Want to be wanted

Крис помнил, как когда-то в детстве мама, смеясь, рассказывала ему о паучьем чутье, наивном и тщеславном желании быть желанным. Это будто бы должно было помочь ему лучше понимать девочек — он как раз тогда недоумевал из-за поведения нескольких одноклассниц. Применимо ли понятие паучьего чутья к мальчикам — это по лукавым маминым словам предстояло проверить Крису самому и после поделиться с ней выводом. Он обещал, что поделится. Но годы его с матерью ласковой доверительной дружбы давно миновали. Крис давно перестал быть мальчиком, а мама ещё в те времена была уверена, что взрослым до подобной ерунды дела нет. Мама говорила, что в шутку называемое паучьим чутьё заставляет девочку, когда она попадает в какую бы то ни было новую компанию, обратить внимание на какого-нибудь парня. Тот ей приглянётся среди прочих или она не успеет рассмотреть всех, но заветное чутьё сработает, укажет ей на какого-то одного, не обязательно самого видного и боевого, но чем-то неуловимым притягательного. И на этого одного девочка станет осторожно поглядывать, мельком, не смотря прямо, нарочно не выдавая своего интереса, не тревожа его понапрасну, но тайно торжествуя, если он случайно окажется рядом, тайно наслаждаясь и волнуясь, если необходимо с чем-то к нему обратиться, неотступно следя за ним, невольно ради него красуясь и столь же невольно, неосознанно любуясь им. Это не самостоятельная влюблённость (ведь не будешь же влюбляться каждый раз, да и гордость не позволит, не позволит и чувство приличия, долга и принадлежности кому-то другому — другая влюблённость, бывшая ранее), но её суррогат (без этой игры юности не прожить ни дня), наивное и тщеславное желание, самовлюблённая прихоть, чтобы влюбился он. И тем тщеславие опасно, что оно быстро и легко опьяняет разум, вводит в заблуждение сердце и там, где самостоятельная влюблённость пышно расцвела бы, не менее пышно, не менее ярко и приятно и якобы не грозя дурными последствиями, обидами, расстройствами и долговременными обязательствами, расцветает иллюзия — нерациональная, мало чем обоснованная и не особо твёрдая, скорее легкомысленная и слегка печальная уверенность, будто этот желанный мальчик уже влюблён, будто и он посматривает на тебя, будто ему есть до тебя дело и он, если бы не скромность и не деликатность, если бы не его уважение к твоей независимости, давно подошёл бы, завёл милый разговор, а там рукой подать до большой и чистой любви, которая будет исходить от него и нужна будет в первую очередь ему, и он будет так настойчив и хорош, что придётся рано или поздно, так уж и быть, уступить и покориться его благородному напору, хоть тебе самой это не очень-то нужно. Когда нет любви и собственного желания, есть желание быть желанной и увидеть любовь в другом — природа всё предусмотрела. Но насколько отклоняется чутьё от истины? Быть может, тот заветный мальчик от начала и до конца не обратит ровным счётом никакого внимания, не заметит, ведь замечать нечего, и ни во что пребывание в одной компании не выльется — так чаще всего и бывает. Но всё-таки самообман радует, смущает и лишает покоя ищущее приключений сердце. Разве мужчинам во Вьетнаме есть дело до подобной смехотворной ерунды? Конечно же нет. Голова шла кругом. Десятки поспешных знакомств, единожды мелькнувших в жизни Криса лиц, имён, званий и слов вертелись каруселью. Вертолёты, жуткая жара и режущая глаза пыль, тела в мешках и опустошённые войною лица. Речь заменяла отборная залихватская ругань, которая Крису, к подобному непривычному и уж тем более этой речью не владеющему, по первости была интересна и забавна… Ореол романтики над всем этим ещё не развеялся. С неясной надеждой Крис представлял себе тех, кто станет здесь его семьёй. С кем он впервые пойдёт вглубь чужой страны — кто-то станет его другом, наверняка таким, о котором будет помниться всю жизнь. Чья-то смерть нанесёт незаживающую рану, кто-то повлияет на него определяющим судьбу образом и преподаст незабываемый урок, объяснит Крису, кто он есть на самом деле, а ведь именно ради этого он, бросив всё, в чём не мог разобраться, в чём не видел смысла, и отправился во Вьетнам. Среди первых