с празднества, он бы смог это пережить. Каз зашёл в зал, тоже переполненный цветами (они свисали гроздями с потолка, стояли в вазах и просто висели в воздухе), и выругался сквозь зубы. Пахло там отвратительно. Правда, из-за того, что никто не спешил его выгонять за пренебрежение правилами бала, Каз всё-таки занял своё место за столом. Конечно, все блюда тоже имели цветочный облик или хотя бы были декорированы розами, лилиями, анемонами и их сёстрами. Отвратительный праздник. На место рядом с ним хотел водрузиться бог знаний — лохматый парень в очках с толстенными стёклами, — но Каз не позволил ему сделать это. — Место занято, — заявил он, не зная точно, сядет ли туда Инеж, когда появится. Как же он хотел, чтобы она появилась. Не зря же я притащился в эту цветочную клоаку? Она подошла перед самым началом (в бледно-розовом платье и с крупной магнолией в волосах), и Каз услышал, как тот самый бог знаний пожаловался ей, что «этот жадюга» даже место лишнее прихватил. Инеж кинула на собеседника удивлённый взгляд и прошла к столу. — Говорят, ты будешь сидеть на двух местах. — Могу продать тебе одно по сходной цене. Инеж пожала плечами: — У меня ничего нет, хотя… — вспомнила что-то. — Сейчас. И Каз увидел, как она достаёт из причёски магнолию — белую, с яркой розовой сердцевиной. — Вот моя оплата, — сказала она, протягивая ему цветок. — Не надо, — ответил он, но магнолию взял, и теперь она лежала на его чёрной перчатке и укоряла Каза сразу за всё. Или нет? — Не хочешь вплести её в свои волосы? — поинтересовалась Инеж, усаживаясь на своё место. — Думаю, мне не пойдёт. Магнолия лежала на столе всю торжественную часть вечера, она оставалась там, и когда напыщенный божок охоты пригласил Инеж танцевать, и она почему-то не стала ему отказывать. Каз буравил взглядом то цветок, то пару, от которой его отделяло не так уж много места, и пил вино. — Если она тебе настолько нравится, почему ты не возьмёшь её? — спросил Первый, занимая место Инеж и бросая взгляд на магнолию, будто речь шла о ней. Каз не хотел обсуждать что-либо с этим загадочным созданием, чьи глаза отливали кварцем и злобой, но почему-то ответил: — Как она может нравиться мне, если я её не знаю? Первый хмыкнул: — Если говорить об общем, то обычно из-за этого как раз и нравятся, что же касается вас… ты уверен, что не знаешь её? «Нет, не уверен. Всё в ней слишком влекущее, слишком знакомое». Вот только могли ли у человека вроде меня — в ту пору, когда я был человеком — иметься такие знакомые, как Инеж? Она наверняка попала сюда за какой-то незначительный проступок, а я… Если с самого начала Каз вспомнил пару краж, то сейчас память угощала его подробностями убийств. Всё это не могло относиться к Инеж. — Тебя это в любом случае не касается. Лучше скажи, Первый, я и она что, умерли в семнадцать? Этот вопрос давно терзал Каза, особенно когда он смотрел на тех богов, в волосах которых виднелась седина. Первый усмехнулся в своей обычной зловещей манере: — Нет, прямой зависимости тут нет, но… — он замешкался. Совсем не в стиле Первого. — Ты не знаешь, — понял Каз и отпил из своего бокала. Первый промолчал, и это было лучшим ответом. — В итоге женщины всегда выбирают добрых и надёжных, так что не позволяй ей выбирать, — сказал Первый наконец. На этот раз отвечать не стал Каз. К счастью, Первый вскоре ушёл. Его сменила разгорячённая танцами Инеж, но — странно — она не казалась особо весёлой. — Попался плохой партнёр? — не выдержал Каз. — Нет. Видимо, танцы это не для меня. «Не может такого быть», — подумал Каз, а вслух сказал: — Забирай свою