Мужчина французского лейтенанта

До встречи оставалось еще полчаса. Тем не менее, Рене Марешаль сидел за столиком уже минут десять, чувствуя, как весенний ветер ерошит волосы надо лбом, и улыбаясь при мысли, что у любого, кто вздумал бы за ним наблюдать, лопнуло бы терпение. А вот с его собственным терпением творилось что-то странное в последнее время. Он не просто готов был ждать. Он приехал сюда заранее, чтобы минута за минутой пережить ожидание... Метрдотель проводил его на террасу и кивнул в ответ на утвердительный взгляд, заранее зная, каким будет заказ. Он точно так же знал, что, когда появится уже виденный им прежде молодой человек и спросит, здесь ли господин Марешаль, его следует проводить на террасу и оставить их там одних. Un homme distingue* из министерства обороны имеет обыкновение встречаться со своим человеком из вооруженных сил. Лучше не знать, о чем они говорят. Мартен был пунктуален, Рене знал, что увидит его именно в то время, на которое они договаривались, но это ничего не меняло. В его суетливой, запруженной делами, сжатой, как пружина, жизни существовало нечто, не подчинявшееся ее законам и правилам. Возможно, благодаря этому она и оставалась жизнью. С некоторых пор ему доставляло невыразимое удовольствие самовольно проводить черту, отделяющую время, посвященное любовнику, от всего остального, вопреки здравому смыслу и ненасытному потоку обязанностей. Он до сих пор вспоминал, как, провернув этот номер впервые, поймал на себе озабоченный и изумленный взгляд своего помощника. Дидье прекрасно знал его расписание и, как никто, имел представление, каково выкраивать в нем время, чтобы привести в порядок руки перед очередным заседанием в министерстве, выбраться на постановку, обещавшую стать гвоздем сезона или хотя бы мельком увидеться с кем-то, полгода домогавшимся аудиенции. Но уже в следующую секунду его взгляд стал почти сочувственным. А еще через секунду — приковался к планшету, выискивая зазоры в плотном плетении разноцветной разметки. Их там не было, их еще предстояло создать, измыслить... Потому что двенадцатого в Руасси—Шарль-де-Голль приземлится самолет, из которого выйдет мужчина без багажа, не плативший за билет. И еще до того, как он устремится в направлении вокзала, Рене Марешаль намерен прибыть туда, где назначена встреча. «Господин советник, он доберется туда только к часу», — быстро произведя в уме все расчеты, на всякий случай подсказал Дидье и услышал в ответ безмятежное «Я знаю». Возможно, ожидание встреч было лишь предлогом для того, чтобы создать эту вот паузу. Не следовало так себя чувствовать в сорок лет, но Рене порой ощущал, что изрядно устал от повседневной гонки, в которой он, что и говорить, на три корпуса обскакал многих своих ровесников. Поэтому он наслаждался тишиной и молчанием, небрежно скользя кончиками пальцев по салфетке и чувствуя, что против воли улыбается своим мыслям. Ах, нечего им было улыбаться, впору было взвыть. Он уже не хуже Дидье знал расписания самолетов и поездов. Эти чертовы железнодорожные ветки юго-восточного и юго-западного направления стали чем-то вроде продолжения его собственных вен. Монпарнас, Берси и Аустерлиц** вонзались в них иглами; вокзальные часы безжалостно отмеряли дозы... И, возможно, это было еще одной причиной, почему он был здесь за сорок минут до того, как нога Мартена Фуркада должна была ступить на террасу. Он хотел принадлежать ему. Если не ему самому, то хотя бы мыслям о нем, воспоминаниям, ожиданию... Вот в этот миг, когда он сидел в одиночестве на обдуваемой шаловливым ветерком террасе, для него ничего другого не существовало. Ветерок откровенно заигрывал: пошевеливал уголком причудливо расшитой салфетки, воровал источаемый чашкой кофе пар, норовил заглянуть через плечо в газету — вопреки всему, Рене любил бумажные издания, и метрдотель был в курсе его слабости, — и без конца ласкал волосы надо лбом, вызывая воспоминания о кое-чьих пальцах. Эти пальцы касались его лба восемнадцать дней и пять часов назад. Здесь, в Париже. Не в этом отеле, в другом. Взгляд Рене с тоской скользнул по парижским крышам. «Ты моя семья», сказал он. Хорошо сказал. Он еще не понимает, что семья — это когда из ночи в ночь со спокойной душой имеешь свою любовь под той же крышей, под которой спят ваши дети. Перед глазами снова раскинулась громадная кровать на другом краю Парижа. В утренних сумерках тело нагишом свернувшегося посреди измятого лежбища Мартена показалось ему до странности миниатюрным. В номере разливалась изрядная прохлада. Рене несколько раз коснулся панели кондиционера, чтобы исправить это обстоятельство, и, отрывая у глаз лакомый кусок, бережно накрыл мужчину