Реплика

Они познакомились с Отабеком в спортивном лагере, который Яков Фельцман ежегодно устраивал для одаренных и потенциально одаренных детей и подростков. Ну как, познакомились. Странно это всё было. Юра вертел любую компанию на всех органах организма, ни друзей, ни приятелей, ему вообще ни до кого было. Не первая поездка, не первый раз отдельно от дедушки — да Юра уже и не совсем малышом был, одиннадцать лет, уже понимал, чего хочет и к чему рвется, — но первый раз в условиях, когда надо было вцепиться зубами, понравиться и остаться. Яков Фельцман, тренер грозящего стать великим Виктора Никифорова, отбирал к себе в команду с тщательностью, с какой королевский ювелир отбирает камни в корону. Это потом уже, оглядываясь, Юра видел, что был на три шага впереди остальных, а тогда некогда было оглядываться ни за спину, ни по сторонам. Вперед, через пот, через сбитые ноги, через проклятый балет, от которого по ночам выворачивало суставы в обратную сторону. Через постоянную боль, которую еще только учишься не замечать. И Отабек тоже был там. Старше, но легче ему от этого не было. Даже наоборот — хуже в разы. Приперся из союзной республики покорять ледяные вершины, а сам бревно неотесанное с сучьями. Смешной узбек. Юра его так и звал: «узбек, подвинься», «узбек, съеби», «хули зыришь, узбек?». Тот смотрел, и Юра тянулся ещё лучше, будто бы ему невидимая рука вытягивала носок. Смешной узбек пытался повторять. Пыхтел, кряхтел, пердел и старался, старался до момента, пока не сваливался на пол или на лавку, дыша, как тяжеловоз, но и тогда не отводил глаз, смотрел, как Юра тянет носки в посеревших от пыли чешках. Юра только морщился: слабак. А потом преподавательница бального класса, Агнесса Викторовна, сказала, показывая, как держать руку и как оттопыривать пальцы, чтобы смотрелось достойно, а не словно бы держишь хурму: — Юра, как тебе не стыдно? Мальчик приехал издалека, и он очень старательный. Не всех природа дарит одинаково. Ой ли, наморщился Юра, не вы тут рассказывали, что все результаты — есть труд, а понимание о своих талантах, детишки, засуньте себе между ягодичных мышц, когда сядете на поперечный шпагат. Ну, она не так сказала, но Юра точно понял её, как надо. И именно туда засунул её мнение по поводу талантов и трудов. Ты можешь пахать, как трижды проклятый, выжимать футболки, трусы, чешки и саму свою кожу от крови, только это всё равно, что разбивать сад в пустыне. Высадить-то можешь, вкопать деревья, посеять цветы, а дальше? Таскать круглосуточно воду, настраивать систему автополива из речки за сто километров, поливать высаженное своей кровью, а как только кончится кровь — всё погибнет и сам сдохнешь тут же, потому что вывернул себя наизнанку и выжал. Другое дело, посадить сад в черноземе. Где дожди, где бежит ручеек, где солнышко греет и ласкает набухшие на ветках плоды. Да, тоже пашешь как проклятый и развешиваешь потные шмотки на заборе, но и наслаждаешься же. Вот это и есть талант: вкалывать на плодоносной земле, а не пахать пустыню. А если у тебя мечта такая: сад в песках, будь готов, что на твоих деревьях только-только проклюнутся листочки, когда кто-то поумнее и поудачливее уже повезет урожай на продажу. Нетрудно догадаться, кто из них на какой почве убивался. И какие были результаты. Юра хмыкал, смотрел, задрав нос, а сосед по залу всё таскал ведра горячего пота в свою пустыню. Всё изменилось в какие-то пять минут, в перерыв. В раздевалке шумели, Юра придержал шаг, не хватало ему встревать в чужие разборки. Не заводить дружбы, не заводить вражды. Всё отвлекает от цели. Юра вообще не понимал, почему кто-то тратит на это энергию, силы и время. Или кого-то каждый год отбирают такие тренеры как Фельцман, и можно позволить себе отвлекаться на срачи в раздевалках? Ну, кто-то, наверное, может. У кого мама с папой оплатят и на второй, и на третий раз. «Ах, Эдичку опять не отобрали, а он