магнолию обратно. — Она тебе не нравится? «Только в твоих волосах». Этот ответ тоже остался в голове у Каза, сам же он сдержанно кивнул. Инеж начала на ощупь вставлять цветок в волосы, но потом вдруг остановилась. — Ты поможешь мне? — спросила она. — Да, но не здесь, — тут же ответил Каз. Они вышли из-за зала и, отойдя поодаль, встали у окна — за ним, конечно, было небо цвета лазури. Бог погоды всегда делал его таким. Через пару минут Каз справился с задачей: Инеж с магнолией в волосах смотрелась прекрасно. Хотя она всегда смотрелась прекрасно. Каз не был так пьян, чтобы разболтать ей подобное. Он принял её благодарность, и когда Инеж вернулась на праздник, побрёл в свою комнату.***
В маленьком деревянном храме собралось всего десять человек, но каждый из них просил Инеж о чём-то невозможном. Судьбу призывают отчаявшиеся — несчастные или безумцы. Или те, кто обезумел от несчастья. Инеж знала это каждой частицей своего существа, а ещё ей казалось: она тоже когда-то была среди них. Небольшой храм, построенный недавно на пожертвования благотворителей, расположился на самой окраине Кеттердама. Обратившись в чёрную кошку, Инеж сидела на карнизе соседнего здания и глядела на то место, где её звали люди. Она почти научилась владеть их голосами, приглушать их, но никогда не пыталась полностью избавиться от просящих, как делали многие. В этом желании богов скрыться от верующих было что-то жалкое, гадкое, из-за чего Инеж каждый раз при воспоминании об этой их привычке хотелось помыть руки. Сейчас у неё были не руки, а лапы — с мягкими подушечками. Они уверенно держали её на карнизе, но Инеж знала кое-что: в той жизни, которую она покинула, в той, где за ней числилось слишком много грехов, она тоже покоряла крыши. Ещё она убивала людей — почему? Зачем? Неужели моими поступками управляла жадность? «Может, я призвала его своими мыслями?», — подумала Инеж, когда рядом с ней приземлился большой чёрный ворон. Каз. — Так вот, как выглядит твой храм, — сказал он вместо приветствия. Вежливостью Каз не отличался. — Да. Храм Казу в Кеттердаме только строили. Инеж видела, как люди-муравьи устанавливали белые мраморные колонны. Её храм — двухэтажный, деревянный, почти лишённый украшений — не мог сравниться с ним. На дверях постройки было вечное око, поделённое на две части — чёрную и белую — символ Судьбы. Символ Инеж — по крайней мере, пока она правит этим телом. — И тебя это устраивает? — Я бы слышала их в любом случае, — она пододвинула свой хвост так, чтобы он не касался ворона. — Место не имеет значения, знаешь же. Хотя я понимаю, тебе бы наверняка не доставало лепнины и золота… Он каркнул: — Все они не знают меры. Я пытался внушить что-то будущему жрецу, но он слишком глуп. Почему меня веселят его слова? Разве можно так относиться к своим верующим? Инеж отвернулась, а потом украдкой взглянула на ворона — на его чёрные перья, ласкаемые золотисто-багряными закатными лучами. Она знала, что их с Казом людские жизни пересекались, знала почти наверняка, что тот грубый голос, произнёсший её имя почти сразу после пробуждения, пришедший к ней из небытия, принадлежал ему. И молчала. Как она могла спросить его об этом? Глупостью было уже то, что она, использовав силу, заставила ту самую магнолию не увядать и положила её на тумбочку у кровати. «Подарки от Жадности нужно ценить», — шутила она сама с собой, но выходило плохо. Определённо у неё не было чувства юмора. — Я видел те изображения, которым они молятся, — сказал он, указывая клювом на храм. — Они недурны. Семь изображений девы, закутанной в