на постели еще хранящим тепло одеялом. Мартен шевельнулся, но не проснулся. Кажется, только уснул крепче, согреваясь. Устроившись рядом, Рене какое-то время созерцал абрис его тела, дивясь, почему оно вдруг показалось ему таким тоненьким. Может быть, из-за сложенных вместе коленок. Душу вдруг пронзило болезненно сильное желание, чтобы Мартен навсегда позабыл эту вот привычку сжиматься на узкой койке и на всю оставшуюся жизнь научился спать, вольготно раскинувшись во все стороны. Но как убедить этого непостижимого упрямца променять казарму в Анси на парижский особняк, Рене не знал. Он обладал достаточной властью, чтобы организовать передислокацию целого полка, но не в его силах было добиться перевода одного-единственного лейтенанта поближе к Парижу. Единственно, он мог подобраться к нему поближе прямо сейчас... Марешаль скользнул под одеяло и, презрев риск разбудить, прижался к Мартену. Тот лишь сонно привалился к нему и подмял коленом, не открывая глаз. Хрупкая фея вновь превратилась в рослого парня, и Рене хмыкнул, пытаясь устроиться поудобнее. Он часто ловил себя на мысли, что нипочем не справился бы с ним, ни при каких обстоятельствах, и это даже без учета специфических компетенций в области рукопашного боя. Мартен попросту был сильнее. Даже тогда, восемь лет назад, когда, жмурясь и вздрагивая от волнения, лег перед ним на спину. И тогда, много позже, когда отступал к кровати, торопливо расстегивая рубашку и шепча «Сейчас, подожди...» «Я достаточно ждал!» просипел Рене, дергая, вгрызаясь в обнажающееся плечо и слыша, как затанцевали по полу обреченные пуговицы. И тогда, когда... Марешаль помотал головой, отгоняя позорное воспоминание, и уткнулся лбом в разлет твердых ключиц. Мартен простил его сразу же и никогда не напоминал, но позабыть Рене не мог, и никчемное «прости» рвалось с той поры с языка. Он никогда не произносил его вслух, но даже и сейчас его твердили губы, все нежнее обцеловывающие ключицы, и скользящие по груди кончики пальцев, и... Черт, надо дать ему поспать. Надо просто дать ему поспать. Вновь прильнув к Мартену, Рене захлебывался его запахом и искал снова услышать этот звук... Он никогда не думал раньше, что человеческое сердце может биться так медленно и мерно. По сравнению с этим все, что до него когда-либо доносилось из другой человеческой груди, мужской или женской, казалось просто нервным дребезгом. Здесь за каждым ударом следовала почти пугающая пауза, но на смену ей с необманывающей ритмической надежностью приходил такой же четкий удар. Он внезапно подумал, что это, как ничто другое, напоминает ему ритм их свиданий. За каждым из них неизменно следовала страшащая своей пустотой пауза — восемнадцать дней? ха! а восемнадцать недель?! ведь было и такое... — а затем раздавался новый удар сердца. Это сердце было сильным, верным, надежным, преданным, оно не собиралось останавливаться...и биться как-то по-другому, кажется, не собиралось тоже. Оно не собиралось снисходить к нервозному дребезгу в его собственной груди, отдававшему в последнее время странным колотьем всякий раз, как этот силуэт исчезал из вида. Однажды, несколько лет назад, Рене впервые задумался о том, что чувствует сам Мартен, расставаясь с ним. Присев за столик кафе на Лионском вокзале, он вот так же пригубил кофе и развернул газетенку. Пауза после бывала не менее необходима, чем пауза до. Рене не испытывал желания с размаху окунаться в поток обыденности после свидания. Мысленно проводить его до перрона... Отрешенно поозираться вокруг. Изжить послевкусие. Закрыть очередную главу. Он успел допить кофе, призадуматься о дожидавшихся его делах и машинально, безотчетно, проверить, какая погода в Гренобле. Разница с Парижем составила рекордные одиннадцать градусов. Еще совсем лето! Свежая память услужливо подсунула загорелые скулы, обжигающе горячие бедра и нацелованные губы, со стоном глотающие воздух...и потом — пуговичную россыпь на полу. Он даже не дал ему дойти туда, где замшевая лапа ковра самодовольно выгораживала пространство вокруг кровати. Нет, потом они, естественно, переместились на кровать, и Мартен бросил ироничный взгляд на ненавязчиво красующееся на некотором отдалении зеркало. Но ничего не сказал. Он не мешал ему любоваться, по-видимому, ничуть не стеснялся этим обстоятельством, но сам ни разу туда больше даже не взглянул. По крайней мере, из постели. По мнению Рене, там очень даже было на что посмотреть, и отклик его собственного тела на это зрелище был недвусмысленно сильным и ярким. От Мартена это, конечно же, не укрылось, но он вновь ничего не сказал. После, мерно лаская влажные прядки за его ушами, Рене счел нужным на всякий случай изречь, что в постели хорошо все, что служит удовольствию. «Согласен», — тихо ответил Мартен, не меняя позы на боку, спиной к нему. «По-моему, ты начинаешь думать, что я качусь к импотенции!» — саркастически предположил он. Ему самому было чуточку неудобно за обнаружившуюся разницу — встреча получилась необычайно бурной, и причина, несомненно, крылась вон там...