такой талантливый мальчик, такой талантливый!», а Эдичка вместо того, чтоб жопу рвать, думает, что приехал на отдых с углубленной физкультурой. Юра таких презирал. Без зависти, просто. Знал, что не увидит на одном с собой льду. В раздевалке говорили. Приглушенно, чтобы никто не услышал издалека и не влез, но на мирную беседу отнюдь не похоже, голоса нервные, а один — с акцентом. Легким-легким. Не акцент даже, а так, выговор. — Всё? Ну и свалили. А первому голосу в ответ что-то о пидорах. Юра размазался по стенке и ждал, когда уйдут. В раздевалку было надо, а выдавать себя — нет. Опять доебались до кого-то, элитка. Проще не связываться, а то это в классе они хуи пинают, а подосрать — на это силы в двойном объеме тратятся. Особенно на таких, как Юра, талантливых и не местных, за кем не приедет в конце дня мамочка. Мимо него, не заметив, прошли одна вслед другой три фигуры. В коридоре не горела лампочка и, несмотря на яркий день, темно было, как в заднице, особенно после солнечной раздевалки. Юра постоял ещё, считая до десяти, и вошел спокойно, придерживая полотенце на шее, мол, разошлись по стенкам кто тут есть, Юрий Плисецкий пришел за своими… вещами. Узбек стоял и складывал Юрины штаны, потом пристроил их поверх сложенной майки на полку. Он был к Юре спиной, но тут глянул через плечо, развернулся весь и захлопнул дверцу шкафчика. Та грохнула, как пушка. Под лавкой, напротив, валялся Юрин один кед, а чуть ближе — второй, разбросав шнурки, как толстые провода. Узбек присел, подтянул один кед к себе, дотянулся до второго, поставил рядышком. И сам встал прямо, руки опустил вдоль боков и сказал: — Это не я, я не копаюсь в чужих вещах. А вот напрасно, подумал Юра, есть же суеверие, что надо заиметь себе вещь счастливого или удачливого человека, и через неё тебе самому передастся удача. Или то про съедение частей тела аборигенами? То-то у Юры шмотки через день как из жопы и грязные, а он всё думает, что сам виноват, швыряет, как попало без дедушкиного пригляда, вот и всё. То-то футболки потом воняют за три версты, в раковине стирать приходится и сушить на спинке кровати. Ф-фу-у-у! Па-адлы. Юра подошел, сел на скамейку. Защитник чужих шкафчиков стоял против солнца, и у него просвечивало уши малиновым. На кеды противно было глядеть, в футбол ими играли, что ли? Юра б бошками дебилья этого поиграл. Детский сад, блин. Почти юниоры — и такое. У юниоров, впрочем, ходили слухи, подлянки посерьезнее, чем пошвыряться чужой одеждой и повытирать ей шкафы. Ну фу же, фу! А этот… Юра смотрел на него свысока, а он!.. Ненормальный какой-то. — А чё ты не поправляешь меня никогда? — Ты всё делаешь правильно, — ответил шкафозащитник. — Тебя одного всегда хвалят. — А я не про то. Ты не узбек, мне сказали. Правда, что ли? Тот, прежде чем ответить, сел на лавку напротив, как Юра, расставив колени и опустив между ними руки, а потом вдруг протянул правую. — Я из Алматы, из Казахстана. Меня зовут Отабек Алтын. — А-а-а, — протянул Юра, нерешительно пожал руку, рука была влажная и горячая. — Понятно, казах, значит. А я… — Я знаю. Ты Юрий Плисецкий. — А. Ну да. — Кто ж его тут не знает, такого гада, у которого всё получается, потому что ему — по чистой удаче, естественно — перепал плодоносный садовый участок. — Будешь моим другом, Юрий Плисецкий? Долбанутый какой-то, подумал Юра, почему-то со смешком. Сжал руку крепче. К Юре Отабек приехал с готовым решением: он переезжает. — Ты ёбу дал? Куда ты переезжаешь? — Сюда, к тебе. Ты против? Юра остановился посреди комнаты, перестал размахивать руками и стянул бутерброд с журнального столика, на котором по-быстрому организовал чаепитие, пока варится картошка и греется мясо. Вдруг прорезался голод, да такой, что сожрал бы ботинки коньков, если б другого ничего не было. А что — они кожаные. Но оказалось, дядя Яша, уезжая, забил холодильник, а Юра не знал, потому что больше суток туда не