покрывала, девы, чьё лицо невозможно увидеть. Принадлежало ли это лицо Инеж? — Среди моих верующих в Кеттердаме есть художник. Инеж любила этого мужчину, который много работал ради счастья единственной глухой дочери. Он не проклинал Судьбу, склонялся перед ней и только просил сил, просил, чтобы Инеж дала ему больше смирения. Она всегда отвечала ему. По возможности она отвечала им всем, и это поглощало её дни. Верующие владели Инеж, подчиняли её себе — это ни капли не походило на странное поведение Первого сразу после её пробуждения, но их требование было ещё более властным, более пугающим, напоминающим, что иной участи она не заслужила — и так странно… только с Жадностью, с Казом, Инеж обретала свободу. Что бы он сказал, если бы я призналась ему в этом? Она не могла. Спросила про то, почему Казу только строят храм. — Раньше тут правил Гезен, но в последнее время моих последователей стало так много, что им понадобился храм. Инеж не сомневалась: если бы он мог, то непременно бы самодовольно ухмыльнулся. Что нас связывало, Каз? Ты меня помнишь? Она не спросила его об этом ни в тот раз, ни позже, хотя встречаться они стали чаще. Инеж не знала, радуют ли её разговоры с Казом, споры с ним — он ужасно относился к своему долгу, к своим верующим, он слишком часто смеялся над ними и слишком охотно исполнял те желания, которые губили людей, — но иногда она уделяла ему минуты, которые обещала провести рядом с одним из своих храмов. Инеж корила себя, но поступала так снова. Она хотела вспомнить. Хотела понять, прежде чем её правление в этом теле — слиянии сотни преступных душ без голоса — закончится. — Странно всё-таки, что я могу пользоваться воспоминаниями всех тех душ, которые когда-то исполняли роль Судьбы, в смысле их воспоминаниями о том, как они были Судьбой, — уточнила Инеж под пристальным взглядом Каза. — Но не могу поговорить с ними. На этот раз они с Казом сидели в библиотеке дворца. Точнее сидела там Инеж и довольно долго, а Каз заглянул несколько минут назад, достал с полки книгу на древнесулийском и лениво листал её. Он прислонился к стеллажу и провёл по своим волосам, слегка взъерошив их. Инеж захотелось, чтобы эта её рука касалась его головы, и она, смутившись, обратилась к давно обдумываемому. Надо же было как-то спасаться. — О чём бы ты спросила у них? — поинтересовался он. — Смогли ли они вспомнить, кем были до прихода сюда. Каз поставил книгу на место и подошёл к столу, за которым Инеж совсем недавно читала о строительстве дворца. Каз ужасно её отвлекал. — Ты хочешь вспомнить… ты ведь уже что-то знаешь о себе, да? Инеж кивнула. Взгляд её остановился на его чёрных перчатках — кажется, их она принесла ему в тот раз, когда Каз был сам не свой, в тот раз, когда ей очень хотелось сделать шаг ему навстречу. — Я убивала, — наконец призналась она. — Я точно воровала, часто проникая в чужие дома через крыши, чердаки… Было ещё кое-что — то, о чём она почти вспомнила, когда Первый коснулся её. Инеж передёрнуло от этой мысли, хотя она больше и не боялась Первого, он всё равно был слишком скользким, слишком злым и отчаявшимся. — Ещё я спала с мужчинами за деньги, кажется, в борделе. — Ты делала это, чтобы выжить, — отозвался Каз. Откуда он знал? Может, я делала это ради сиюминутных удовольствий, иллюзорных целей, может, я наслаждалась такой жизнью? Всё в Инеж бунтовало при мысли об этом. Боль и стыд. В борделе она точно оказалась не по собственному желанию. Знать бы наверняка, знать бы всё об убийствах, о других преступлениях, о своей бесчестной и глупой жизни. Каз сказал, видимо, не дождавшись, когда