поблескивая в ветвистой ажурной раме. «С чего это?» — тут же обернулся Мартен, устремив на него смешливый взгляд. У Рене отлегло от сердца. Нет, он точно не сердился...просто странно, что так и не посмотрел. Он бы на его месте точно собой полюбовался! Воздрузив его ногу себе на плечо и блаженно скользя пальцами по очертаниям колена, он еще раз дал ему понять, что просто так получилось. «Ты бы о другом беспокоился, — вдруг сказал Мартен, не сводя с него глаз. — Твои люди хоть что-то проверяют?» «Проверяют. Не волнуйся». «Да мне-то что!» — фыркнул он. Рене лишь покачал головой и прижался щекой к щекочущей поросли, покрывавшей стройную голень. Мартен не выдержал его взгляда и, судорожно сглотнув, отвернулся к окну, где зыбкий дневной свет боролся с неподъемной тяжестью портьер. Вздохнув над этим обстоятельством, Марешаль горячо приник губами к порядком застисканной лодыжке, скользнул рукой по исподней стороне бедра, настойчиво придвинулся ближе и спустя совсем немного времени Мартен, все так же глядя в сторону окна, закусил костяшки пальцев. И на сей раз Рене вполне хватило этого зрелища... Да, еще неизвестно, кто кого компрометировал. Парижские пройдохи, кажется, готовы были начать лишь догадываться о том, о чем вся его дивизия прекрасно знала уже год. И Марешаль даже отдаленно не представлял, чего ему это стоило. Мартен ни о чем не рассказывал. Он просто выдирался к нему всякий раз, когда предоставлялась возможность, и появлялся на вертолетной площадке, когда такая возможность вдруг появлялась у господина советника. Его отпускали. И еще, наверное, отпускали немало ехидных замечаний...а может быть, и обидных, а может быть, и невыносимых. Рене подозревал, что никогда об этом не узнает. Большую часть сведений об его жизни он с самого начала получал опосредованно — примерно так же, как узнавал, какая в Гренобле погода благодаря телефонному приложению. Эта чертова погода и стала причиной сердечного спазма. Он вдруг дал себе отчет, что, хотя там гораздо теплее, чем в Париже, Мартен не сможет даже позволить себе снять джемпер. Рубашка-то под ним практически лишена пуговиц... На вокзале ему придется купить новую. Если у него будет время. А если не будет? Тогда он явится на свою базу вот так, одетый не по погоде, и кто-нибудь да станет свидетелем его переодевания... И этот кто-нибудь поймет, что его высокопоставленный любовник не только грубая свинья, но и безмозглый кретин. Как, как он мог позволить ему уехать в таком виде?! Да нет, вид-то как раз был абсолютно нормальный. Мартен все-таки подошел к этому зеркалу, будучи уже полностью одетым, и критически смерил отражение с головы до ног. Придраться было не к чему, и Рене, озорно привстав на цыпочки, из-за плеча встретился с ним глазами в безупречной глади зеркала. Пуговицы в верхней части рубашки не пострадали, их он успел расстегнуть. А вот то, что ниже... Об этом он и не вспомнил, пересекаясь с ним глазами. Слишком хорош он был в этом своем джемперочке бесподобно идущего ему цвета navy blue... Рене Марешаль давно не был так сердит на себя. Задача, при всей своей ерундовости, оказалась мучительно каверзной. Будь его любовник обычным парнем и к тому же парижанином, он самолично и не торопясь выбрал бы ему штуки три шикарных рубашек и велел доставить по домашнему адресу, уже прикидывая, в каком ресторане дать ему возможность блеснуть обновкой в самое ближайшее время. И все было бы просто замечательно и по-своему даже мило. Но его любовник в этот отрадный сценарий не вписывался, увы, никаким краем. Во-первых, он сидел в поезде, мчавшемся в проклятый Гренобль. Девять из десяти, что у него не будет времени что-то себе купить, потому что ему надо вернуться в расположение части к точному времени. Рене уже знал его достаточно, чтобы понимать: Мартен Фуркад скорее явится туда голым, чем опоздает. Знал он и еще одну деталь: Мартен имел стойкую привычку обходиться в этой жизни минимумом личных вещей. Есть все основания полагать, что он просто-напросто остался без всякой замены этому элементу гардероба на неопределенное время. Доставить посылку на базу? Один черт знает, когда он ее получит. Если получит. Распакованную. Смотрите-ка, этот шишак из министерства накупил ему рубашечек!...