Лесоруб

      Последующие три недели пролетели для меня без новых травм для тушки тела. Я купил ноут с подключенным интернетом, подарок на свадьбу Диме и с частью вещей как-то незаметно переехал жить к Егору. Подлечил синяки и ссадины и вернул работоспособность левой руки. С аванса за фотосессию с бельишком в доме Энтони Модельз малость пополнил гардероб. На деньги моей обожаемой истинной пары обносил местные продуктовые магазины и с энтузиазмом выготавливал завтраки, обеды и ужины. В часы, когда Егор был на работе, отдраил его квартиру до блеска операционной и встречался с друзьями, а если альфа был дома, шумно и сладко подолгу занимался с ним любовью на самых различных горизонтальных поверхностях. Ездил на примерки. Сделал тест на беременность — ура, отрицательный.       В общем, провел время не скучно и с пользой.       А потом вдруг настал вечер Икс. Ну зачем портные Ивана Павловича так быстро шьют?!       И страшно до звездочек перед глазами, и одновременно жутко любопытно, чего они там нашили, ибо обещанный Иваном Павловичем костюм клумбы я до сих пор целиком не видел, лишь отдельными, никак не складывающимися для меня в образ клумбы частями. Вот вы мне скажите, какое отношение могут иметь к клумбе болотно-зеленая атласная рубашка с длинным рукавом или узкие, расширяющиеся от коленей в клеш брючки? А длинный, того же цвета, атласный же, волочащийся по полу плащ? Ага, и я не понимаю, хоть убейте. Наверно, их сплошняком покрыли искусственными цветами уже после подгона по фигуре.       Эх, вечер Икс. В утро показа подскочил ни свет, ни заря от боли в животе и засел в туалете. Да, у меня, трусливого куска омежины, на нервной почве случилась медвежья болезнь. Это же не хухры-мухры, клумбу изображать у известного на весь мир модельера, ну и прихватило! И мне не стыдно, многие страдают подобной проблемой, так что нехуй ржать, лучше бы пожалели.       В месте уединения и философствования я провел около получаса — пронесло знатно, выбрался оттуда полегчавшим, наверное, килограмма на два-три и взбледнувшимся. Каждый раз, когда у меня стрясается понос, поражаюсь, откуда в человеке столько… кхм… дури.       Пока я избавлялся от дури, проснулся и Егор. Мое плачевное и явно не подиумное состояние альфа с первого же взгляда оценил правильно, как и время на часах, и сделал то, что некоторые подлюки так и не соизволили сделать, невзирая на мою просьбу выше этажом — меня пожалел. Отлично пожалел: отвел обратно в кроватку, уложил под одеялко, напоил валерьякой, прилег рядышком и принялся успокаивающе зацеловывать и заласкивать. Я чуток похныкал, расслабился в кольце его сильных, надежных рук, прекратил трястись и вырубился, чтобы встать к полудню вполне вменяемым.       Не доверяющий давшим утром сбой кишкам, я отказался от предложенного Егором плотного обеда, ограничившись крепким, сладким чаем с сухарями, и вновь заперся, теперь в душе. Мне требовалось тщательно сбрить с кожи растительность, поскрестись разными пиллингами, помыться, почистить зубы и привести в порядок двадцать ногтей.       Не сомневайтесь, процесс затянулся на час. Понимающий, что таким способом его пара уравновешивает свою хрупкую омежью психику, Егор не доставал — не стучался в дверь каждые десять минут с криком «Вылазь, тебя в канализацию засосало, что ли?» и терпеливо ждал, шуршась по квартире, когда выйду сам.       Дождался — я вышел, чистый, абсолютно везде идеально гладенький, сверкающий белоснежным, испуганным оскалом. И… тут же утянул в кровать и знатно отымел. Зачем? Элементарно — вышиб из меня членом последние капли дури.       Ecли до секса я еще малость подергивался, норовя сорваться в истерику, и робко пищал «а может, отменить показ?», то после стал тихим до заторможенности. Вдруг окутали томность с кошачьей ленивой вальяжностью, обычно резковатые движения обрели омежью плавность. Лежать и мурчать. Мыр-р-р, мыр-р-р… Хорошо, спокойно…       Хуй-на-на, фотограф понежиться не позволил, выволок из кровати, подмыл, одел и подмышку потащил из квартиры.       — Контракт, — фырчал он на мои сбивчивые протесты. — Неустойка. Честь викинга. Имей совесть, котенок, это твоя работа!       Япона папа, ебущийся зелеными моталками в позе «рак», я был в курсе и про прописанную в контракте круглую сумму неустойки, и про честь, и про совесть, и даже о предках-мореплавателях не запамятовал. Но, блядь… Страшно же до обморока! Подиум узкий и скользкий, костюм-клумба наверняка громоздкий, неудобный. А если я споткнусь и грохнусь? Или, ослепленный софитами, умудрюсь шагнуть за край и рухну к зрителям? Запнусь, неуклюжая колода, за длинный плащ? Опозорюсь по полной программе!       Хихикающий Егор сунул мне в липкую от пота ладонь маленькую белую таблетку.       — Под язык, успокоительное, — приказал тоном, не терпящим возражений. — И рассасывать медленно. Я подчинился, закинул лекарство, куда велел альфа — сладковатая, и мы поехали. Папочка, не хочу! Увы и ах, метаться поздно. Неустойка плюс растреклятая викинговая честь, ага.       Я, уже накрашенный визажистом, разглядывал предложенный мне костюмером костюм с глубоким недоумением. Какая изумительная, достойная особы королевских кровей роскошь. Иван Павлович что-то напутал с клумбами.       Изящные вышивки, бахромочки, бисер, кружева, да еще и головной убор, то ли венок, то ли корона, сразу не разберешь, сплетенный из позолоченных полевых цветов. Бля… Я сейчас это все надену, невероятно — рубашку, брючки, плащ, перчатки и венок, и в них выйду на подиум.       А вот и моя свита, очевидно: десятка полтора лесных зверей. Медведь, волки, огненно-рыжая лисица с пышным меховым хвостом. Пара раскидисторогих, почему-то прямоходящих оленей, лось, тоже прямоходящий и рогатый. Бе… белочки с альфу ростом, четыре штуки. Две громадные мыши и два толстеньких бобра. Итить. Зачем столько зверей-то набежало? Непонятка.       Сопровождаемые загадочно щурящимся Иваном Павловичем звери явились не с пустыми руками, приперли нечто, подозрительно напоминающее сидячие носилки и сплошь увитое зеленым цветущим плющом.       Япона папа. Носилки? Это кому? Мне? Получается, меня на подиум понесут? Так вот зачем столько северной лесной фауны, носильщики, вестимо. Охуеть. Я на подобное не подписывался, сам с ногами, не инвалид!       Угу. Можно подумать, мои вполне законные протесты кто-нибудь слушал — грубо запихнули в костюм, накинули на плечи плащ, водрузили на голову корону и чуть ли не пинком под зад невежливо загнали на носилки. Усадили там в центре по-турецки, в левую руку всучили живую ветку сосны с шишками. И подняли, готового взвыть в голос от ужаса, и таки понесли. Куда-куда, на подиум, конечно. К славе.       Вынесли и замерли истуканами, не шелохнутся.       Прибыли, значится, ебтыть. Стоим, точнее, звери стоят, с груженными мной, тихонько скулящим, носилками на плечах. Я сижу, потею, решаю, обморочаться или нет, жалобно поскуливаю. Софиты жарят, приятная ритмичная музычка ненавязчиво играет, щелкают затворы фотоаппаратов.       Эй, звери, вы зачем не разворачиваетесь и не уносите меня обратно, я не въезжаю?! Мы еще партию зверей ждем?! Охотника с ружьем на вас нет, мигом бы разморозились, тикая за кулисы!       Музыка резко оборвалась, яростный свет софитов притух, и я насторожился, смаргивая слезы. Кажется, намечается нечто интересное и необычное, вон как зрители притихли. Не к добру, ой-ой. Боюсь-боюсь-боюсь, мочевой пузырь, угомонись! Я не должен уписаться на глазах у стольких людей!       Невразумительное шевеление в зале, между рядов зрителей идет кто-то высокий и широкоплечий, у груди навесу держит пестрый букет. Разноцветные лилии, хризантемы? Далековато, не разобрать.       Альфа, вроде, по комплекции.       Приближается, приближается…       Альфа. Без сомнений, альфа. Двадцать шагов, пятнадцать, пять, три…       Тормознул у края подиума, распространяя вокруг аромат борщевика с нотками хвои, опустился на одно колено, лучезарно улыбается, протягивая снизу букет полевых цветов, — васильки, ромашки, колокольчики, — и на ладони раскрытую бархатную алую коробочку. О-о-о…       — Инге, — спрашивает громко. — Выйдешь за меня замуж? Я тебя люблю, родной.       Я… я не знаю, как в подобных ситуациях реагируют лесные принцы, клянусь. Приоткрыв рот, опускаю сосновую ветку и, потрясенно помолчав, плача, лепечу счастливое, захлебнувшееся рыданием «да».