***
— Лися, ты серьёзно? Жёлтый дом с зелёной крышей? — Даня смеётся, счастливый и светящийся. На него смотришь и будто ещё одно солнце прямо в глаза бьёт своими бесконечно длинными, горячими лучами. Моргенштерн улыбается ещё с того момента, как они сели в такси и поехали к их домику. Даня допрашивал таксиста, где можно купить пожрать, а Алишер лишь незаметно придерживал своего любимого за руку, второй ковыряясь в телефоне. Хотел было убрать режим полёта, но вдруг… А чёрт с ним. Маму предупредил, Марку сказал. Всё, никому он этот месяц ничего не должен. Никому, кроме рыжего солнца, бушующего рядом с ним. Телефон Кашина же устроил хозяину вибро-дэнс ещё с того момента, как они вышли из самолёта. Сотня сообщений в секунду, тысяча твитов, уведомлений из телеги и инсты, что остоебали обоим ещё с самого первого «бздыка» гаджета. Пока Кашин всё ещё строит глазки малость охуевшему водителю, Моргенштерн аккуратно выуживает телефон, открывает твиттер и пишет «на месяц идите нахуй», а потом и на нём ставит режим полёта, засовывая оба смартфона в свой рюкзак, в самую глубь.***
— Бля-я-я-ять, тут просто охуенно, — Даня восхищён. Он бросает чемоданы прямо на пороге, стягивает кроссы, наступая на пятки и идёт осматривать дом. Отвисшая челюсть и светящиеся счастьем глаза лучше любых слов выдают его восторг. Он открывает первую попавшуюся дверь, проходит внутрь и оказывается… На веранде. Огромная, залитая мягким жёлто-оранжевым светом закатного солнца, на которой пахнет морем. Даня всё ещё не может закрыть рот, просто молча любуется прекрасным видом на синее-синее «морюшко», как говорит Алишер. Он опирается о деревянную периллу, подставляет лицо под нежные лучи, грея потухшие под серым питерским небом веснушки, а сзади его обнимают за талию тёплые, до боли знакомые руки. — Не зря же полетели, правда? Правда. Даня откидывает голову, прижавшись ещё ближе к груди Алишера своей спиной и получает лёгкий чмок в щёку, а после чувствует, как в его волосы зарываются носом, продолжая целовать. Не зря.***
— Лися, хочешь черешню? — они лежат рядом, на большой мягкой кровати, в шортах, из которых они не вылезают уже с неделю. На Дане майка, которую тот отобрал у Алишера. Странная такая, с вырезами где только можно, ярко-красная, как тряпка для быка и просторная. Что она там прикрывает, не понятно, но Даниле она нравится. Из настежь открытых окон дует свежий, чуть холодный ветерок, треплет цветастые шторы и лёгкий тюль, гуляет по комнате, путается в рыжих волосах и мягко гладит, разморённые от недавнего плаванья и похода на рынок под палящим солнцем, тела. — Хочу. — На, бери, — Даня протягивает парню миску, в которой лежат крупные бордовые сочные ягоды. У Дани этот сок на пальцах, на губах и даже кажется, что сам он стал на какой-то процент состоять из черешни за эту неделю. — Не, так не хочу… — тянет башкир, лениво поднимает руку и кладёт пальцы на щёку любимому, — мне нравятся твои губы и черешневый сок на них. Поцелуешь меня? — Поцелую, — Даня улыбается, тянется вперёд и соприкасается с губами Алишера, лениво и нежно проводя языком, чуть углубляясь. Ему нравятся поцелуи с привкусом черешни, — а мы купим ещё килограмм? Ради этого Алишер готов купить хоть пять.***
— Лися, смотри, там начинается гроза! — Кашин подлетает с кровати, чуть не скинув с неё Алишера, распахивает шторы, почти сдирает тюль с его законного места, с силой раздвигает окна, впуская в комнату холод и дичайшей силы ветер. Силуэт Кашина освещает вспышка молнии, после неё почти тут же гремит раскатисто, страшно, свирепо гром. Беснуется и воет солёное море, волны лижут берег, добираясь почти до домика, пытаются ухватиться за лестницу на веранду, качается от порывов страшного ветра уличный фонарь, висящий под крышей. Даня выбегает на улицу, чуть заслышав первые капли дождя. Ещё в Питере он полюбил, когда за окном хреначит ливень, когда можно свеситься с балкона, подставить рыжую макушку и бледные щёки под хлёсткие холодные длинные капли, наслаждаясь свободой разбушевавшейся стихии, когда по ламинату расходится огромная лужа прямо под твоими ногами. Он стоял так, пока совсем не закоченеет, после шлёпал босыми мокрыми ногами по полу, к компу и садился работать дальше, на холодную голову. На веранде флагом развеваются пляжные шорты, которые сушатся там с ужина. Данила хватает их, неловко заправляет мешающийся стояк (гроза ему вдруг стала важнее секса, что странно) и вылетает под во всю уже хлещущий дождь. Морские волны тут же добираются до босых бледных ног, окатывают их потоком соли и песка, а сам их обладатель весело прыгает по пляжу, старается отогнать от себя мысли о том, что хочет пойти поплавать в этом страшном водовороте. И отнюдь не из-за того, что его, в перспективе, может унести волнами, а потому, что Моргенштерн даст ему пиздюлей, если тот не вернётся в домик. Поскакав галопом по берегу ещё минут десять и чуть не угодив под сломавшуюся под натиском ветра пальму, замёрзший и мокрый Кашин вернулся в жёлтый домик с зелёной крышей, повесив на место шорты и собрав улетевшие со стола персики в тарелку, после чего обтёр от песка ноги и пошёл в спальню. Всё это время