Марти, что, дело к свадьбе? Черт! Будь он нормальным человеком, все это можно было бы доставить и домой, но он же там почти не бывает. То командировки, то тренировки, то учения, то сборы, то... Будет подношение к Рождеству, и то не факт! Кстати, о подношении. Три не примет, это точно. Одну – посмеется про себя...нет, он-то, может, и не посмеется, но сам Рене сдохнет от отвращения к себе. Одну порвал, одну возместил. Как в страховой компании. Тогда что, две? Две. И еще надо, чтобы он стал их надевать. Слишком шикарное и дорогое он не станет носить, это ясно. Или проваляется, или подарит. Они должны быть хорошими, но простыми, чтобы понравились. А часы-то тикают!... А поезд-то мчится!... Ощущая, что от обилия переменных у него кружится голова, и что снабжение одного несчастного сержанта французской армии одной несчастной рубашкой взамен порванной на нем в порыве страсти...нет, двумя несчастными рубашками!...сопоставимо по сложности с организацией десантной операции, Рене снова позвонил Дидье. Когда помощник подскочил к нему, времени на раздумья не оставалось: — У меня к вам просьба. Если вам удастся ее выполнить, вы меня очень обяжете лично. Тот всем своим видом изобразил готовность к действиям и предельную лояльность. Впрочем, она действительно была ему свойственна, что Рене давно и сознательно ценил. Не узнавая своего голоса и избегая смотреть в преданно устремленные на него глаза, он проговорил: — Я...остался некоторым образом виноват перед человеком, с которым только что попрощался. Я причинил ему...имущественный урон, о чем весьма сожалею. Я прошу вас приобрести две однотонные повседневные рубашки, на ваш выбор. Размер...ну, вы его видели... Дидье понятливо кивнул, и Рене ощутил, что краснеет. — Эта посылка должна оказаться там, куда он направляется, раньше, чем он туда прибудет. Дидье снова кивнул. Точка назначения тайной для него тоже не являлась. — И самое сложное, — Марешаль нахмурился и запнулся. — Он должен получить ее так, чтобы это никоим образом его не скомпрометировало. Дидье кивнул в третий раз с видом человека, который не предвидит ни малейших затруднений. — Ни в глазах сослуживцев, ни в его собственных... Вы уверены, что справитесь? — тревожно вопросил Рене — Вполне, — невозмутимо подтвердил тот. — Господин советник, если позволите... Дидье никогда не фамильярничал. Выделив его с самого начала именно по этой причине из толпы практикантов, которые были моложе него всего на несколько лет, Марешаль впоследствии ни разу об этом не пожалел. Поэтому сейчас, когда его голубые глаза необычайно твердо уперлись в его собственные, он только кивнул. — Я должен иметь возможность переслать вам несколько фотографий в самое ближайшее время. Это важный вопрос, и я не возьмусь действовать, пока вы не одобрите мой выбор лично. «Важный вопрос»... Между прочим, да. И, между прочим, прекрасно, что он это понимает. И, между прочим, прекрасно было бы самому понять, почему он не уходит. Дидье все так же стоял перед ним, словно ожидая еще чего-то. Как и положено хорошему ассистенту, он был умнее своего босса, и Рене вовсю пользовался этим обстоятельством. Конечно, Мартен откроет коробку или пакет, и там будет пара каких-то рубашек... Написать ему смс-ку? Какую, в какой момент, о чем? Привет, на вокзале тебя найдет курьер? К черту. Но не на визитке же!... Проклятый цифровой век. Дидье Всемогущий был дитя своего века и с бумагой не дружил, можно было даже не спрашивать. Взгляд Рене упал на столик. Вот уж истинно — венец всей этой идиотской ситуации... Однако, время дороже. Он присел за столик, решительно расправил чистую салфетку, извлек из кармашка «Паркер» и застыл. Голубые глаза Дидье сочувственно взирали на господина советника министра обороны, не представлявшего, что написать парню, которого поезд уносил с каждой секундой все дальше и дальше, делая задачу все труднее и труднее. Ну, сколько можно так сидеть?! Господи, сжалься, подскажи, какие слова должны проступить на этой салфетке с эмблемой вокзального кафе Gare de Lyon... «Надеюсь, ты меня простишь. Мне очень неловко, что так получилось. Пожалуйста, дай мне возможность как можно скорее увидеть тебя. В той, которая понравится больше». — Возьмите, — Рене протянул помощнику сложенную салфетку, ничем не защищенную от человеческого любопытства. — В добрый час. Вскоре на его телефон упало пять фотографий, из которых он почти наугад выбрал две — Дидье прекрасно понял, что от него требуется. Марешаль отплатил ему полноценным выходным, стараясь не думать о том, сколько народу тот поставил на уши, чтобы сто минут спустя после этого разговора один гасконский сержант получил на перроне коробку с парой парижских рубашек... «Тебе не стоило так беспокоиться». Он расхохотался