Реплика

Юра нашел дедушку, когда тот уже начал пованивать. Конец марта. С отоплением не очень, форточка открыта, — дедушка всегда открывал, жарко ему всегда было, душно, — так что всё могло быть куда хуже. Это Юра потом так себя утешал: «могло быть и хуже», не очень-то понимая, хуже — это как? Это, наверное, если бы он задержался в Питере ещё на неделю, как думал. Дедушка не отвечал на звонки, но теоретически мог уехать на дачу. Там теплый дом, хорошо, спокойно, его к весне всё сильнее тянуло из города. Уехал, а зарядку, как обычно, забыл. Потом тревога накатывала по новой: даже если и забыл бы зарядку, то позвонил от соседей. Да и как он уехал бы? Бред, бред собачий. Уехал, даже не поздравив Юру с новым золотом? Нет, не бывало у них такого. И всё-таки после чемпионата мира Юра поехал с тренером в Питер, а оттуда уже, через два дня, в Москву. Он в подробностях помнил, как вошел, как звал из прихожей, как шнурки на левом кроссовке затянулись узлом, и он стоял на одной ноге с полминуты, как фламинго, и пытался этот узел расковырять, а потом попрыгал так, на правой, в комнату. А там… Он сразу позвонил Отабеку. Первому, потому что не знал, куда ещё позвонить. Отабек подробно расспросил Юру, где он, как себя чувствует, не нужна ли медицинская помощь, и сказал звонить в полицию и Якову Фельцману. Полиция долго не ехала. Ну правильно, че, уже труп, никого же не убивают. Юра нервно хихикнул, Отабек попросил его выйти из комнаты. — Зачем? — спросил Юра, чувствуя, как экран противно прилип к уху. Он сел прямо на пол, около кресла, чуть не под самой форточкой, и не смотрел на дедушкино лицо, а смотрел на его синие ногти. Рука свесилась через подлокотник, другую дедушка, откинувшись на спинку, держал у груди. Так она и закоченела. — Выйди, — сказал Отабек, — не сиди около него. Юра уже почти привык к запаху, он был не такой ещё резкий, тем более в холоде, но послушался, поднялся на ноги — колени будто крест-накрест проткнуты вязальными спицами, не согнуть. Вышел в кухню, ковыляя, норовя наступить на болтающийся шнурок, там включил громкую связь и лег щекой на стол. Уставился на покрытый плесенью хлеб в корзинке. Плесень была богатая, изумрудная, мягкая на вид, как лебяжий пух. Отабек что-то говорил, говорил, рассказывал, спрашивал Юру — Юра ему отвечал. Отабек спросил, есть ли родственники, которым тоже нужно сообщить, а Юра сначала сказал: нет, нас только двое, одни друг у друга, никого больше, но потом вспомнил, что у дедушки была какая-то двоюродная, что ли, сестра, всегда поздравляла их с праздниками. Вечно путала, когда Юрин день рождения и звонила первого апреля. Так вот ей запомнилось, что в день дурака, очень смешно, ха-ха. У Юры даже номера её не было, но был у дедушки. Дедушкин телефон далеко не сразу нашелся. Конечно, разряженный, конечно, под креслом. Хотел позвонить в «скорую»? Соседу? Юре? Кому-нибудь. Это потом уже, когда полиция уехала, увезли тело, и бойкая тетка с золотыми сережками, гигантскими, как апельсины, добилась от Юры всего, что ей было надо: когда хоронить, в чем, какие венки, какой гроб, какие ленты, куда везти тело, есть ли место на кладбище. Юра что-то ей отвечал, тиская в кармане свой телефон и чувствуя поддержку Отабека, словно бы тот держал его за руку. Место на кладбище было, а как же. Рядом с мамой и бабушкой. Там в оградке как раз свободное. «Для меня», — говорил дедушка. Юра орал. Дедушка ругался, чтоб не повышал голос на кладбище: «здесь покоятся люди, и я же не говорю, что прямо сейчас, Юрочка, но когда-нибудь. Когда-нибудь все». И поглаживал гранитный памятник с фото в фигурной виньетке. Нежно так. Так вот, Юра взял телефон, недавно соединенный черной пуповиной с розеткой, пролистал последние вызовы. Вспомнил, что у дедушки, вообще-то есть ещё и друзья, и