она ответит: — Я тоже убивал и крал. Думаю, мне это нравилось. Она смотрела на его бесстрастное лицо. Что Инеж хотела увидеть — тень сожаления? В конце концов, не зря же он стал Жадностью. Но почему я Судьба? — Поэтому ты даришь удачу ворам, которые молятся тебе? — спросила она наконец, скрестив руки на груди. Каз опирался на стол, вглядывался в неё. — Ворам, шулерам, торговцам… — его чёрные глаза блеснули. — Знаешь, ведь кеттердамцы, например, всегда поклонялись Жадности, даже когда курили фимиам Гезену. Вообще это так самонадеянно со стороны людей давать богам имена, не находишь? — Люди вообще самонадеянны, потому что ничего не знают. И лучше бы для них было, если бы они обращали к тебе меньше молитв. Каз коротко хохотнул: — Так и для меня — лучше: голова бы перестала раскалываться от их завываний. Инеж передёрнуло от этого тона, и она встала, на секунду убедив себя, что их с Казом ничего не связывало в прошлом, что он ничего для неё не значил. Она вышла из библиотеки, сопровождаемая его взглядом. Сердце ныло так, будто ей было не всё равно. Сердце, кажется, знало что-то, но отказывалось говорить. Инеж постаралась думать о людях, своих верующих, которые страдали из-за тех, кто поклонялся Казу. Обращавшиеся к Инеж с искренними молитвами почти всегда имели чистые помыслы, но очень страдали, их отличала покорность. К Казу же, как поняла Инеж, приходили авантюристы, те, кто вообще не верил в Судьбу. Они брали своё силой, они считали себя хозяевами жизни, и Каз подыгрывал им. Каз забавлялся. В этом плане он был не лучше Первого. Тот как раз показался из-за угла. Всё такой же холодный, но не страшный. Что могло пугать Инеж больше, чем осознание собственной обречённости? «Слияние, служение, растворение — больше нам ничего не остаётся», — писала в дневнике та, что когда-то была Судьбой, та, которая стала частью вечной сущности, частью Инеж, навсегда утратив себя. Всё ведь случается именно так, нет? — В первый раз ты так соблазнительно дрожала в моём присутствии, — заметил бог, скрывавший своё имя. Инеж много раз думала о своём пробуждении. Она кое-что поняла. — Ты не хотел меня и сейчас не хочешь. Ты просто наслаждаешься чужим страхом, чужой потерянностью, это заглушает твою собственную беспомощность. — Много времени потратила, чтобы придумать эту теорию? — он пытался придать своему тону лёгкость, но ничего не вышло. Его грехи тяжелее моих, тяжелее Казовских. «Он обречён на что-то страшное, и знает это», — подумала Инеж, скользя взглядом по кирпичной стене за спиной Первого. Она не хотела смотреть на почти безупречную маску, заменявшую ему лицо. Инеж надеялась, что Первый пойдёт дальше, но он, видно, настроился на разговор. — Опять ворковала с Жадностью? Я думал, с твоим новым прошлым ты станешь избегать мужчин. — У меня только одно прошлое, — поправила его Инеж, машинально поправляя ворот блузки. — И, кстати, ты что, всё о нём знаешь? — Я знаю многое, — отчеканил Первый. — Вот как. — А ты, значит, хочешь всё вспомнить? Она кивнула. Это не было тайной. Почти все мечтали вспомнить что-то большее, чем сцены собственных преступлений — часто смазанные и отрывочные. — Не спеши с этим, Инеж. Ты много дерзишь, но мне нравится твоё общество. Что он имел в виду? Первый уловил её незаданный вопрос и бросил своё привычное: — Почитай дневник, мы с Судьбой уже вели этот разговор. Ты… она не могла не записать. Разговор их, к счастью, прервала Дарсия — новое воплощение богини болезни, — Инеж была рада оставить Первого с неимоверно худой девицей, трясущей лопоухой головой. Дарсия всегда