заглядывал. Вообще не ходил в кухню, что там делать? А тут вдруг захотелось и есть, и пить, и помыться, потому что от тела несло каким-то дерьмом, Юра не сразу понял, что это застарелый пот. Как он довел себя до такого? Позорище! Дедушка отругал бы, он учил, что чистота — залог здоровья, а чистка зубов дважды в день спасает от стоматологов. Дедушка был прав. Дедушка долго ещё будет всплывать по всякому поводу. Не долго, наверное, а всегда, но не всегда же от этого будет подниматься такая тяжелая волна в теле, будто внутренности железные, а в горло вставили магнит, и они тянутся разом вверх, и Юру вот-вот вывернет наизнанку от боли. Надо пережить, переждать. Лилия так говорила: перетерпеть надо, Юра, все мы теряли, но всякая боль конечна, поверь мне, я знаю. Я знаю. Юра так и не спросил — откуда? Да понятно же, что не раз за жизнь успела похоронить. Юра и сам успел, но как-то всё было иначе. Бабушка оставила их, когда он был совсем маленьким, ещё до катка, да и маминых похорон Юра почти не помнил. Помнил, как тосковалось потом, как пахла мамина домашняя кофта, с которой он спал вместо игрушек добрых полгода, а самого момента трагедии — нет. Тогда с ним был дедушка. Теперь его нет. Значит ли это, что Юра должен бороться отныне сам? Отабек вот так не считал. Он вернулся из душа уже в домашнем, в обычных штанах и футболке с волчьей головой на груди, растер волосы полотенцем и довершил начатый разговор: — Как только я перестану быть нужен тебе — уйду. — Ага, и будешь мотаться туда-сюда? Тренер твой тебе что скажет? Так, стоп, ты вообще с тренером? Отабек и сам утащил бутерброд, набил рот, показал жестами: погоди, дожую, запил чаем и тогда ответил: — Конечно, с тренером. Но всё в порядке, ему есть, где жить. Ну я не знаю, подумал Юра, меня дядя Яша за такие выходки за яйца подвесил бы. Если б Юра ему такой р-р-раз и: мы переезжаем. Но у Отабека иначе. Юра не знал в подробностях — как, но если он смог вот так взять и приехать, значит, вообще всё по-другому, и значит, реально то, чего Юра не может себе даже вообразить в своем закрытом безразъездном мирке. Как начал тогда тренироваться у дяди Яши в команде, так и по сей день, всё на одном катке, а Отабека помотало по свету. Они потерялись после того лета. Юра остался, а Отабек вернулся домой. Не писал, не звонил, как в воду канул. Юра скучал, но особо тосковать было некогда. Да, единственный в жизни друг, да, он клёвый, и Юре не плевать, что он уехал и общение не продолжилось, но что тут делать, слезами каток заливать? Он гнал от себя мысли, что Отабек обиделся. Или ещё хуже: научился у Юры, чему сумел, и больше Юра не нужен. Толку от него — за тридевять земель. Потом оказалось — уехал в Штаты, а из Штатов — в Канаду. И тоже ему было ни до чего, ни до дружбы, ни до общения. Когда они годы спустя, как в кино, встретились в Барселоне, Отабек признался, что не хотел дружить просто так, было стыдно. В Юре уже тогда был виден огромный потенциал, уже было ясно, что его победы — дело времени, а Отабек таким будущим похвастаться не мог. — Я хотел, чтобы мы дружили на равных. — Ну ты пиздец! А я думал, ты хуй на меня забил! Там был ветер, на площадке над садом, он набросал волосы Юре на глаза, а Отабек тогда был уже стриженый, и ему ветер поставил челку дыбом. Он смотрел вперед, а потом повернулся к Юре. — Нет. Я бы никогда. И ты остался моим единственным другом. Если мы, конечно, ещё друзья. — И протянул руку как тогда в раздевалке лагеря. — Будешь опять моим другом или нет? Юра отпихнул эту руку, бросился и обнял за шею. Ну идиота ж кусок какой, а! Можно подумать, у самого Юры ещё какие-нибудь друзья были. И ничего не поменялось с тех пор, Отабек как был, так и остался Юриным бро. И для него это было всё так же серьезно: Юрино доверие, Юрина дружба. Боль Юриной утраты. Отабек сел на диван, взял в руки чашку. Он был действительно какой-то повзрослевший, старше