бывшие коллеги. И соседи. Но соседи уже в курсе: двое пришли постоять понятыми, Юра поздоровался рассеянным кивком, даже не понял, знает он их или это какие-то новые. Несколько квартир в подъезде сдавались, там постоянно менялись жильцы. Он неловко повернулся, и штекер выскочил из разъема, телефон пиликнул, лишенный источника жизненной силы. Юра сел на диван, держа телефон на ладони, и тупо смотрел в экран, сперва светлый, потом на свое отражение в черном зеркале, и думал: почему у людей не так? Кончились силы, подключился к источнику питания и набрался их. Даже если всё на свете проебешь и совсем вырубишься, насмерть — и тогда тебя подключат те, кто любит тебя, те, кому ты позарез нужен — и оживешь, проморгаешься, обведешь комнату глазами и скажешь: «а, Юрочка! Уже приехал! А я что-то оплошал, ты представь. Ну сейчас, сейчас, тесто на пирожки заведу». Но у людей не так. У них слабая батарея с врожденным запасом энергии, а потом только выбросить в мусор. Юра набросил на опустевшее кресло простыню. Тетка из ритуалки всё сетовала, что он не занавесил зеркала: надо, надо, мальчик. Юра даже злости не чувствовал, только глухое отупение. Завешивай, не завешивай, ничего этим не исправишь и ничего страшнее не накликаешь. Дедушка тоже не верил во всю эту муть, был материалистом. Говорил: если бы что-то такое было, давно бы уже это нашли, доказали и всем показали, а пока этим только бабки и всякие ушлые люди занимаются, пошло оно к черту. Нет этого ничего, Юрочка, засыпай спокойно, я здесь. Отабек не отключался ни на минуту. Ждал, пока Юра набродится по квартире в поисках силы духа, говорил что угодно, чтобы Юра не слышал эту звонкую тишину, воцарившуюся сразу после того, как он закрыл, окончательно околев, форточку. — Юра, — спросил Отабек, — ты разулся? И Юра опомнился, что всё ещё прихрамывает в одном кроссовке. Подергал шнурок, намертво его затянув, нашел в шкафу — в швейных принадлежностях, возле игольницы, которую собственноручно сшил во втором классе, а дедушка её сохранил — ножницы и разрезал шнурок к чертовой матери. — Молодец, — похвалил охрипленный динамиком голос Отабека. — Ты большой молодец, Юра. А теперь ложись и поспи. Завтра будет тяжелый день. Поспать надо. — Я не могу, — сказал Юра. — Не усну. — Выпей валерьянки. Тридцать капель в воду. Хочешь, я сосчитаю? И он сосчитал, Юра только шевелил губами. Выпил. Во рту, и без того несвежем, крепко завязался вкус травы. Юра повозил языком о нёбо. Отабек сказал, что надо поесть, но в холодильнике всё пропало: суп скис, макароны скисли, пушистый хлеб Юра завязал в пакет и отправил в мусорное ведро. На яйца даже смотреть не хотелось. Непонятно почему. Просто представил, что сейчас ударит по скорлупе ножом, и оттуда плюхнется на сковородку склизкая плотная жижа. Юра едва успел добежать до унитаза, благо был поднят стульчак. Дедушка жил один, опускал его редко. — Ладно, — сказал Отабек, когда услышал, что Юра вернулся в кухню. — Не ешь, если пока никак, но выпей хотя бы чая. Только, Юр? Слышишь? Сладкого. Он так и сделал, бухнул в кружку чуть не полсахарницы, и выпил, обжигая рот, смывая вкус валерьянки дальше по пищеводу. — А теперь ляг и поспи. Удивительное дело, но Юра даже погасил свет. Оставил ночник, но и то потому лишь, что забыл, а потом поленился вставать. От головы поленился, тело было деревянное, но какое-то не уставшее, будто его и не было толком, тела этого. Прислонив голову к холодной подушке, он мигом уснул. Отабек, чуть погодя, сам отключился, Юра отметил это самым краем сознания. А на другой день приехала Лилия. Дядя Яша почему-то не смог, а она вот смогла. Странная женщина. Она стиснула Юрино плечо, крепко, как слишком затянутый браслет тонометра, и больше не выпускала. Распорядилась похоронами. Юра отдал ей карточку на