находила, на что пожаловаться Первому. Другие боги шутили, что Высший отправил её сюда, испугавшись такого количества нытья в собственном саду. Тем вечером Инеж не смогла найти нужную запись в груде дневников. Только сделала нужные пометки в собственной тетради. То, о чём говорил Первый, она отыскала утром. «Первый сказал сегодня, что перед моментом исчезновения, растворения в вечной сущности, я всё вспомню. Он также говорит, что при растворении я сразу же забуду узнанное, ведь меня не будет. Как же я не хочу исчезать». Она исчезла. На смену ей пришла Клод, потом Вердий, затем Талия и наконец Инеж. Кто будет следующим — женщина или мужчина, растлитель малолетних или маньяк? Что за извращённая фантазия — наказывать их вот так? Инеж перечитала запись несколько раз и закрыла глаза рукой. Она потеряла контроль, и голоса в голове зазвучали слишком громко, слишком настойчиво. Один из них она различила лучше других — старушка из Кеттердама, пожертвовавшая последние крюге на деревянный храм. Можно было расслышать её просьбу и здесь — во дворце, — но Инеж казалось, что правильнее спуститься. На этот раз она не стала обращаться в животное, просто применила невидимость и переместилась на землю. Желаемое узнавание грозило ей забвением — она ничего не могла изменить, но в её силах было помочь женщине, которая так верила в Судьбу, в Инеж. Долг превыше всего.***
Каз в первый раз принимал Инеж в своей комнате. Она стояла перед ним прямая и строгая, пришедшая сюда не просто так, не ради обычного разговора — трудно было не понять. — Присядешь? — Каз указал на стул, придвинутый к столу, за которым он по вечерам, следуя нудной необходимости, вёл дневник. Он пару раз упоминал Инеж, но потом зачёркивал её имя. Каз не хотел делить что-то, связанное с ней, с сотней тех, кто придёт после него, кто станет Жадностью позже. — Какая вежливость, — сказала она, отказавшись от его предложения. — У меня к тебе серьёзный разговор, Каз. — И лучше вести его стоя? Инеж проигнорировала его подколку. Сегодня на ней были простые брюки и бледно-жёлтая рубашка с рукавами до локтей. Если бы не этот странный недуг, заковавший его в перчатки, он бы попробовал коснуться её кожи в том месте, где заканчивалась ткань. Она бы не позволила мне ничего подобного. — Это касается наших верующих, Каз, — начала Инеж. — Есть очень добрая женщина, старушка, которая много молится мне. Она почти всегда просит за своего сына… он всё никак не может определиться, чем же хочет заниматься. — Мой прихожанин? — догадался Каз. Инеж кивнула: — Отчасти. Он из Кеттердама, — сказала она. — Он влюбился в одну девушку, но это не взаимно. Он страстно хочет завладеть ею, и ему наплевать, что она чужая невеста. Его друг посоветовал ему действовать силой, а перед этим хорошенько помолиться тебе. Моя верующая случайно услышала разговор… Каз знал, о чём его попросит Инеж. И тот парень действительно уже обращался к нему. — Матушка боится за душу сына? Не хочет, чтобы он к нам присоединился? — Не помогай ему, Каз, — она помедлила. — Пожалуйста. Каз не любил, когда его звали те, кто хотел завладеть женщиной, а не золотом. Почему они выбирали его, а не Похоть или Любовь? Почему их желание было неотличимо от жадности? Наверное, только Высший смог бы ответить на эти вопросы. Хотя ему, наверняка, не хотелось лезть в такую грязь, вот он и заставлял других в ней копошиться. Каз мог бы помочь Инеж. Ему бы было приятно сделать это, но если он согласится слишком легко, не поймёт ли она, как покалывают его пальцы от желания коснуться её, как приятно ему слышать её голос, как волнует его то, что она пришла с просьбой к нему, в его комнату? — Я ничего не делаю просто так, я же Жадность. Кажется, она ждала этого. Спросила спокойно: — Чего ты хочешь? Почему она так холодна? — Исполнишь моё желание, когда я его придумаю. Каз почти хотел, чтобы она отказалась. Это условие давало ему слишком большую власть. — Желание? Именно желание? — переспросила она, судя по голосу, спокойствие её было разбито. — Любое? Он качнул головой, подтверждая это тяжелое условие. — Что-нибудь другое не подойдёт? — уточнила она. — У меня есть… — Не подойдёт, — оборвал её Каз. Она хотела купить его. Как грубо. — Мне надо подумать. Хотя бы час, — сказала Инеж, потом она окинула его пристальным взглядом, в котором читалось разочарование — неужели она верила, что он выдвинет менее жёсткие требования? — и вышла. Каз пожевал кончик перчатки, сделал круг по комнате. Разве он поступил неправильно? Разве он мог помочь ей просто так? Или согласиться на что-нибудь меньшее — на какие-нибудь безделушки? Он ведь Жадность. А ещё я Каз. Это не облегчало задачу. Он решил проследить за парнем, из-за которого всё началось, — на всякий случай, вдруг натворит что-нибудь. Обратившись чёрным вороном, Каз за одну секунду оказался в Кеттердаме.***
Вспомнить, кто именно просил удачи в деле с девицей, было нелегко. Каз мало вникал в дела своих верующих — разве что наиболее талантливых воров, — по большей части они раздражали его постоянными просьбами. Их ненасытность так походила на его собственную, что иногда это сводило с ума. Ему понадобилось пролететь несколько кругов над стройплощадкой, где всё ещё возводился его храм, чтобы понять, как выглядел этот мужчина. Водянистые глаза, жидкие светлые волосёнки, никакой мускулатуры. Неудивительно, что девушка ему не досталась. Ещё минут через семь Каз долетел до места, где находился этот влюблённый идиот. Он стоял в переулке и ждал кого-то… кого-то. Она показалась всего через секунду — запыхавшаяся, бегущая куда-то. И как ни был слаб и тонок идиот, его возлюбленная казалась ещё меньше. Мужчина без труда схватил её за руку. Девушка попыталась вырваться. — Пус… Джо? Пусти, Джо, не до тебя сейчас. Осознав, кто именно схватил её, она, кажется, немного успокоилась. Она считала его неопасным. Зря. Джо, видно, только сильнее вцепился в неё, ухватился сразу за две руки: — Тебе всегда не до меня. — Ты… — она сбавила тон, она уже начинала бояться — Каз ощущал её разливающийся по темному переулку страх. — Маме стало плохо, я бегала за врачом… Мне нужно узнать, как она. — Я знаю. Я видел, как ты покидала дом. Я ждал тебя. С этими словами он убрал одну руку от её запястий, и через несколько секунд вечернее солнце озарило нож, который он теперь судорожно сжимал кривыми бледными пальцами. Видно, до этого Джо прятал оружие под одеждой. Как обыденно. Как мерзко. Джо приставил клинок к горлу девушки, она слабо охнула. Каз слышал его разгорячённый шёпот: — Этот переулок слишком узкий для колесницы, так что врач выберет другой путь, а больше никто тут не появится. Понимаешь, Роуз? Она слабо кивнула, прошептала: — Пожалуйста, Джо… Моя мама… — Твоя мама ненавидит меня. Она обожает Ганса, ждёт, когда он залезет на тебя и ты нарожаешь ему детей… — Нет, Джо, не говори так… Зря она спорила с ним. Каз видел, как наливаются кровью глаза Джо. Он либо изнасилует эту Роуз на месте, либо сразу убьёт. Потом он в любом случае будет страдать. У Джо всё получится, потому что с утра Каз машинально одарил его удачей, удвоил его хлипкие силы. Ему не хотелось копаться в мыслях этого похотливого идиота сразу после чудесного сна-воспоминания о прикосновении его — Каза — губ к восхитительной нежной коже незнакомки — Каз почти узнал её в том видении. И зная, что Инеж могла раздумывать ещё минут десять — она ведь говорила про час на размышления, — Каз кинулся к Джо. «Мягкосердечный идиот», — обозвал он себя, прежде чем ударил клювом в глазное яблоко Джо. Тот заорал. Роуз почему-то не убежала сразу же, и Каз душераздирающе закаркал. Потом он вонзился в глаз Джо ещё раз для пущего эффекта и поднялся вверх, стараясь отплеваться. Гадость. Он переместился к себе, когда убедился, что эта тугодумка Роуз смогла скрыться. За всю свою бытность Жадностью Каз не чувствовал себя так отвратительно.***
У Каза болело всё тело. Точнее не просто болело. Оно разрывалось на тысячи кусков. «Нельзя мучить тех, кто тебе молился. P.S. И сожрать чужой глаз — не думал, что ты настолько жаден». Записку ему, конечно, прислал Первый. Ну, хоть на допрос не вызвал. Каз бросил записку в угол комнаты и повалился на кровать. Раздался стук. Кого ещё принесло? Он не собирался открывать дверь. Он разваливался и злился на всех сразу. Через некоторое время что-то зашумело, потом дверь скрипнула и открылась. Кто-то взломал его замок. Вот наглец. — У меня получилось, — выдохнула Инеж удивлённо. Почему он надеялся, что она не придёт? Или совсем наоборот? Он не знал точного ответа. Отозвался, прорывая завесу боли: — Предлагаешь поздравить тебя? — При жизни кто-то учил меня взламывать замки, — объяснила Инеж, подходя к кровати. — Не уверена, что я была способной ученицей. «И всё равно её учителю повезло». Каз отругал себя за эту мысль, за подобравшиеся к сердцу смущение и радость, которые пришли к нему из-за Инеж. «И как хорошо, что вместо алого монстра я поставил здесь строгую чёрную кровать». Как хорошо, что Инеж не умела читать мысли. — Я знаю о произошедшем, — сказала она. Конечно. Очевидно, что все об этом знали. Он промолчал, опасаясь сказать глупость. Трудно следить за словами, когда у тебя из груди вытаскивают сердце, а твои ноги точно отрывают невидимые слуги тьмы. — Могу присесть? Каз прикрыл глаза, надеясь, что она поймёт его жест. Можешь присесть, забрать кровать, можешь делать всё, что угодно, только не вздумай жалеть меня. Кровать слегка прогнулась. Инеж была рядом, а он лежал пластом и даже смотреть на неё не мог. — Я могу забрать часть твоей боли. Половину. — Нет. — Каз… Этот голос — такой знакомый, уводящий куда-то. Боли было слишком много, а дорогого голоса — мало. Каз боялся потерять его, Каз больше не мог думать. Лёгкие горели, сердце распадалось. Чёрный туман заволок всё вокруг. В сознание его вернуло прикосновение — кожа к коже, — кто-то трогал его лоб. Каз ждал того холода, который настиг его на празднике, но покалывание было лёгким, а тепло чужой руки забирало его страдания. Он знал, кому принадлежит эта рука. — Инеж, я же сказал… — Не мешай мне. Каз пытался сопротивляться, подняться, оттолкнуть её, хотя бы открыть глаза, но ничего не выходило. Постепенно тело перестало распадаться: он снова чувствовал руки и ноги, сердце не колотилось, как бешеное, лёгкие не напоминали о себе. В этот момент Каз поднял веки и взглянул на Инеж. Её ладонь всё ещё прижималась к его лбу. — Достаточно. Её рука подрагивала: — Нет. — Ты же говорила о половине. Она отступила всё-таки, разорвала контакт. Каз потрогал свой лоб. Как же всё это странно. Инеж тем временем улыбнулась ему: — Каз, я должна поблагодарить тебя. Твой поступок… — она помедлила. — Я имела в виду что-то более мягкое, но я знаю, что Джо выживет. И я убедила