Мужчина французского лейтенанта

Иногда Рене пытался вспомнить, что это был за день, когда он впервые встретил на своем пути Мартена Фуркада. Впервые обратил внимание на эту фигурку на заснеженном фоне, впервые встретился с ним глазами, впервые захотел его для себя. Но дни, проведенные шесть лет назад в Шамони бестолково рассыпались в памяти, теснясь в обрамлении горных возвышенностей, подобно разноцветной россыпи лыжников, усеивавших окрестные склоны. Нет, он не помнил, когда увидел его впервые. Зато прекрасно помнил, когда Мартен впервые ему улыбнулся. Тот день был пасмурным, с Монблана сползла непрошенная мгла, Шамони притих, но он все же добросовестно снарядился – нельзя позволять себе лениться, раз уж трасса открыта. Лыжников было мало, неприветливый склон хмурился в тусклом воздухе, и надежда получить от прогулки привычное удовольствие была невелика. Окинув взглядом пологий спуск, Рене устремился глазами выше и неожиданно поймал улыбку, ободряюще скользнувшую к нему со склона, словно солнечный зайчик. Он видел этого парня и раньше, но сейчас впервые задержал на нем взгляд. Мальчишка хорошо держался на лыжах, но что-то в его манере притормаживать, держать палки, даже управляться с креплениями было необычным, как если бы в универсальном языке тела сквозил иноземный акцент неопределимой принадлежности. Интересно, сколько ему лет? Так сразу и не определишь. В чертах ослепительно яркого лица читаются все признаки юности пополам с отголосками детства, да и тело явно еще не обрело законченных пропорций... Смешно он карабкается. Чего ищет, вида получше? Но черт, карабкается здорово. Движения не назовешь изящными, однако, физическая сила для таких фортелей и в таком темпе нужна недюжинная... Нет, он взрослый, это точно. Лет двадцать. Любопытно, как ему это удается? Особая техника? Потратив какое-то время на попытки ответить самому себе на этот вопрос, Рене вцепился в палки...и понял, что не может оторвать от него взгляд. Ни от мерно работающих ног, ни от рук, ни от поясницы, ни от... Мальчишка достиг, видимо, той точки, на которую нацелился, и виртуозно развернулся. Тогда-то он вновь поймал его улыбку и почти нечаянно улыбнулся ему в ответ. С тех пор они с каждым днем все более явственно приветствовали друг друга на расстоянии, безошибочно узнавая один другого в ярком, очистившемся, сверкающем горном воздухе. Это расстояние неприметно шло на убыль и, в конце концов, сошло на нет. Понаблюдав за ним какое-то время, Рене пришел к выводу, что он здесь без компании, а понаблюдав за собой, решил, что все-таки его хочет. А раз так, пора действовать, отпуск не вечен. Эти склоны просто обязаны ему кого-то подарить, раз уж повезло оказаться здесь одному. В тот же день Рене поприветствовал парня как старого знакомого, похвалил его технику, посетовал на погоду, посмеялся его шутке и, одарив располагающей улыбкой, предложил свою компанию за ужином. Ведя себя как можно более непринужденно, он все же пару раз выразительно задержал взгляд на его губах. Его визави порозовел, однако не проявил никаких иных признаков нервозности. «Где встретимся? Давай в «Савойе» в шесть?» Рене не стал протестовать – оттуда легко будет добраться куда угодно. «Отлично, тогда до встречи. Не простудись!» — шаловливо пожелал он. У парня должна быть возможность передумать. «Ты тоже», — неожиданно услышал он в ответ. Яркие глаза с сомнением скользнули по его тонкой парке. «О, не волнуйся. Она очень теплая», — рассмеялся Рене. К себе он возвращался, полностью сдав управление внутреннему навигатору и механически огибая препятствия. Что такого было в его словах, во взгляде, каким он его окинул с головы до ног? Этот взгляд не был раздевающим и оценивающим, но все же есть ощущение, что прощупал буквально до белья... И под бельем тоже. Не замерз ли. Интересно, придет ли он... А, между прочим, придет. Никаких сомнений. В обшитом деревянными панелями, увешанном гирляндами ламп баре в тот вечер было по обыкновению людно, посетители многоголосо гудели, жалуясь на установившийся на курорте холод. Хозяин заведения ввиду этого обстоятельства демонстративно разжег камин, что было встречено дружными аплодисментами. — До этого он ни разу не соглашался, – пояснил Мартен, стянув варежки и аплодируя вместе со всеми. Про себя Рене подумал, что это, может быть, хороший знак. Возможно, и ему удастся достичь согласия того, кто, судя по всему, тоже до этого ни разу не соглашался... Хотя это впечатление могло быть обманчивым. В тот вечер его то и дело что-то поражало в этом юноше. На ходу подловленная им упавшая с буфета бутылка – сцапал ее за горлышко ровно тот миг, когда та, сделав кульбит, перевернулась в воздухе. «Вот это реакция!», похвалил Рене. «Просто увидел, что он вот-вот ее пихнет локтем. Не люблю этот звон, когда что-то бьется». Откровенно южная речь, но точно не провансальская. Сочетание застенчивости и уступчивости – границы ни к чему не обязывающей вежливости остались позади, но это его как будто не смутило. Он принимал его ухаживания сдержанно и непринужденно, никак не комментируя само это обстоятельство, и в какой-то момент Рене даже подумал, что этот Мартен, должно быть, уже привык к чему-то подобному. Ведь такая красота... Стоп, какая красота? Где вы ее увидели, инспектор Марешаль? Нескладный подросток с неважно выбритыми щеками, диво еще, что ногти не обкусаны. Дитя нового времени, не знающее, что такое носовой платок и вытирающее нос барной салфеткой. Уже сейчас дылда, а ведь будет еще расти, это ясно. Но он неописуем, черт его дери. Вблизи просто неотразим. Атласная шкурка сочится теплым румянцем, яркие глаза под густыми бровями оправлены в заросли лоснящихся ресниц, а губы... за эти губы просто надо выпить. Чтобы с ума не сойти. Или сойти, уже не важно. Рене Марешаль с детства терпеть не мог женскую косметику, вернее, перспективу входить с ней в физический контакт. Если ничто подобное не угрожало, искусный макияж ценился им вполне и по достоинству, но в момент, когда ему предстояло соприкоснуться с кожей, на которой наличествовали тональный крем и пудра, он страстно желал скорейшего разорения всем герленам и диорам вместе взятым. Ивонн могла не рассчитывать на поцелуи, если губы были накрашены. Он и без того чувствовал химический запах нанесенной на ресницы туши, кисловатый привкус любого крема, душок средств для укладки... но эта глина на губах была непереносима. Он понимал, что это идиосинкразия, но ничего не мог с собой поделать. Младшую дочь он целовал чаще, чем старшую, только потому, что она еще не прониклась идеей подобного самосовершенствования. Старшей было всего одиннадцать, но ее туалетный столик уже был забит тенями и румянами, и она обожала демонстрировать домашним результаты своих экспериментов, несмотря на то, что это почти всегда заканчивалось скандалом. Краски лица напротив были ослепительны. И, можно было не сомневаться, абсолютно натуральны. А ведь, кроме лица, есть и все остальное...и пора уже увидеть и оценить это остальное, наконец. Осталось повкуснее накормить, хорошенько выгулять под темным небом на морозце и затащить к себе – идти-то тут всего ничего. Рене снова всмотрелся в эти глаза, пытаясь удостовериться, что все пройдет так, как он задумал. Черные бриллианты чистой воды... Но взгляд... Мальчик без сомнения понимал, что понравился, и так же без сомнения давал понять, что решился и согласен на продолжение. И все же эти глаза не смеялись, не изучали, не искрили призывно... Устремленные прямо на него, не поощряя и не сдерживая, они оставались мягко безмятежными до самой глубины. Притрагиваясь теперь в своей парижской постели к досматривающему утренний сон Мартену, Рене внезапно подумал, что таких глаз, такой улыбки он больше не видел у него никогда. Он не раз с тех пор лицезрел его довольным и радостным, он повидал его всяким за семь прошедших лет, но все же вот таким, как в те палевые зимние дни и в тот морозный вечер – больше никогда. Непрошенное откровение царапнуло по сердцу, и Рене невольно повернулся к тому, чье мерное дыхание сообщило новое направление его мыслям. Истина была до боли проста, и он со вздохом притянул Мартена к себе. — Что ты? – удивленно шепнул тот, безошибочно ощутив избыточную нежность в объятиях любовника. — Поцелуй меня. Он бесповоротно стер с него тогда последний налет детства. Забрал, так себе и не присвоив и вряд ли чем-то возместив, неисповедимое свечение непознанности. Хотя почему же не присвоив? Тайком осев в его памяти, оно совершенно очевидно делало свое дело и взыскивало свою дань. И почему же не возместив? Он возместил этим вот ребристым выступам и упругим изгибам теплом и горечью, и следами губ, и нелепой, непрошенной верностью, которая казалась не столько добродетелью, сколько расплатой. Тогда он просто не понял, что так будет всегда. Потребовались долгие месяцы, чтобы осознать, что и у заметенного румянцем мальчика на альпийских склонах, и у него, по привычке отягощенного случайными любовниками чиновника, больше никого нет с тех самых пор, как бревенчатый домик для лыжников впервые даровал им уединение на двоих. За вычетом постылых супружеских обязанностей, он блюл малышу верность, словно, раз распробовав, отравился его непорочностью – после нее все казалось отравой. Сперва он не придавал этому большого значения, скорее, считал чем-то вроде шутки для внутреннего пользования...но годы шли, и оказалось, что это всерьез. Эта шуточная верность смешному олененку превратилась в болезненную, до слез скрипящую зубами верность лучшему в мире горному снайперу. Снайпер этот не знал промаха, а верность не знала пощады. Снайпер ничего не просил, ни о чем не спрашивал, ни на чем не настаивал. И все же Рене был в разводе уже несколько лет. Государственная служба оставляла отчаянно мало времени на то, чтобы видеться с Мартеном. Голод и жажда стали частью жизни. С постоянством фантомной боли они преследовали, выплескиваясь шквалом во время нечастых встреч. Каким бы сдержанным ни был Мартен, он видел, что для него это так же. — Ты мне что-то сказать хотел? – тихо спросил он, спросонья привычно касаясь волос надо лбом. — Да, – обессиленно прошептал Рене. – И сказал... В тот первый раз ему все-таки пришлось прошептать ему, приобняв: «Я тебя хочу». Теперь это не требовалось. Мартен знал это и так. А тогда уверенности не было. Он шагал с ним рядом так спокойно, так невозмутимо, то и дело вскидывая глаза в выяснившее небо и явно не отдавая себе отчета, какое впечатление производят при этом его губы, глотающие холодный воздух, и обнажающееся из-под небрежно намотанного шарфа горло. Зимнее небо не могло с ними соперничать. Почти что в шутку задав вопрос «Что ты там видишь?», Рене пережил шок. