All day I've been wondering What is inside of me Who can I blame for it?
Amanda Palmer — Runs in the family
Я отлично помню тот день, когда вся моя жизнь изменилась раз и навсегда. Пожалуй, даже лучше, чем хотел бы. Этот день… День смерти моей бабушки… Стоит ли говорить, что именно он сделал меня тем, кто я есть, и привел туда, где я сейчас нахожусь? Если бы не он, то вся моя жизнь сложилась бы по-другому. Если бы тогда, полтора года назад, бабушка не умерла, я бы не парил сейчас в глубокой тьме иного мира, истекая кровью и теряя свою жизнь каплю за каплей. У меня не осталось сил. Я тону во тьме. У меня нет больше желания бороться. Путы сна заволакивают мутный взор. Возможно, это последний мой сон. Но, может, он дарует мне хоть каплю покоя? Пожалуйста, пусть будет так…***
— Простите, но смерть вне моей компетенции. — Старый врач устало качает лысой головой и нервно поправляет очки. Я наблюдаю за его рваными движениями, а внутри меня — пустота. Я все никак не могу заплакать. Слез еще нет — глаза жжет от них, но влаги в уголках глаз не чувствую. Я стоял на входе в бабушкину комнату и никак не мог подойти к ней, распростертой на кровати. — Вы сделали все, что могли для моей матери. — Отец подходит к кровати-раскладушке в уголке комнатки — не смей, не подходи к ней, не трогай ее, не смотри на нее — и на его широком непропорциональном лице застыла маска лживой тоски. Но его серо-голубые глаза как всегда холодны, а короткие черные пряди волосок к волоску уложены. Меня ему не обмануть. — Просто пришло ее время. Долорес, стоящая по правую руку от меня, на другом конце дверного проема, тяжело вздыхает. Я внимательно наблюдаю за ее движениями, но искоса, едва повернув голову. Вот она поправляет светлую челку, её пальцы не дрожат. Еще один тяжелый вздох вырывается из ее приоткрытого рта, но она держит спину прямо и лицо ее неизменно спокойно. Она чувствует себя здесь лишней, чтобы понять это не надо даже присматриваться. Ее темные глаза мечутся из стороны в сторону, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, лишь бы не смотреть на прикрытый тонким одеялом труп на кровати. Не за что здесь зацепиться, мама. Можешь попытаться ухватится за пустую тумбочку, слишком близкую к металлическому изголовью кровати-раскладушки и ее голове. Можешь посмотреть на простенький старенький шкаф из ели, правая дверца которого просела, а резная вязь на рассохшихся досках потеряла четкость. Больше в этой комнате ничего нет, матушка. А на то, что здесь есть, ты не посмотришь. Ты ценишь только внешнюю красоту, тебе важен лишь лоск и идеальность. А вещи бабушки простые и скучные настолько, что тошнить начинает. Так ведь ты говорила про ее вещи, да, сука старая? Словно чувствуя мой взгляд, Долорес мнется, нервно отдергивает край кошмарной розовой кофты с отвратительными рюшами, хватается за полы светлой вязаной жилетки, но тут же отпускает ее и складывает руки на груди в молитвенном жесте. Она переминается с ноги на ногу, и ее юбка в пол ходит ходуном от частых движений ног, а стук каблуков ее туфель вонзается в мой мозг тысячами раскаленных игл. Она поджимает тонкие губы и все мечется, мечется, мечется. Мои кулаки сжимаются, плечи трясутся от гнева и невыносимой душевной боли. Я не должен сорваться, не при ней. Она никогда не любила, когда я ссорился с родителями. Опустив глаза в пол, я начал судорожно считать трещинки в досках — все, как учила бабушка. Раньше это помогало мне успокоиться. Сейчас — нет. — Да упокоит Господь ее душу, — я слышу шорох ткани — Гарольд накрывает мертвенно-бледное и кошмарно умиротворенное лицо тонкой простыней. В моей груди все клокочет от целой бури эмоций. Трещинки расплываются перед глазами, стук маятника в висящих над дверным проемом старых часах с кукушкой бьет по ушам, запах ладана и смерти душит. Я задыхаюсь от боли и нежелания принимать реальность такой, какая она есть. Под тканью черной толстовки мне холодно, хотя на улице март — ее любимый март, она всегда любила этот месяц за то, что именно в нем жизнь возвращается в мир — и температура пятьдесят девять градусов по Фаренгейту. Внутри что-то отмирает — очередной выдох умирает в легких. Ком встает в горле так плотно, что без всхлипа не выдохнуть и не вдохнуть. Прежде чем Гарольд касается своими грязными пальцами ее тонкой бледной руки, свисающей с низкой раскладушки до самого пола, я сбегаю. Ноги сами несут меня прочь из этой комнаты, подальше от кислого душка лжи и свежего запаха смерти. Мать что-то кричит мне вслед, но я слышу только проклятое «Энджел», которое отбивает всякое желание ее слушать. Я сбегаю от этого имени, от Долорес, от Гарольда, от уставшего врача. Наконец, я сбегаю от трупа той, кто была мне дороже родителей в сотни раз. Я выбегаю на крыльцо бабушкиного дома. Небольшой участок предстает перед моим взором: пара хиленьких пустых грядок, покосившаяся теплица да невысокий деревянный забор. Захлопываю за собой металлическую дверь с позолоченной табличкой на ней. Пытаюсь было рвануть вниз по ступенькам, но импульс заканчивается. Ноги подкашиваются, и я с грохотом падаю на дубовые доски, рассохшиеся от жары и старости. Мой надорванный вой слышен всем соседям, но мне насрать. Я кричу так громко, что в горле начинает першить, а голос срывается на хрип. Пусть все на улице знают — ее больше нет. Двадцать пятое марта две тысячи шестнадцатого года, два часа дня по полудню, солнце в самом зените. В этот день, в возрасте семидесяти восьми лет во сне скончалась Агнесс Ирвинг — почетная учительница математики на пенсии, одна из первых жителей городка Сван Вейли в штате Калифорния и самая лучшая бабушка на свете. Моя бабушка. Господь, дай мне сил это пережить. Сердце все еще бьется, я чувствую каждый его удар так, словно он волной прокатывается по всему моему телу. Господь, ты отвел ей много времени, я не спорю. Она не могла жить вечно, я знаю. Но… Я не могу, не могу смирится с ее потерей. Она одна была моей опорой и моим светом в жизни. Что я буду делать без нее, Господь?! Волосы падают на мое лицо, я зарываюсь в них трясущимися пальцами и сжимаюсь в комок. Черные ломкие волоски хрустят под моими ладонями, боль расходится от корней по всей коже головы. Физическая боль помогает забыть моральную, я знаю это очень хорошо. Но сейчас мне ничто не поможет смириться. Ее сухое морщинистое лицо, ее мутные глаза некогда насыщенно-серого цвета, ее разметавшиеся по подушке и простыням седые волосы, ее умиротворенная улыбка — я не смогу забыть это, это лицо будет сниться мне ночами. Она будет стоять перед моим внутренним взором: улыбаться тонкими подрагивающими губами, хмурить редкие брови, морщить тонкий острый нос и упрекать за то, что я разнылся. Она не любила, когда я плакал, говорила, что слезами делу не поможешь. А чем поможешь, если все уже случилось и время назад отмотать я не могу? Гарольд и Долорес все еще там — я слышу их шаги за тонкими баррикадами деревянных стен и рассохшихся оконных рам. Они о чем-то говорят с доктором. Я впиваюсь ногтями в кожу головы. Им тут не место. Это не их горе — ни один из них ее не любил. Ни ее сын, ни его жена, моя мать, не испытывали к Агнесс никаких чувств, лицемерные ублюдки. А теперь пришли засвидетельствовать ее смерть и, возможно, позлорадствовать. Вот, наконец она сдохла. Ушла в могилу вместе со своим склочным характером, любовью к упорядоченному хаосу и желанием воспитать меня нормальным ребенком, а не родительским идеалом. Они наконец избавились от нее со всеми ее недостатками и теперь могут быть счастливы, что такая плохая женщина, не желавшая скрываться за маской правильности, исчезла. Теперь они смогут налечь на меня по полной, заполняя все допущения бабушкиного воспитания своей блядской никому не нужной идеальностью. К мучительной боли в сердце примешивается тяжелая злоба, что словно наваждение наваливается на меня. Солнце светит высоко над головой, птички ублюдски поют со всех деревьев, ни облачка не стелется по небесному полотну. Этот день так блядски идеален. Никто не оплакивает бабушку, кроме меня одного, ее любимого внука, Мортема, мать его, Ирвинга. Единственный, кому было не насрать. Сижу тут, под палящем солнце, на крыльце, в черной толстовке и джинсах, с необутыми стопами. Реву как сука и трясусь как хлипкий листочек на ветке. Господь, ты жестокий ублюдок, знаешь? Я лезу в карман джинс левой рукой, неосознанно. Даже не отдергиваю руку, хотя помню, как больно мне было, когда отец видел, как я делаю что-то левой рукой. Я ведь был неправильным когда делал так, я ведь отличался от них, обычных идеальных людей системы. Синяки сходили так долго… В кармане нахожу только пустоту. На полупустую пачку «Мальборо» пальцы так и не натыкаются. Блять, ну конечно. Я же еще вчера отдал сигареты Гелу. Думал, не понадобятся, пойду от бабушки вечером и куплю подальше от дома. Кто знал, что все так обернется? — Блять… — вместе с тяжелым выдохом вырывается жалкий позорный всхлип. Господь, пусть все это окажется сном. Пусть я сейчас проснусь на чердаке бабушкиного дома и все это окажется лишь кошмарным сном. Почему это не может быть так просто?!***
Господь не существует. Я просыпаюсь, но чердака перед моими глазами нет. Лишь сплошная чернота и бесконечный холод, от которого все мое тело окаменело и потеряло подвижность. Единого Господа нет. Нет ада и рая, которые мы представляем себе, когда начинаем говорить о религии. То, где я сейчас нахожусь, это доказывает. Как жизнь вообще могла повернуться так? Как судьба могла завести меня в эту клоаку? Мне все равно больше нечем заняться, кроме как вспоминать. От боли до боли — только воспоминания. Вспоминания о том, как жажда наживы привела меня к знакомству с изнанкой мира, ее обителями-Богами и опасностями, которые не щадят даже столь малую пешку, как я…