его в том, что глазом он поплатился за свой грех. Он проснётся очень богобоязненным. — Ясно. Перевоспитание Джо его совершенно не волновало. — Каз, я, — она потянулась к перчатке Каза, прошлась по ней пальцами. — Я готова исполнить твоё желание. Эти слова тронули его куда больше. Гораздо сильнее, чем полагалось. — Не надо, — наконец сказал он. — Уходи. Инеж терзала его своим присутствием, мучила возможностью, надеждой, обращалась истомой, разливавшейся по телу Каза. Жадность хотел её, но Каз желал её куда больше. Она должна была бежать из его комнаты, как можно скорее. Вместо этого Инеж вдруг смущённо улыбнулась, придвинулась ближе и приникла своими губами к его. Холод сменился теплом, жаром, голодом. Он проник в её рот языком, он коснулся её шеи пальцами, лаская. — Перчатки, — пробормотала она, отстраняясь. Каз стянул их и хотел вернуться к изучению её шеи, ключиц, груди, видневшейся в вырезе рубашки. Инеж уже лежала, а он нависал над ней. И всё же… Зачем ей это? Источенное болью тело не могло долго выносить сладкой пытки, но Каз должен был узнать, выяснить. Он открыл рот, но тут Инеж накрыла его губы своим пальцем. — Я бы сделала это, даже если бы не было никакого желания, всего сегодняшнего… Я, — она сглотнула. — Мне показалось, что и ты… нет? Не было никакого «нет». Каз доказал это, вобрав в рот её палец — горячий, совсем шёлковый. Глаза Инеж расширились от удивления, она слабо охнула. Удовольствие заполнило тело Каза — ночь обещала быть длинной.***
Инеж не жалела, что поцеловала Каза, что приняла уже сотню ответных поцелуев. Он был нежен, нетороплив, он шептал ей удивительные, не полагающиеся ему — и ей — слова. Как часто она их слышала, как она по ним скучала. Прошлое обретало плоть, прошлое становилось Казом. Тем мужчиной, который сейчас был с ней — в ней, — тем мужчиной, которого она любила так долго. Любила, ещё не произнося этого слова, любила, потому что не могла запретить себе, остановиться. Целая жизнь пролетела перед её глазами — та, которую Инеж не полагалось вспоминать. Как много боли, как много счастья. Инеж задыхалась от удовольствия, разделённого с Казом, и от того, что пришло к ней. Она выхватила последнее воспоминание, уцепилась за него: её пальцы сжимает изрезанная морщинами рука, и глаза, уже не такие чёрные, как раньше, выцветшие со временем, следят за каждым её движением. — Инеж, — сказали одновременно два Каза. Тот прошлый — с тоской, такой горькой, такой глубокой, что Инеж едва не захлебнулась в ней, нынешний — так, что её сердце застучало ещё сильнее, чем пару секунд назад. Как много всего. Как сложно и просто, тяжело и легко одновременно. Пальцы Инеж подрагивали, когда она тянулась к щеке Каза — он лежал рядом и смотрел на неё до неприличия нежно. Разморенный, обессиленный, не похожий на бога. Инеж тоже не чувствовала себя частью вечной сущности, Судьбой. Когда она коснулась Каза, её голова закружилась. Недоумение быстро сменилось пониманием. Первый говорил правду: она исчезала. Инеж успела увидеть, как глаза Каза расширились. Он всё-таки узнал её. Узнал? Инеж не могла спросить, проверить. Она теряла голос, она уходила. Всё обратилось тьмой. Чёрный вихрь забрал у Инеж Каза, забрал её тело. Она растворилась, она стала частью вечности, у которой уже было новое лицо — сколько минуло времени, сколько исчезло людей? — но она узнала кое-что важное: Первый ошибался насчёт забвения. Инеж помнила всё — маленький подарок от Высшего. Больше у неё ничего не осталось. «Может быть, Первый просто хотел забыть?» Теперь Инеж знала ответ, но он её совсем не волновал.