от радости, получив это сообщение. И хотя эмоции Мартена оставались для него тайной — он и правда не знал, что тот испытал: радость, досаду, облегчение, смущение, раздражение, счастье? — у него почему-то стало легко на сердце. Телефон вновь пискнул, и Рене схватился за него так, словно от этого зависела его дальнейшая судьба. «Спасибо. Я тронут». Этими словами Рене прожил тогда три недели. Через три недели в толпе пассажиров в аэропорту Орли — вот было не утерпеть! — он завидел Мартена и в мгновение ока узнал одну из этих рубашек, хоть она и пряталась, по большей части, под все тем же navy blue, к которому добавилась черная ветровка. Осень в Париже неумолимо вступала в свои права. — Прости, что не надел две, — Мартен улыбнулся, и Рене подумал, что не помнит у него таких веселых искорок в глазах. Ему, несомненно, было приятно. Рубашки прижились. И это осеннее свидание, предательски волшебное, до неописуемой, тревожащей глубины, застряло в памяти осколком чистого счастья. Этот осколок полоснул по тонким нитям встреч безжалостным острием — в следующий раз он увидел Мартена только после Рождества. «Рене?» Он его все-таки разбудил. Чертовы слезы, капнувшие на его грудь, разбудили... «Просто я стосковался. Прости». Ведь опять с Рождества не виделись, подумать только, а сейчас уже март! Черт бы побрал этот его биатлон!... Тут из-за одной его службы можно с ума сойти, так нет, судьба накрошила в этот бульон еще и эти гребаные кубки, чемпионаты, олимпиады...когда уже все это закончится, Боже... Нет, конечно, это здорово, что он побеждает и выигрывает — престиж страны, престиж французской армии, да и сам рад, как ребенок, но черт... «Это ты прости...». «Мартен, послушай...» «Я приеду через восемнадцать дней. Обещаю». И он погладил волосы у него надо лбом... «Мартен, я хочу, чтобы у нас была семья». «Ты и есть моя семья». Ничего. Он станет старше, он поймет. Просто нужно время. Он еще слишком молод. В двадцать семь его и самого ничто не смогло бы остановить... Он и в тридцать пять ничего еще не соображал, по правде говоря. Ему все казалось, что смешной олененок, скачущий вприпрыжку по горному снегу и нечаянно доставшийся ему в бревенчатом домике на склонах Альп, ничего не значит. Просто забавное приключение, с кем не бывает. Теперь Рене Марешаль знал, как защитить Францию от чужеземных армий, но не знал, как защитить свое сердце от одного-единственного альпийского стрелка. Вначале его просто позабавил трогательный в своей наивности двадцатилетний мальчишка, скакавший по склонам – его успехи казались скорее недоразумением, чем чем-то значительным. Но отвязаться от памяти о нем оказалось почему-то невозможно. Он неизменно смеялся про себя, вспоминая полудетское выражение агатовых глаз в опуши ресниц и размашисто окрасивший юные щеки румянец...а потом смех почему-то переходил в стон. Слишком глубоко, раняще цвели в памяти алые губы. А память бережно копила и хранила остальное – безупречную лепку плеч, разлет ключиц, линии колен...и запах. Пряный, тягучий, талый – покрытая нежной порослью кожа южанина источала его, словно мед. В ту ночь, поняв, что мальчик невинен, Рене не торопился, и скольжение собственной щеки по покоившейся на его плече голени осталось с той поры чем-то вроде постоянного призвука к пульсу. Он влюбился в неуклонно мужающую красоту, и эти склоны превратились в гигантский магнит. Рене Марешалю было чем жить и о чем думать. Но странным образом все это имело вкус и цвет только потому, что где-то вдали от Парижа существовали эти склоны и трассы, и маленький упрямец с винтовкой покорял их на время — все быстрее, быстрее и быстрее. Он почти не знал этого упрямца. И вот сейчас, спустя семь с лишним лет после первой встречи, Рене отдавал себе в этом отчет как нельзя ясно. Что изменилось за эти семь лет, кроме выражения его глаз, да красоты, переставшей быть мальчишеской? Он и тогда был донельзя молчаливым. Не требовал слов, ни о чем не расспрашивал. Ни о чем не рассказывал, если сам Рене не задавал вопросов. Он улыбался ему при встрече – весело и радостно, но почти ничего не говорил. Он был до странности одиноким. У него не было закадычных друзей, не было подруг. В свои двадцать с небольшим он, казалось, не знал прикосновений ближе, чем руки спортивного массажиста. Рене невольно вспомнил, как подскочил, словно облитый кипятком, когда однажды ночью услышал рядом с собой отчаянный стон «Андре, хватит!... Не надо!...» В зыбком мраке брови спящего Мартена были мучительно сведены к переносице, поза, в которой он лежал, была явно неудобной, и Рене счел, что имеет полное право хорошенько его тряхнуть. Тот проснулся — и тут же вцепился в