расходы. Свою. Дедушкину нашел не сразу, да и не помнил пин-код. А даже если бы помнил! Он слишком мало дедушке помогал, куда меньше, чем должен был. Вечно тому было ничего не надо, вечно он сам, всё сам, а ты уж на себя потрать, Юрочка, ты молодой, тебе нужней, ты сам заработал. Юра очень хотел отдать ему всё, хотя заранее знал: того, что дал ему дедушка, никогда не возвратить и не переплюнуть. Веру в него, поддержку, что бы ни случилось, как бы ни жили, копейка к копейке — на коньки. Даже когда ещё непонятно было, вырастет из внука хоть что-нибудь, хоть какой-то спортсмен, или он в тринадцать лет скажет: к хуям, накатался — и всё окажется впустую, все эти каши на воде и клеенные-переклеенные ботинки. Дедушка сделал это ради него, и всё, что Юра потом имел, брало начало именно там, в дни, где копейка к копейке на импортные лезвия, на переезд в Питер, на первые костюмы, на всё. А Юра ему за это — похороны! Блядь. Блядь! Где-то там, за грудной клеткой, так далеко, словно бы внутри у него роились галактики, Юре хотелось сесть прямо на разрытую землю и выть на мутное в матовом небе солнце. С утра моросило, смывало остатки снега, а к полудню выглянуло вот тусклое светило. Зачем-то. Подошвы на кладбище уходили на полсантиметра в землю на каждом шаге, и на каждом шаге Юре думалось: здесь. Вот здесь сяду сейчас и дальше пусть меня волокут по этой грязище, если кому-то надо. Ни шагу больше не сделать. Но он делал шаг, следом ещё один и так, ни на секунду не оставляемый Лилией Барановской, дошел от ворот до надгробий. На двух уже значилась их с дедушкой фамилия, а для третьего только заложили основу — вглубь. Это будет мерзко, подумал Юра, если я буду стоять с телефоном у уха или даже с наушником. Отабек предложил это утром: распусти волосы, вставь наушник в одно ухо, и я буду с тобой. Прости, что не успел приехать. Юра всё хотел сказать: прости, что навесил на тебя всё это, но почему-то не поворачивался язык. Они с Отабеком, конечно, друзья, но Отабек уже дал ему больше, чем вообще предполагает понятие «дружба». Будто забрал себе всю Юрину боль, весь ужас, отчаяние, и потому у него теперь и остались разве что бесчисленные галактики между ребрами да тупое желание выть, которому он, однако, ещё в силах не поддаваться. Похоронили дедушку быстро. Народу собралось на удивление прилично, полный автобус и ещё кто-то на машинах. Лица и знакомые, и незнакомые, как будто один человек в разной одежде и разными голосами из раза в раз подходил выразить Юре свои соболезнования, и на десятый он уже действительно собирался взвыть: да понял я уже, понял, что тебе жаль! Но кожаная перчатка стиснула его вокруг плеча крепче, почти вплавилась в Юрину куртку, и дальше Лилия отвечала за него сама, а Юры будто бы рядом и не было. Он шепнул ей скомканное «спасибо», она быстрым движением погладила его по затылку. Снова начало моросить, и скорбный человек, клонированный и одетый по-разному, поспешил набросать горсточки земли на обитую бархатом крышку и заторопился назад, за ворота, к автобусу. Юра с Лилией остались стоять, пока за слоем земли не перестало быть видно бордового. — Я соболезную тебе, Юра, — сказала она. Только её лицо и её голос он различал со вчерашнего дня среди остальных. Её, да ещё Отабека, который сейчас был вне досягаемости, потому что от фокуса с наушником Юра отказался: он должен был выдержать это сам — он смог. Дедушка гордится им, наверное, как всегда гордился. Юра потер лоб той же рукой, которой бросал землю, она была мокрая. Не получается пока думать о нем с позиции «был». Он всё ещё есть, и долго-долго ещё будет. И долго ещё Юра будет спохватываться, что надо вечером ему позвонить, брать телефон — и швырять от себя подальше, потому что звонить больше некому. Дедушка, как же так? Ты говорил «не