своих тяжелейших дней в джунглях, в навалившемся разом кошмаре реальности, в грязи и влажной отраве, валясь с ног от усталости и излишне быстро теряя веру в выдуманные идеалы, Крис разучился о чём-либо думать. Он задыхался. Никак не связанные с войной, а какие-то прежние, домашние мысли и образы метались в голове как при лихорадке. Перед глазами скакали чёрные круги. Было жарко. Было душно. Тяжело и темно. Каждый участок кожи саднил. Внутри всё болело. Крис превратился в безвольный бескровный кусок мяса, который двигается, дышит и кое-как разлепляет глаза только потому, что его толкают, погоняют руганью и тормошат. Как он впоследствии здраво рассудил, в лесу его приветствовал приступ болезни прибытия: трудность акклиматизации, смена окружающей среды, незнакомые вода и воздух, перенапряжение, могла привязаться и какая-нибудь быстро проходящая, но изматывающая тропическая хворь — всё это вместе словно ударило под дых и совершенно выбило из колеи организм, молодой, здоровый и холёный, но всё же не готовый к немыслимым нагрузкам. Да и без этого Крис был ослеплён и оглушён впечатлениями, переходами, своей разбившейся вдребезги наивностью, первым увиденным мёртвым, первой несправедливостью, змеями, скверными насекомыми и всем этим новым жестоким миром. И ещё — безумной удушающей тяжестью за плечами. Но его не бросали. Толкали, волокли, поднимали за шкирку, когда он падал, приводили в чувства, когда его выбившееся из сил тело становилось что куль с мукой. Всё это делали для него не друзья, не родные, а находящиеся рядом товарищи, простые, грубые и обозлённые, ко всему привыкшие и раздражённые, им было совершенно наплевать на беспомощного новичка, но они поддерживали его, потому что он был звеном в их цепи. Тропическое крещение прошло успешно. Крис начал, наконец, распознавать лица. Он пока не помнил, да и не знал имён, но люди появлялись в его поле зрения раз, другой, третий и запечатлевались. Когда Крис пришёл в себя на открытом и безопасном пространстве походного лагеря он, избавившись от поклажи и напряжения, уже мог ориентироваться. Уже узнавал тех, кто был рядом прежде. Крису никто ничего не объяснял, но он интуитивно, дыша одним с товарищами воздухом и слушая их перебранки, вникал в аспекты отношений и определял роли. Он не чувствовал ничего, кроме боли, одиночества и усталости, но это длилось день, неделю, две и вот, стало привычным. Наскучило. И длиться это грозило вечность — целый год. Жизни пора было начаться. Долгие тоскливые письма бабушке написаны. Множество заданий, перепорученных Крису всеми кому не лень, исполнены. Насмешки выслушаны, оскорбления снесены, мозоли с ладоней срезаны ножом и желудок набит пересоленными консервами. Пришло время оглядеться по сторонам. Крис не мог сказать, когда именно он стал понимать, кто такой сержант Илаес, но наверное ещё до медленно пришедшего осознания, какой Илаес хороший и добрый, у Криса проснулось проклятое паучье чутьё, о котором он с грустной улыбкой, как и о далёкой матери, вспомнил. Что это, если не оно? Прежде Крис никогда его не испытывал, ему нечем было делиться с мамой. И спросить её он уже не мог. Оно ли это? Почему за Илаеса упорно цепляется взгляд? Он конечно хороший и добрый командир, не грубит и не самоутверждается путём унижения слабейших, но ведь дело не в этом. Ругая себя и не вполне себя понимая, Крис всё-таки чувствует, угадывает невесть какому животному принадлежащим чутьём, именно в нём и ни в ком другом, что Илаес питает пристрастие к людям своего пола. Начинаются эти смутные сомнения с осторожно вскользь брошенных взглядов издали — с внешнего вида Илаеса. Его не назвать крупным и мощным, ему явно не меньше тридцати, но в нём угадывается неразвитость, словно лёгкой тенью на нём лежат несущественные пока признаки физического вырождения. Его общая со многими (но далеко не со всеми) привычка ходить раздетым до пояса выдаёт его чистую и даже какую-то шёлковую на вид кожу и поджарое тело, конечно не тонкое и не хрупкое, но в нём нет ни одной лишней жиринки, мускула или волоска. Глупо было бы предположить, что он следит за собой, но проклятая иллюзия усматривала в нём что-то пагубно