Сердцебиение

Костя облокачивался на стену какого-то безликого ночного клуба, где Матрица выступала в эту ночь, и отчаянно пытался вытолкнуть из своих легких проклятые цветы. Боль в легких не переставала утихать ровно с того момента, как на его ладони появился первый ярко-пурпурный бутон гвоздики. Бекрев уже не помнил, когда это произошло, но точно знает одно — он не был удивлен. Тогда бутон гвоздики случайно заметил Валера, но, к удивлению Кости, не сказал ни одного резкого слова, а лишь тихонько бросил через плечо: — Уходи из группы, пока не поздно. Он тебя погубит. — И на полный непонимания взгляд Бекрева добавляет: — Вадима уже едва не погубил. Костя молчит, захлебываясь в собственной крови, а Аркадин едва сжимает его плечо в знак поддержки и неслышно уходит, оставляя того наедине с проклятыми цветами. На губах снова выступает кровь, и Бекрев сплевывает на землю пурпурные лепестки, а затем дрожащими руками достает из кармана зажигалку и сигарету и пытается прикурить, но та вырывается и падает аккурат фильтром в кровавую лужу. Костя тихо чертыхается и лезет за еще одной, но, как назло, это была последняя. Без сигарет он не выдержит — они хоть как-то помогали цветам не разрастаться чересчур буйно, ведь гвоздики не любят дым. Хоть после этого еще больше драло легкие — цветы отчаянно сопротивлялись, но боль в горле отступала, и Костя не лажал на концертах. Внезапно он почувствовал, как кто-то отчаянно тянет его вверх, и попытался помочь незнакомцу его поднять. Незнакомцу ли?.. От него пахло до боли знакомым одеколоном и крепкими сигаретами, и Костя неосознанно отодвинулся от стены, повисая на человеке. Тот прижал его к стене, и (как показалось Косте) брезгливо разжал его пальцы, крепко сцепленные на вороте черной куртки.  — Ева не узнает своего фюрера? — Глеб усмехнулся и закурил, одновременно каким-то чудом удерживая ослабшего Бекрева у стены. От такой близости Костя начинает задыхаться — Глеб пьянит, как опиум — и каким-то чудесным образом вырывается из дарящего облегчение плена. — Глеб, перестань. — Бекрев прикидывается раздраженным, на что Самойлов-младший лишь запрокидывает голову и смеется хриплым и прекрасным прокуренным смехом. — Сигареты не найдется? — Глеб кивает и протягивает Бекреву последнюю из своей пачки, отчего сердце последнего гулко падает куда-то вниз, а затем щелкает своей зажигалкой прямо у его носа. Бекрев лишь притворно хмурится и затягивается крепкими сигаретами. Боль постепенно отступает, и он чувствует прилив сил то ли от подавленных и проигравших очередное сражение гвоздик, то ли от присутствия Глеба рядом. Костя не замечает, когда Самойлов тихо уходит, оставив за собой лишь пару окурков в кровавой луже и тот самый сводящий с ума едва уловимый запах одеколона. У Бекрева снова подкашиваются колени, и он заходится в изнуряющем кровавом кашле, выталкивающем из легких злополучные гвоздики, но на удивление тот достаточно быстро прекращается. Концерт проходит как в тумане ровно до того момента, как Глеб облокачивается на микрофонную стойку, в который раз закуривает и медленно затягивает «Последний подвиг Евы Браун». Костя напрягается — в треклисте этого не было — но пальцы сами вспоминают мелодию и неспешно подыгрывают глубокому хриплому голосу Глеба. — Гитлер, ты мне муж, но ты мне враг… — затягивает Костя неестественно-высоким голосом, который постоянно срывается, но пьяной разгоряченной публике на это плевать. На мгновение он останавливается, и с его губ падают горячие капли крови. Падая к ногам Самойлова и обнимая его, Бекрев почему-то думает, что настоящая Ева Браун могла страдать точно так же, как и он от любви к своему «фюреру». Точно так же падала на колени и бессильно скребла ногтями бетонные серые стены, сплевывая на холодный пол кровь вперемешку с пурпурными гвоздиками, и точно так же бледной тенью следовала за любимым. К счастью, это была последняя песня, и Костя сразу же сбегает за кулисы и идет в комнатку, которую группе отрядили под гримерку. Но по пути его перехватывают сильные мужские руки и затаскивают в какую-то подсобку. Бекрев не особо-то и сопротивляется, чувствуя знакомый аромат одеколона, лишь слабо трепыхается в объятиях зажимающего его у стены Глеба и смотрит прямо в его выцветшие глаза. — Я же все вижу, Ева, — пьяно шепчет Самойлов, обжигая шею Бекрева горячим дыханием. — Скажи это для своего фюрера. Костя лишь мнется и впивается, как загипнотизированный, в ледяной взгляд Самойлова, а губы будто бы сами предательски шепчут: — Я люблю тебя. Глеб довольно хмыкает и касается губ Бекрева своими, слизывая капли крови. Почему-то у Кости перехватывает дыхание, а затем Самойлов резко отстраняется, а его окровавленный рот растягивается в дьявольской ухмылке. — Nicht gegenseitig, моя дорогая Ева, — скучающе произносит Глеб и отходит в другой конец каморки, ближе к выходу. — Auf Wiedersehen, mein Lieben, аuf Wiedersehen. Гвоздики за считанные секунды пробивают грудную клетку, и Костя сломанной куклой оседает на пол. В глазах застывает предсмертное недоверие, а по подбородку тонким ручейком стекает кровь. Глеб кошачьим шагом подходит к телу и закрывает остекленевшие глаза, проводит рукой по слегка заросшей щетиной щеке и стирает пальцем алую струйку, едва касаясь пальцем губ. А затем, резко развернувшись, выходит из каморки и тихо прикрывает за собой дверь.