сейчас», так какого ж хера сейчас-то? Я так надеялся, что «не сейчас» — это очень нескоро. Что «не сейчас» — это, на самом деле, никогда! Я так верил... Два мужика в кладбищенских робах всё махали лопатами, постукивали ими сверху плашмя, утрамбовывая землю, а Юра стоял спиной к маминому надгробию, лицом на костлявой груди Лилии Барановской и, не думая даже, что испортит слезами её эксклюзивное пальто, выл банальнейший похоронный речитатив: на кого ж вы меня покинули? В слегка осовремененном и несколько матерном варианте. В кармане, предусмотрительно и, конечно, автоматически, как перед любым важным мероприятием, поставленный на беззвучный, вибрировал телефон. Звонил Отабек, узнать, как всё закончилось и что с Юрой. На другой день Юра с Лилией Барановской уехал в Питер. С квартирой не решил ничего. На поминках подошла та самая родственница, скольки-то-там-юродная дедушкина сестра, и Юра дал ей запасные ключи. — Пустить, что ли, квартирантов? — как-то заискивающе спросила она, почти не отнимая платок ото рта. Юра никак не мог вспомнить её имени: тетя Люба, тетя Света? И не спросишь же. — Не надо, — сказал он. — Просто на всякий случай. — Телефон-то мой у тебя есть? — Есть, — кивнул Юра. У дедушки в телефоне она как-то была подписана, но всех обзванивала Лилия, так что Юре это никак не помогло. — Ты уж не теряйся, — вздохнула она, широкая грудь поднялась под пушистой кофтой и опала кузнечными мехами. — С той-то стороны остался кто-нибудь, от отца? — Нет, — сказал Юра, жестче, чем следовало, неожиданно сам собой за эти несколько бесконечных дней изменился тон. — Никого не знаю. Может быть, кто-то и есть, может быть, даже помнят, что был у них сын и внук, но у них, во всяком случае, хватило гордости (и совести! вот действительно неожиданность!) не напоминать о себе, когда имя Юрия Плисецкого загремело в новостях и замелькало повсюду, в самых неожиданных уголках интернета. Юра изредка с ужасом думал, как реагировать, если объявятся, но пронесло. По прибытии Яков встретил их на вокзале. Положил Юре руку на плечо, привлек, обнял, и вот тут по-настоящему заплакалось. Юре даже не хотелось, так, чтобы сознавать «я хочу плакать», просто прорвало и всё. Не истерика, а будто накапала в бак дождевая вода, а дядя Яша подошел и открыл краник. В машине долго просто сидели. Не ехали. Потом Лилия, дав Юре напиться и упаковку бумажных платков, спросила, куда его везти: к Якову или к ней. — Домой, — прошелестел Юра, голос был сухой, как папиросная бумага. — Я к себе. — Юра! — Яков развернулся с водительского сидения, уже пристегнутый ремень впился ему поперед груди, как лента на дедушкином фото, которое осталось стоять на комоде в московской квартире. Оба смотрели на него с беспокойством, как на несмышленыша, у которого по непонятной причине оказалась власть что-то решать. Мелочь, но всё равно странно. И надо переубедить, пока не нарешал глупостей. Юра смотрел мимо них, собрался с духом и настоял: — Домой. Если сейчас начну прятаться, мыкаться по гостям, то потом вообще не смогу, не справлюсь, обоснуюсь, так и буду у вас жить. Надо оно вам, а? Лилия мягко сказала: — Юра, — и накрыла его руку поверх полупустой бутылки. — Ты мне совершенно не помешаешь. Дай себе время. — Она вдохнула, словно бы собиралась поделиться личной историей, но бросила взгляд на Якова и осеклась. — Это нормально — не оставаться сейчас одному, ты напрасно думаешь, что надо сразу бороться. Это… это не спорт. Юра был непреклонен, но забыл, кто способен потягаться с ним в упрямстве, так что первые две ночи Яков всё-таки ночевал с ним, а на третью Юра чуть не со скандалом заверив, что справится, — «честно, дядь Яш, если что, возьму такси и приеду к вам» — остался один. Эту единственную ночь он вспоминал с таким ужасом, что на ногах холодели