Юры на вид. Да блин, он и есть старше, Юра забывает вечно, всё кажется, что они вне возраста. Отабек с Милкой Бабичевой ровесники, но Милка жесть какая старая, а Отабек нет. Просто взрослый стал, но так и Юра стал — взрослый. Двадцать уже. Вот исполнилось в марте. У Отабека заострились черты. Раньше он смахивал по щекастости на японца, а теперь стал весь как под линейку начерченный, только нос какой был, такой и остался: короткий и обрывается, как трамплин. Смешной. Зато в глазах серьезность целого мира. — Ты сегодня один ночевал? Вдоль позвоночника пробежал разряд, холодный, как язык ящерицы. — Один. Отабек смотрел испытующе, долго стискивал чашку, пока перешел к следующему вопросу: — И как? Как? Юра хохотнул. Нервно. Против воли. Вырвалось. Отабек качнул головой: то-то же. — Но я раньше вообще постоянно со светом спал! Когда один жить начал. Не мог в темноте, а потом ничего, даже наоборот стало — не могу со светом, мешает. И тут… — Тут другое. Юра, я не навязываюсь, выгонишь, значит, выгонишь, но я хотел бы остаться, пока тебе не станет лучше или хотя бы нормально. Это то, что я хочу сделать для тебя, как друг. Ты позволишь мне это? Ты забыл, подумал Юра, добавить своё извечное «да или нет?», чтоб не думалось долго. И Юра долго не думал, потому что знал уже в момент, когда Отабек появился на пороге: да, блин, этот парень будет жить здесь. Даже если б он сам не хотел, Юра наизнанку вывернулся бы, чтобы его затащить. Ещё одной такой ночи он не перенесет, а ночи такие, если корчить из себя супер взрослого и терпеть, будут одна за другой — и как тогда жить вообще? А жить надо. И тренироваться. И готовиться к следующему сезону. Блин, без Отабека ему не справиться. — Тебе уютно со мной? — спрашивал Отабек после. Юра всякий раз вскидывался, рывками кивал и говорил: — Да! Да, очень! Без тебя я чокнулся бы, наверное. Да не наверное, а точно. А с Отабеком жилось хорошо. Как одному. Так же спокойно, тихо, без лишней возни, когда живут двое, потому что он, на удивление — потому что таков уж он был, Отабек Алтын — почти не занимал места, и вещей у него было прямо-таки до неприличия мало. Всё уместилось в ящик большого комода. Юра не верил, что так бывает, у него шмотками был забит встроенный шкаф, тот самый комод, тумбочка, и всё равно они лезли оттуда, как тесто из кадки, и постоянно оказывались на стуле, на кресле, на кровати — везде. Черт знает что, перед Отабеком стыдно, этот даже носки ни разу не разбросал. Аккуратненько в стирку, потом высохнут — вложит один в другой, и в комод, сбоку. А рядом футболки стопочками, пара толстовок, свитеров, джинсы, тренировочное. Плотно-плотно. И каждый раз так складывает, и не ленится. У Юры аж вскипало: вы поглядите, каков педант! И сам не мог уже просто запихивать ком постиранного и задницей задвигать ящик. И места вдруг стало больше! Ничего себе! Жить стали вдвоем, а пространство словно расширилось. — Ты колдун! — как-то заявил Юра. Отабек посмеялся и ответил, что он бы взял этот образ для показательной, да боится быть бледной тенью на фоне ведьмы Гоши Поповича. Юра фыркнул: да когда это было-то! И вообще, к Гоше бы и обратился, он мастер драматических постановок, сотворил бы такого колдуна из тебя — все обоссались бы! Георгий после последнего своего сезона действительно этим и занимался — ставил программы. В хореографы подался, короче говоря. И имел, надо сказать, успех. Правда, в Москве. Перебрался сразу же, забоялся конкуренции с Барановской, которая к тому времени уже прочно заняла место хореографа в группе Фельцмана. — А чё, там типа конкуренция меньше или что? — спросил его Юра, когда Гоша приехал погостить к друзьям. Ну и вообще, тосковал, с его слов, по знакомому катку, хотелось коснуться родного льда — ой, да Гошка всегда был сентиментальным, как старый девственник! — Везде, небось, есть свои Барановские, — но говоря это, Юра огляделся, убедиться, что