ногу. Понятно, судорога. Не дожидаясь, пока он ее полностью укротит, — действовал Мартен явно со знанием дела, — Рене скептически нахмурил брови. — Кто такой Андре? — Что? — Кто. Такой. Андре. Какое из этих слов тебе не понятно? — Мне тон твой непонятен, — фыркнул Мартен, насмешливо взглянув на него и вновь склонился, с силой потянув на себя ступню. — На свете тысячи Андре, с десяток из них я знаю. Включая себя самого! Вот черт... Перед глазами встала копия личного дела, которая в свое время трудами Дидье легла на его стол. Martin André Fourcade, уроженец Восточных Пиренеев, выпускник L’école militaire de haute montagne*** в Шамони, ныне — примерный служащий 27-го горнострелкового батальона в Анси. Можно было понять, что об этого скалистого мальчика вы обломаете все когти, господин тогда еще инспектор министерства обороны... Рене вздохнул. Мартен, наконец, с видом облегчения откинулся на спину. Потом буркнул «извини» и, выпростав ногу из-под одеяла, с легкостью балетного танцовщика придал ей немыслимое, с точки зрения Рене, положение и еще раз потянул на себя. — Чертова судорога... Так чего ты прицепился? Какой Андре? — Это я сам хотел бы узнать. Ты во сне стонал его имя! Мартен приглушенно расхохотался, не размыкая сцепленных где-то в поднебесье пальцев. Морщась и смеясь одновременно, он явно не торопился облегчать участь любовника, ревниво созерцавшего его экзерсисы в тающем рассветном мраке, и Рене поймал себя на жестокой мысли, что за одно это он заслужил икроножный испанский сапожок. — Это человек, который причиняет мне зверскую боль. — Боль? — Это наш массажист. Ты не представляешь, что он со мной делает после стартов... Без него я бы не выжил, но иногда мне серьезно кажется, что конец мой наступит в его руках! Однако, пощады просить у него бесполезно. — А ты просил!... — мстительно поведал Марешаль, прищурившись. Мартен махнул рукой и осторожно отпустил ногу на постель. — Да я у него и плакал, и пищал... Но он умеет сделать и так хорошо, что того гляди отрубишься... В общем, у вас много общего! — он метнул на Рене лукавый взгляд. Тот рывком переместился к изголовью. — У меня ты никогда не просил пощады, — с деланной суровостью изрек он, стискивая горячие плечи. Мартен грустно улыбнулся. Без малейшего труда, каким-то тягучим и ленивым движением, извернувшись, освободился от его захвата, словно не заметив его, и положил голову ему на колени. Не в силах удержаться, Рене нежно потянулся пальцами к его виску. — Хочется сказать, что и не попрошу, — вдруг мрачно донеслось до него. — Но честнее будет, наверное, что это лишь вопрос времени. Рука Рене замерла. А потом все-таки опустилась на темные непослушные завитки. Немного помедлив, к ней присоединились губы. И, прежде чем прижаться покрепче, обреченно шепнули: — Честнее будет, если это скажу я... Он не мог бы с определенностью сказать, когда с его собственным терпением произошли метаморфозы. Он был другим человеком...когда-то. Спешил, торопился, урывал глотками. Небрежничал, опаздывал, успевал...иногда не успевал. Теперь он сидел на обдуваемой весенним ветерком террасе, дожидаясь, и его собственная жизнь вне этого ожидания значила для него ровно то же, что судорожное движение запруженных парижских улиц где-то там, внизу. Да, это было, есть и будет, сегодня и завтра, и никуда не денется. Он приехал сюда, чтобы ждать. Наблюдать, впрочем, было некому. Его бессменный помощник Дидье и так все знал, а шоферу не было дела. Представители оппозиционной партии были озабочены другими проблемами. Жена могла бы еще нанять частных детективов, но пару лет назад у Рене хватило благоразумия развестись. Он понимал, что лучше сделать это до того, как будет достигнута вершина, к которой он шел, пусть даже этот шаг ненадолго сделает путь более извилистым и скользким. Это было ничто по сравнению со скандальным разводом министра из-за романа на стороне. Романа, который когда-то и не думал начинаться, а теперь не думал заканчиваться. Некому было наблюдать, как Рене Марешаль поднялся на ноги и повернулся ко входу на террасу. Он сам не знал, почему сделал это именно сейчас — может, просто надоело сидеть сиднем... Но несколько секунд спустя застекленная дверь зыбко отразила легкие скользящие шаги и услужливо пропустила на свет их обладателя. Мартен на мгновение замер, прикрывая от солнца глаза, а потом устремился к нему. — Здравствуй! — Здравствуй. Мартен привычно поцеловал его в щеку, и Рене, не удержавшись, потянул его к себе. Мимолетное соприкосновение тел. Мимолетное соприкосновение лиц. Игрища ветерка прекратились, и теперь в воздухе плыл тягучий звон — церковная колокольня возвещала, что в Париже наступил