женственное, вернее, что-то пагубно и беспечно стремящееся к женственности, а в висящем на его груди переплетении жетонов, светлого крестика, толстого шнурка и бусин — усмотривала украшение, как ещё одно недостоверное свидетельство его сущности. Многие ветераны подобное носят, но на Илаесе это кажется чем-то… И лицо его. В нём нет ничего красивого (даже Барнс со своими ужасными шрамами и то привлекательнее). Крис конечно далёк от обвинений и предвзятости, он и в прежней мирной жизни не стал бы вешать на человека ярлыков, но и в прежней мирной жизни он бы такого, как Илаес, немного пожалел. Тайно посочувствовал. Ведь как чуткой и отзывчивой красоте не сочувствовать уродству? Красоте многое простится, а на уродство повесят всех собак. Это лотерея, но если уж кому-то повезло и природа его одарила, то другого природа обокрадёт. Так обычно складываются звёзды. Крис знал о самом себе, что обаятелен и красив. В школе и колледже он никогда не был одинок. Девчонки сходили по нему с ума, но сам он головы никогда не терял. Может, он не более красив, чем другие милые мальчишки из хороших семей, но и незачем в их ряду выделяться. У Криса приятная и располагающая внешность, он кому угодно понравится, потому что в нём нет ничего отталкивающего. А в Илаесе лежало на самой поверхности, как раз там, куда в первую очередь устремляется взгляд при встрече, именно что отталкивающее. Один сплошной изъян. С такой крокодильей физиономией трудно, наверное, очаровывать женщин. Мужчин, должно быть, чуть проще. Может и есть в этой почти безобразности своя характерная изысканность, но она на любителя. Такому лицу с первого взгляда не доверишься. В резкости и сухости черт невольно видится что-то злое и грубое, неправильное и вызывающе неэстетичное. Паучье чутьё жестоко подсказывает, что с таким лицом добиться любви непросто. С таким лицом остаётся либо быть рыцарем и благородно жертвовать собой ради прекрасных созданий, либо рассчитывать на любовь лица ещё более неприглядного, либо пользоваться своим положением, властью или силой убеждения, чтобы добиться… Крис наблюдал его в обществе других молодых и симпатичных солдат и видел, как Илаес по сравнению с ними некрасив, ну просто откровенно плох. Тихонько содрогаясь от гадливости и тоски, Крис представлял, что и ему придётся находиться подле Илаеса. Да, как и тогда, в первый раз в лесу, когда ему стало плохо. Илаес, вроде бы, помогал ему, и, наверное, именно тогда, не смотря на заволакивающую сознание муть, тошноту и головокружение, Крис всё-таки подсознательно приметил, как Илаес, тогда ещё совсем не известный, присев рядом, на него смотрел, словно удав с жабьей пастью, как решительно прикасался и как со скверной улыбкой (улыбка искажала и портила его физиономию ещё сильнее) говорил своим таким же, как и его зверская морда, скрипучим и странным, до мурашек неприятным голосом. Всё в нём было омерзительно. Всё нехорошо. Но хорошо было ощущать его обнадёживающее и спасительное присутствие рядом — это Крис помнил тоже. Вот поэтому Илаес такой хороший — потому что страшный. Будь он злым и свирепым, как Барнс, от него бы шарахались, а так прекрасные сознания вроде Лернера крутятся вокруг него как бабочки (а Крис ведь не уступит Лернеру в смазливости и молодости, так что и ему наверняка (наверняка!) придёт черёд крутиться). Да, крутятся и смущённо опускают взгляд, с восторженной гордостью отвечают на любезно-насмешливые вопросы Илаеса, искренне стараются ему услужить — со стороны отлично видно это обхождение — и как забавно Илаес рисуется перед симпатичными ему парнями, специально чтобы завоевать их обожание, свысока дарит их своим отечески-приятельским вниманием и одним позволением находиться рядом и говорить на равных повышает их статус в стае… И всё-таки он сержант. Между ним и обычными рядовыми лежит небольшая, но выстеленная битым стеклом пропасть, которую Илаес может легко преодолеть, как только захочет кого-то к себе подпустить, а рядовые — не могут. Вот и Крис может только поглядывать и, в который раз сбивая в кровь ладони, роя проклятые окопы и таская мешки и ящики, с омерзением и тоской вскользь подумывать о том, действительно ли между