никто не слышит и не сможет потом донести. — Таких, — твердо ответил Гоша, — больше нет! — И кинулся расписывать её достоинства и таланты, будто Юра не ощущал их каждодневно на себе. Говорил, говорил, да так увлекся, что Юру вдруг дернула тупая, но от этого не менее здравая мысль: Попович влюбился, что ли? Ему ж как два пальца это самое, в смысле, как с горы катиться, и обязательно именно в ту, которой он не всрался ни на грамм, а трудно вообще-то представить, кому он всрался меньше, чем Барановской. Юра вообразил это в красках и тут же отставил подальше бутылку с водой. Не, ну не настолько ж Гошан извращенец! Ладно ещё дядя Яша, ему как раз, они с Лилией могут беседовать о золотых временах, когда костер освещал свод пещеры и шкуру мамонта. Юра поведал это Отабеку, а Отабек не плевался и даже не отодвинул чай, а сказал: — Лилия Андреевна — женщина с большой буквы. Юра решил тему не развивать. Им хватало тем для поболтать, но было так спокойно друг с другом, что и молчание не напрягало. Юра вообще впервые узнал, что молчание бывает — таким! Что не надо делать злое лицо, чтоб не трогали, вернее, боялись тронуть, а можно сидеть, играть в игрушку, читать с телефона или просто втыкать в потолок, потому что так заебался на тренировке, что даже голосовые связки устали, и тебя не тронут, потому что понимают и тоже не прочь помолчать вдвоем. Словом, Отабек был, когда его присутствие было необходимо, и Отабека словно бы не было, когда Юре хотелось побыть одному. Не сразу, но жизнь наладилась, хотя дух траура всё ещё витал в воздухе, как будто дедушкин портрет с черной лентой в углу остался не в московской квартире, а стоял здесь, на полке, и часто казалось, что увидишь его, если сейчас обернешься. Дух этот входил в легкие с каждым вдохом, но не уходил с выдохом и копился в душе, копился, а когда начинало казаться, что боли внутри столько, что вот-вот треснет по швам оболочка, она выходила слезами. Отабек садился рядом, прямо там, где Юру заставала истерика: на диван, на пол, на бортик ванной, и гладил спину, затылок, плечи. Не говорил ничего, только дышал у виска, а потом прижимал к груди и целовал в макушку. Как дедушка. Но от этого истерика почему-то не шла на второй виток, а наоборот, рассасывалась окончательно. И боль начинала копиться заново. Так прошло несколько месяцев. Юра в этом году пропустил все шоу, и даже не пытался подсчитывать, сколько не заработал. Деньги есть. Он не дурак же, чтобы всё спускать, он копил. Да, трат у спортсмена хватает: тренер, костюмы, коньки опять же. У Юры одни померли прямо в середине сезона: в ботинке треснула подошва. Он заметил уже в раздевалке, засовывая их в рюкзак. Глянул и ахнул: во-первых, потому что, ну ёб твою мать, впереди Чемпионаты Европы и Мира, а во-вторых, потому что могло кончиться серьезной травмой и просто чудо какое-то, что этого не произошло. Юра поблагодарил своего ангела-хранителя: спасибо, бро, и выиграл в новых ботинках Европу и Мир. Если бы можно было обменять медали — на дедушку, он обменял бы их все, за все годы, вместе с юниорскими кубками. Был бы он не спортсмен мирового класса, а обычный студент, жил бы с дедушкой, видел бы его каждый день и, может быть, — ну кто знает, кто?! — вернулся пораньше с пар и успел вызвать «скорую». Он выплеснул это на Отабека, хрипя и взвывая сквозь слёзы, а Отабек сказал: — Юра, этого не могло быть. Есть вещи, которые невозможно предотвратить. Смерть — невозможно, кем бы ты ни был. Кем бы я ни был, всхлипывал Юра, и жался к Отабеку всем телом: обнимай меня, пожалуйста, мне так плохо, у меня больше никого нет, пожалуйста, будь хотя бы ты. О-та-бек. И Отабек был. Жил в Юриной квартире, мылся в Юриной ванной, ел за его столом. Спал в его постели. Очень долго просто — спал. Так по-дружески, что они это даже не обсуждали. А что обсуждать? Другого спального места нет. Ну, диван, но он не раскладывается, и на нем неудобно, хотя Отабек и помещается в длину, потому что не вырос ни фига, что с него взять, с азиата. Юра помнил, что Отабек, вроде бы, был немного выше ещё в его, Юрины, одиннадцать лет, а теперь оказалось — наоборот. Бывает же, вот что значит — друзья детства, пусть и недолгие. Поначалу Отабек спал под вторым одеялом, но Юра, привыкший спать один и не считаться с занятой территорией, наползал на него по ночам, отвоевывал место, будто не помещался со своей стороны, и скоро стало понятно: что разные одеяла, что одно — разницы никакой. Всё равно будильник портил день, когда Юра прижимался Отабеку утренним стояком то к бедру, то к заднице, а то и такому же стояку. Юра делал вид, что не смущается, Отабек говорил, что всё нормально. И, кажется, и вправду было нормально. А что, два молодых мужика спят в одной постели, ну что с этим сделаешь — физиология! Физиология требовала, и Юра недолго делал вид, что не понимает — чего. Сперва нахлынуло удивление, что он, оказывается, ещё может — хотеть, потом на смену ему пришел стыд: дедушка умер, а тебе лишь бы трахаться, да? Он впервые подумал, что с того дня ни разу даже не подрочил, а времени прошло порядочно, уже наступило лето. Но это же в порядке вещей, да? Так и надо же? Ой ли. Не будь Отабека, может, и не надо было бы ничего, но он спал рядом и не уходил на диван, когда Юра забрасывал на него все конечности, когда во сне, а когда и бодрствуя, но посапывая театрально. Это на льду Юра мог показать что угодно, а в жизни не такой уж прям великий актер, и он это о себе знал. Отабек выходил в полотенце из душа, переодевался в комнате, разминался, упираясь ладонями в пол, а Юра смотрел, как натягиваются мышцы, и как торчит кверху тугая задница, и сам наклонялся скорее, чтобы руки сами не потянулись к ней. Выросло же такое из ушастого узбека, которого Юра и за человека-то не считал. Такое — охуенное! — А у тебя был кто-нибудь? — спросил Юра однажды перед завтраком. Ну потому что надо о чем-то поговорить, пока жарится яичница. Тема как тема. Они друзья, а об этом не разговаривали никогда, где тру-мужицкие разговоры, где вот это всё, а? — Юра, мне двадцать три года, — сообщил Отабек, будто Юра не знал. — Ты имеешь в виду отношения? О господи, блядь, насупился Юра, не-не-не, я не о твоих любовях и прочем говне, только не начинай мне затирать, как Попович, ладно? Нет, нет, знать не хочу, любил ты там кого-нибудь или нет, я вообще не об этом спрашивал, я тебя продавливаю на тему гейства, ну блядь, ну что непонятного! — Да, типа того. — Любви, — сказал Отабек, — не было. Юра привалился бедром к первой попавшейся поверхности, а она оказалась печкой. Сам Юра старался людей избегать, но если не избегал, то ему было всё равно — с кем. В смысле, что у человека в штанах. Он понял это о себе рано, и благодарить за понимание, подозревал, следовало Никифорова, который: раз, втиснулся на пьедестал ебаного кумира детства, первого, на кого дрочат втихушку в самом прямом смысле слова «дрочат», и два, потому что расхаживал перед ним голый в онсене, а без этого Юра, может, и не задумался бы о чужих членах вообще. Он это Виктору как-то раз даже высказал, когда Виктор ему подлил коньяку в кофе: мол, ты на какую дорожку меня толкнул, старый ты педик? Виктор очень смеялся и говорил, что ему в свою очередь надо тогда винить дядю Яшу, потому что тот как-то повел мелкого Виктора на тренировку в бассейн, а там не было детской раздевалки, и переодевались так, вместе. Юрочка, я не желаю тебе этого зрелища. Юра чуть не заблевал всё кругом тем гадским кофе. — Ах, Юрочка, — тем времен разглагольствовал Виктор, — однажды ты поймешь, что бисексуальность — лучшее, что тебе могла подарить природа. — Лучшее, что мне подогнала природа, — огрызнулся Юра, — талант к фигурке, а не способность возбуждаться на сиськи и хуи одинаково. В общем, о себе-то Юра всё знал, а вот об Отабеке в этом смысле — ничего.