полдень. Мартен усмехнулся, метнув неопределенный взгляд куда-то вверх. — Всего лишь гимн твоей пунктуальности, — поспешил успокоить Рене. — Садись. — Ты-то чего стоя? Болит что-нибудь? — иронически спросил Мартен, устраиваясь и разворачивая на коленях салфетку. Негодник заслужил, чтобы его стукнули газетой. Метрдотель рассчитал время своего появления на террасе так, чтобы не увидеть, каким образом Рене Марешаль пользуется столь им излюбленной печатной прессой. — Пожалуйста, что-нибудь перекусить. Заказ совершенно в духе Мартена. Настала очередь Рене глядеть в небо. Метрдотель, однако, лишь улыбнулся. — А вам? — То же самое, что и моему гостю, — Рене обреченно улыбнулся. — Значит, омлет с трюфелями. Мартен не сдержал довольную улыбку — предложение явно пришлось ему по душе. Рене невольно рассмеялся и кивнул метрдотелю. Официант подлетел, чтобы забрать чашку и незримо смахнуть крошки круассана. — Ты давно здесь? — Как тебе сказать... Мартен долго и пристально глядел в его глаза, покусывая губы, и наконец тихо произнес: — Я тоже соскучился. Знаешь, всякий раз, приезжая к тебе, я словно получаю отпуск. — Теперь у тебя будет побольше времени? Сезон закончен... — Да... — Мартен скользнул взглядом по крышам точно так же, как он час назад. Только думал он явно о чем-то ином. Подавив вздох, Рене поинтересовался: — Как там в горах? Много снега? — Да, немало. А здесь совсем весна... — Какие у тебя планы? — Поесть! Пышный ароматный омлет был бесследно уничтожен за несколько минут, и Мартен с наслаждением вцепился в чашку кофе. Рене созерцал. Он же так все это любит, пиренейский принц. Отдает всему этому должное, знает всему этому цену... Какого черта ему даже не заходит в голову распрощаться с горными ботинками, многокилограммовой поклажей и спаньем в биваках? Но говорить ему, что это необъяснимо, не было никакого смысла. Рене знал, что услышил в ответ: «Единственное из всего этого, что необъяснимо — это почему ты кормишь меня трюфелями». — На ужин я приглашаю тебя в L’Arpege. — Спасибо. — А на ночь я приглашаю тебя домой. Осточертели отели. Он научился выбирать рестораны с учетом двух обстоятельств, тесно связанных между собой. Будь то самолетом или поездом, Мартен Фуркад являлся в Париж в том, в чем являлся, не предполагая никаких вечерних переодеваний. Его одежда в девяти случаях из десяти была повседневной, с неизменным оттенком аскетической элегантности, а в десятом случае это была форма. Поэтому все блестящие заведения с зеркалами в позолоченных завитушках отпадали сами собой. Не без помощи Дидье Рене превратился в спеца по парижским ресторанам, куда можно привести принца в джинсах. Причину этой строгости и аскетичности он обнаружил тоже благодаря Дидье. По традиции, после совместного ланча Рене возвращался в свой кабинет, а Мартен отправлялся «пошататься по Парижу». Шатания по Парижу в его случае выглядели следующим образом: «Сент-Шапель». «Что, весь день?!» «В общем, да». — Может, все-таки, и Нотр-Дам? — съязвил Марешаль. — Долго стоял напротив, — невозмутимо уведомил Дидье. — Но так и не зашел. Или: «Клюни». «Опять весь день?» «Практически. И Сент-Шапель». Или: «Сент-Шапель, потом Музей армии». «Весь день?» «Да, господин советник». Странным образом, светские вещи его как будто не интересовали, — ни Эйфелева башня, ни картинные галереи, ни творческие кварталы, ни торговые центры. За все время своих визитов в Париж Мартен, кажется, так ничего и не купил. Единственный случай, когда его нога ступила в торговый центр, был связан с тем, как выяснилось, что к нему прицепился с просьбой один из сослуживцев. С некоторых пор у него вполне водились деньги, но на его жизненных привычках это практически никак не сказалось. Вещи, которыми он пользовался, может быть, и стали дороже и качественнее, но их осталось так же мало, и множить их количество в своей жизни он явно не желал. — Куда ты сегодня намерен направиться? — Половину программы тебе доложат, а половину ты знаешь и так, — беззлобно усмехнулся Мартен. Он до странности легко прощал ему сам факт слежки («Я понимаю, что сам даю к этому повод». «Чем это?!» «Неразговорчивостью»). — Что для тебя эта капелла? — фыркнул Марешаль. — Я понимаю, там красиво, но... ты же не из-за этого туда ходишь. Или из-за этого? Взгляд Мартена снова воспарил над крышами. Молчание явно затянулось. — Не удостаиваешь меня ответом? — в голосе прорвалось раздражение. — Подбираю слова. — Прости. Он научился говорить такие вот «прости». — Понимаешь, все вот это...