Илаесом и изящной птичкой увивающимся вокруг него Лернером что-то есть, и с глухой злой грустью отвечать себе — наверняка! Со своими друзьями Илаес приветлив и прост. С новичками всегда добр и снисходительно ласков. Только это, к его досаде, Крису пока и позволено — быть доверчивым птенчиком-новичком и послушно доверяться умелым когтям. Илаес, как маленькая орлица-наседка, всем помогает, о всех без разбору птенчиках с одинаковой усталой нежностью заботится. Осматривает их снаряжение перед боевой операцией, надтреснутым голосом с насмешливой интонацией даёт советы и наставления, шутит, приободряет улыбкой, кому-то скажет: «не волнуйся», кому-то: «не напрягайся так, всё нормально», кому-то: «если потеряешься, ты только не ори» — это Крису. Не хватает храбрости улыбнуться в ответ. Остаётся только с выражением трепетного внимания кивнуть и попытаться и не успеть выразить глазами свою преданность, бесконечную признательность и, может быть, что-то ещё. И это действительно так — если бы не Илаес, мало кто из новичков выбрался бы из этого звания живым. Несмотря на уродливость Илаес великолепен. Несмотря на ущербность и, в сравнении с другими солдатами, субтильность, он один из самых толковых и опытных бойцов (конечно не такой крутой как Барнс, но всё же один из лучших). Храбрости у Илаеса больше, чем у кого бы то ни было. Он скорее один проберётся через опасный участок, чем пошлёт на него десяток людей, половина из которых не вернётся. В его кошачьей вертлявости, немного даже смахивающей на ту, которой с лихвой обладают тощие вьетконговцы, его главное преимущество — пролезет где угодно, без страха, с бесоватой улыбкой и ярким, безумным, пусть и явно наигранным блеском глаз заберётся в тёмную зловонную нору, тающую логово врага и сотню смертельных опасностей. Он вынослив, он быстр как ветер и, кажется, бессмертен. Он любит рисковать, но только собой. Он великодушен, в нём нет ненависти ни к кому (даже к вьетнамцам. Причём как бы ни злословили приспешники Барнса, Илаес великодушен не потому, что трусливо следует политическим правилам ведения войны, а потому что он действительно добрый, честный и не приемлет насилия (по крайней мере тогда, когда можно его избежать)). Он никогда не унывает, не злится и он всегда будто бы наполнен изнутри прохладным мягким светом, похожий на звёздный… Если бы он только не был так уродлив. Если бы только не был так далёк. Между ним и Крисом и впрямь лежит пропасть. Илаес иногда оказывает помощь, походя защищает, если на Криса наскакивают с агрессией, при случайном пересечении где-то делится добрым словом — а даже это Крис не часто мог получить. В остальном же Илаес оставался недосягаемым. Где он скрывался, в каком мире жил — Крис не мог этого знать, покуда оставался салагой, способным только работать, стенать печальные письма домой и чувствовать, как подгибаются колени, когда приходит его очередь идти через джунгли впереди взвода. И всё-таки слишком уж часто, именно так часто, как хотелось бы, Крис ловил на себе его ласковый, но цепкий взгляд (от него бежали по загривку крупные мурашки — и от оказанной сомнительной чести, и от стыда, и от необратимости разгорающегося внутри смятенного чувства). Стоило приметить где-нибудь Илаеса и Крис уже чувствовал, как по коже пробегает, покалывая, ток довольной тревоги и горделивой, пусть и слегка униженной уверенности, будто бы Илаес любуется им издалека и только ждёт, пока Крис дорастёт до круга избранных. Не глупо ли, не самонадеянно? Да, очень глупо. Катастрофически самонадеянно. Но кто может запретить? И кто может опровергнуть. Всё шло как идёт. Письма бабушке становились всё мрачнее. Каторжная жизнь становилась всё привычнее и проще, а жизнь оставленная дома отходила всё дальше в необозримое прошлое и скрывалась в зыбком тумане будущего. Сгорали плечи и светлели волосы. Крис прошёл своё боевое крещение — увидел смерть друга, вернее, новичка-товарища по несчастью, на месте которого мог с лёгкостью оказаться сам. Сам же схлопотал первую несерьёзную рану, приготовился умирать и успел вообразить в ночном свете звёзд среди раскачивающихся лиан и нагруженных алмазным ливнем ветвей свет иной, прохладный