пальцы. И всё холодело, а межреберные галактики сжимались до размеров атома. Он не спал, но иногда, наверное, всё-таки проваливался в забытье, и тогда ему чудилось. Всякое. Шаги, голос, дыхание над макушкой, шершавые дедушкины руки. Юра не ложился, но после полуночи обнаружил себя на диване, под пледом, натянутым так, как сам он никогда не укрывался — до самой шеи. Так укрывал его только дедушка. «Надо укрывать плечи, Юрочка, а то всё тепло уходит же, что укрытый, что нет». Юра, дрожа, натянул плед на голову, потом очнулся, сбросил его на пол, вскочил, отмерил шаги до окна, выглянул на ночные огни проспекта и только тут понял, что в комнате не горит свет, а он его, конечно, не выключал. Он кинулся бегом, зажег все лампочки, даже в туалете, даже бра при зажженной люстре, забился в кресло, подтянул к себе ноги — по полу стелилась сизая дымка. Юра протер глаза — ничего. Может, пыль? Может, сонная пелена? Как пьяный. Как в тот раз, когда они напились с Милкой Бабичевой перед её отъездом, и Юра даже не смог подняться, чтобы ехать в аэропорт. Так и не попрощались, как следует. Пили всё, что было в баре, и Юра на удивление хорошо себя чувствовал, не тошнило и ничего не болело, но мир был другой, будто открылась дверь, до того всегда запертая, и он свернул туда, спутав с дверью уборной. Этой ночью было вот так же: параллельный мир, где Юра слышал каждый звук. Стук холодильника в квартире наверху, шорох шин на проспекте, цоканье каблуков, далекий разговор, голоса веселые, радостные, и среди них дедушкин голос. Юра жмурился, закрывал уши, а голос всё равно вползал в голову, потому что в этом мире ладони не защищали барабанные перепонки от звука. Юра всё порывался спросить: деда, ты здесь? И не спрашивал. Дедушка, конечно же, бывал в этой квартире, но она не очень-то ему нравилась. Он этого не говорил, наоборот, очень хвалил и гордился Юрой, что вот, за достижения даже квартиру дали, это не кот начхал, но не нравилось, что студия, что шумно, что окна не на парк, а на улицу. У дедушки столько мест, которые он по-настоящему любит: дача, гараж, собственная квартира, так неужели бы он выбрал прийти сюда? Да, наверное. Потому что здесь Юра. — Деда, — шепнул Юра, пряча подбородок между колен. Комната пошла ходуном. Пол с потолком смешались, и люстра торчала посредине стеклянным цветком, но Юру это не удивило. Он помнил: это другой мир, в котором, значит, растут стеклянные цветы. Потрясающие, наверно, выходят букеты. Журнальный столик нависал, как уродливый жук, и отбежал от Юры со скрежетом, когда он потянулся взять с него телефон. Юра поднялся на ноги, запутался в стенах, пополз, собирая мусор на футболку, но не смог найти дверь, и остался то ли висеть, то ли лежать, а перед глазами плавной волной поднимался плинтус, словно Юра лежал в колыбели. Лежал и выл. А утром приехал Отабек. Он вошел в квартиру, снял рюкзак с плеча, поставил рядом с рюкзаком сумку и сказал, поглаживая Юру по спине, когда он упал в его объятия: — Ну всё, всё. Ты больше не один. Я с тобой. Технически-то они с Отабеком давние бро, думал Юра, снюхивая прохладу с его шарфа, а по факту — почти незнакомцы. Вот как бывает, когда ты профессиональный спортсмен и друг твой — тоже. И оба вы толком себе не принадлежите, особенно когда начались медали, кубки, пьедесталы, шоу, чтобы позволить себе всякие клёвые вещи, потому что на призовые действительно здорово не поживешь. А жить здорово хочется. Юра отступил на шаг, оглядел Отабека, держа за рукава кожанки. — Ты так вырос, — выдохнул он. Отабек застыл. А потом бросился к Юре, мигом стянул резинку с хвоста и встрепал ему волосы, поставив их дыбом. — Это я-то вырос? Я? Да я тебя на три года старше! Юра, впервые со дня, когда у него в московской квартире завязался узлом шнурок, рассмеялся.