оно как трава или как снег в горах, — он снова обвел взглядом город. — Пришло, ушло. Это живо, красиво, можно залюбоваться. Но налетит ураган, и это осыплется. Останутся горы. Эти места — они как горы, пронзают время насквозь. Оно обвивается вокруг них, как змея. Ты оказываешься в самом центре времени, в его кольцах, и смотришь ему в глаза. — Почему прошлое так много для тебя значит? — Рене старался даже не думать о том, как его поразил этот ответ. — Я не сказал «прошлое», я сказал «время». — Ну, почему время так много для тебя значит? — А для тебя разве не значит? — пристально взглянув на него, спросил Мартен. О, да, оно значило. Семь лет утекло как сквозь пальцы. Он научился молиться за эти семь лет, пусть и не так, как Мартен, который способен был вести немолчный диалог с этими камнями — то почтительный и деликатный, то гневный и отчаянный. Рене лукавил. Ему довелось сопроводить Мартена в одной из его обычно одиноких дневных прогулок. По обычаю, она привела на Иль де ля Сите, и все было хорошо — они зашли в Сент-Шапель, полюбовались Сеной и закутанными в осень берегами, нагрызлись жареных каштанов, и Рене с трудом удавалось отвести взгляд от Мартена, его ярко-карих глаз и впервые в жизни увиденного на нем необычайно эффектного алого шарфа, сообщавшего его южной красоте первородный испанский облик. «Господи, за что мне это?» «Что?» «Ты невозможно красив сегодня». И Мартен только блеснул смущенной улыбкой, склоняя обросшую за лето голову. «Встань вон там. Я тебя сфотографирую». «Не хочу». «Умоляю. Ты вот уедешь...». После бесплодных уговоров, Рене решил просто улучить момент для снимка, пока Мартен будет шастать по острову. И улучил. По возвращении он не поленился перекачать драгоценный кадр в компьютер, а увеличив его, застыл. Человек на фотографии не имел ничего общего с тем парнем, с которым он гулял нынче днем. Мартен стоял, выпрямившись на осеннем ветру, будто под ударами плети, и алый шарф струился по его груди, словно кровь неистовых пиренейских файдидов, не страшащаяся стали, не отступающая перед пламенем. На что устремлены были эти пылающие горечью глаза, что шептали эти губы, кому адресовался этот гневный вызов, эта отчаянная непреклонность среди мягкой лучистой осени в сердце Парижа? Неужели тому самому времени? Или этим камням? Или все-таки прошлому? Или... Как он молчал в этой несчастной Капелле, тянувшей его, будто магнит! О чем он молчал, стоя посреди нее, сам будто пронзающая время игла? Это вокруг него вихрилось, затягивалось узлом время, и Рене вовсе не был уверен, что хочет попасть в эту зону турбулентности. Однако, он привык считаться с тем, что этого места Мартен ни за что не минует, а значит, L’Arpege был хорошим выбором. Колокол возвестил, что они провели на террасе час. Снова время, опять время... Да, он был прав. Собираясь, Рене слегка потер поясницу. От последствий сидячего образа жизни было никуда не деться. — Сделаю тебе массаж сегодня, — пообещал Мартен. — Руками твоего великого Андре? Благодарю покорно! — он изобразил на лице ужас. — Нет. Своими. Не бойся. Я не больно. — Знаешь, — вполголоса сказал Рене, застегивая пиджак и с улыбкой оглядываясь на Мартена, — три недели назад кое-кто в министерстве решил, что у меня начинается ишиас вкупе со старческим слабоумием: я ходил кое-как и не мог перестать этому улыбаться. И только я знал, что это плата за счастье быть с любимым. Рене краем глаза заметил, как по ту сторону стеклянной двери шмыгнул официант, видимо, решивший все же повременить с посудой. От Мартена, резко шагнувшего к нему, плеснуло таким жаром, что взять в толк, как они здесь, только что, сидели столько времени, не касаясь друг друга, стало вдруг совершенно невозможно. Обжигающие губы готовы были впиться, руки готовы были сжать... — Иди, Рене. И Марешаль понял, что ему действительно придется уйти отсюда одному, как и пришел. Миновать стеклянную дверь и холл, спуститься на лифте, пересечь узорчатые плиты фойе и выйти на улочку, залитую весенним солнцем. И почувствовать, как подкашиваются ноги, потому что откуда-то сверху за каждым его движением наблюдает сжигаемый желанием снайпер... Плюхнуться в машину, пожалуй, будет кстати. И, кстати, если он не поторопится, то не миновать беды — в этом самом лифте, больше-то негде... — и господин советник явится в свое министерство очень сильно помятым. На ишиас уже не спишешь... Только на слабоумие. Острое и прогрессирующее. — L’Arpege, в половине восьмого. — Я приду. И передай своему преданному Арамису, что я буду в Сен-Дени. Ему незачем тратить время. *Un homme distingue (фр.) - значительный, известный человек ** Монпарнас, Берси, Аустерлиц - здесь: парижские вокзалы *** L’école militaire de haute montagne (фр.) - военное учебное заведение в Шамони-Монблан (Франция), специализирующееся на подготовке личного состава горных войск