и мягкий, ведь умирать это не так плохо, а сколько, сколько… Он полежал немного в госпитале и вернувшись увидел, что рубеж перейдён — он обзавёлся товарищами среди настоящих солдат и друзьями, теми, кто уважает и ценит его, с кем можно поболтать, покурить и выпить пива. Состоялся его переход из разряда многочисленного ничего не соображающего свежего мяса в плановые ребята, и один из друзей, сочтя, что Крис готов, привёл его в святая святых, куда детишкам хода нет. В особый клуб. В особое подземелье, освещённое гирляндами, свечами, психоделической музыкой и запахами тлеющих благовоний, а там смех, дружба в полумраке, алкоголь, лёгкий наркотический угар и всякое такое прочее… Крис догадывался, что Вьетнаме всё это цветёт ярким цветом, но не на глазах у начальства, а там, где никто не может помешать настоящим воякам отдохнуть. То, что ему позволили прийти туда, значило, что его признали и приняли. Что он теперь часть взвода. И он конечно был рад. И он конечно сразу заметил в уголке этого подземелья обособленное место императора — в гнезде свечей, патронных ящиков и ласкового света подвешенный гамак и в нём Илаеса, конечно же раздетого, конечно поедающего банан и выглядящего таким умиротворённым, счастливым и развратным, что даже смешно. Уж таким двусмысленным жестом и крокодильей улыбкой он приветствовал Криса, что закралось даже сомнение, не нарочно ли он, не издевается ли… Ведь не может же он не знать, как некрасив, и не может не понимать, что подобными гейскими ужимками, которые он, слава богу, не позволяет себе на поверхности земли, вызовет только отвращение и недоумение, особенно у того, кто молод и красив и кто пришёл сюда впервые. Зачем он так откровенно себя ведёт? Зачем кажется, будто всё уже решено? Как бы Крис был оскорблён и возмущён, если бы там, дома, какой-нибудь проходимец позволил себе сделать в его сторону подобный жест! Нет, в драку Крис конечно не полез бы, но и с мужчиной, уж тем более по такому блядскому зову, уж тем более с таким уродливым, не связался бы ни за что на свете. От одной этой мысли пробегает по коже мороз — с ним, с Илаесом, настолько хорошим и добрым, что совершенно невозможно чем-либо его обидеть, но при этом с настолько отталкивающим внешне, что тошно подумать о близости с ним. Так уж это нелепо и гадко, так стыдно… И трудно было отвести от него взгляд. И приятно было вскользь отметить, что красавчик Лернер сидит в сторонке от Илаеса и занят гитарой и глупостями… Но разве есть Крису до этого дело? Но разве не рад он, что всё решено, что не обманулся, что звёздам угодно было сложиться именно так, прихотливо и немного неловко, но первого взгляда не отменить, а именно с него всё начинается. Труднее всего было осознать, что произошло дальше. Осознать и решить, что было на самом деле, а что ему только привиделось. Что приснилось, что Крис сам выдумал и где действительное подменил желаемым — впервые попробованная марихуана (или что там ему давали, должно быть, не только её, но и много чего другого, а он всё, безраздельно доверяя, без разбора брал) ударила в голову и могла преподнести ему всё на свете: и то, чего он боялся, и то, чего желал, и то, в мыслях о чём он долгие годы будет не спать по ночам. Как по Фрейду, в ночных кошмарах иносказательно изображаются сексуальные фантазии, так же, может, и в наркотической дымке, музыке, смехе и ощущении близости чужих тел сознание воссоздаёт искомое. Крис был счастлив и пьян. Расслаблен и опустошён. Он слышал и видел музыку и себя самого. И себя самого он любил. Он любил людей вокруг и весь мир, но только не Илаеса. На вершине всей этой любви Крис хотел быть любимым им. Этим желанием было полно всё раскачивающееся, как река в темноте леса, сердце. Где-то заканчивалась реальность и начинались прекрасные иллюзии — там где Илаес вкладывал ствол винтовки в его рот, или там где Крис мог, вдыхая сладкий дым из его лёгких, получить частичку его самого, или там где можно было в опустевшем и уснувшем под утро подземелье без конца целовать и гладить его сбитые войной руки и случайно засыпать головой на его груди, лишь потому, что он удерживал (нет, не удерживал, но кто мог опровергнуть?)