Алишер был дома один, а на улице рассвирепевшая буря наводила свои порядки. Как только Даня зашёл в комнату, его окатило лёдяным порывом ветра, а ногами он встал на промокший до нитки ковёр. — Алишер, ты что, даже окно не закрыл? Ну блять, ты такая ленивая жопа… Лись? — Даня захлопнул злосчастное окно, прошлёпал к кровати, залез под ком из одеяла и прижался к башкиру, обжигая тёплую кожу парня солёным морским холодом. Алишер никак не отреагировал. Даня почувствовал, как тот трясётся и явно не от холода, ведь сам Морген был горячим, — ты чего, испугался? Кашин развернул Алишера к себе, заглянул в лицо, но увидел лишь огромные чёрные шары, вытаращенные до этого в сторону окна. Башкир прижался к Даниле, накрылся одеялом и уткнулся лицом в шею, продолжая дрожать. Даня обнял любимого покрепче и не стал задавать лишних вопросов. Лишь пообещал себе, что больше не будет его вот так бросать. Кто же знал, что это уфимское чудо боится грозы.***
— Лися, ты готовишь мне что-то вкусненькое? — Даня, сонно потягиваясь после долгого сна и сладко зевая Алишеру куда-то в плечо, является таким уютным и домашним утренним солнышком, что выгонять его умываться кажется башкиру преступлением. Моргенштерн улыбается, орудует на сковороде деревянной лопаточкой, переворачивая сырник за сырником, накрывает их крышкой и, наконец, поворачивается к Кашину. Тот строит довольную морду, светит яркими веснушками и голым торсом, обгоревшими плечами тоже. Лися где-то в подкорке отмечает себе, что нужно намазать ему их, чтобы не болели. Данила же не особо задумывается об этом, лишь улыбается ещё шире, обнимает Алишера, утыкаясь носом в дреды, потом тянется руками к столу, берёт с тарелки сырник и сметану, при этом вжимая любовника в кухонную тумбу. Когда Даня отстраняется и кусает сырник, глядя башкиру в глаза, Лися лишь закатывает глаза: — Ты ведь ещё не чистил зубы? — Ага. — И даже не подходил к раковине? — Ага-а-а. — И сейчас ты полезешь целоваться ко мне, да? — Да, — Данила дожёвывает сладость, ставит руки по обе стороны от Алишера, садит того на тумбу и целует снизу вверх, чувствуя, как на его щёки ложатся горячие ладони. Маленькую кухню заливает свет и тепло утреннего солнца, пахнет кофе, ванилином, сметаной и подгорающими сырниками.***
— Лися, чего ты такой недовольный? — Даня весело идёт по песку, размахивая сланцами, которые взял в одну руку и пакетом с камушками, который тащит во второй. Синие круглые очки и золотые ролексы поблёскивают на солнце, ослепляя идущего сзади Алишера. — Даня, скажи мне пожалуйста, зачем нам эти камни? Мы не могли пойти за ними хотя бы вечером, а не в жару? — Алишер хоть и любит солнечную погоду, но сильную жару переносит всё равно плоховато. Как и любой нормальный человек, если на то пошло. — У меня есть одна интересная идея на счёт них. А к вечеру их бы уже пиздюки пособирали, — речь видимо шла о детях из близлежащего лагеря, так удачно расположившегося недалеко от домика парней. Каждый вечер Даня и Лися слышали песни, доносящиеся с лагерной дискотеки. Кашин сначала плевался, а потом даже начал подпевать иногда тем трекам, что знает. Веселее всего было в один вечер, когда Моргенштерн начал недвусмысленно приставать к рыжему и дело уже почти дошло до кровати, как вдруг из открытого окна в спальне до них донеслась песня Крида. Заниматься сексом под «о боже мама, мама» никто не стал, а вот поржали парни тогда на славу. — Лучше бы они их ещё вчера пособирали, — заключает Лися, после чего уворачивается от летящего в него сланца. Они продолжают беситься, пока оба не оказываются в море. Данила орёт, что если часы сломаются, он их башкиру в ухо засунет, на что тот смеётся и толкает Даню в воду, заставляя нырнуть. Как только кашинская голова появляется на поверхности, Лися целует его, обнимая руками за плечи и ногами обвивая талию. Соль неприятно щиплет тонкие губы. Две девочки из старшего лагерного отряда ошалело смотрят на целующихся в воде парней, роняя из рук пляжные полотенца. На секунду всех оглушает ультразвуковой крик. Алишер очень надеется, что их не узнали, а Кашин же просто без задней мысли съёбывает побыстрее, схватив пакет, сланцы и парня в охапку.***
— Лися, смотри какие охуенные! — Даня протягивает любимому ладонь, на которой лежат два камушка, по форме напоминающих половинки то ли сердечка, то ли жопы. Алишер предпочитает не шутить про второе, а просто улыбается рыжему, забирая одну половинку себе и аккуратно укладывая её на стол рядом со своим надкусанным персиком. — И что ты собрался с камнями делать-то? — Я хочу в них дырки просверлить и на верёвочки повесить, — Даня взял один из камушков в руки, — у нас будут парные, а нашим чувакам привезём просто хуйни на шею. Прикольно, да? — Прикольно… — Лися потрепал Кашина по голове, а потом пригладил вздыбившуюся рыжую чёлку, — а чем сверлить будем? — Да хуй его знает. Чё-нить придумаем, — Даня, словно большой кот, потёрся о ладонь Алишера, после чего несколько раз чмокнул. Башкир же любовался на яркие веснушки, которыми наконец расцвёл любимый, — кстати, персик сладкий? — Ага. — Тогда я тоже хочу, — Кашин взял фрукт со стола и по-хозяйски надкусил.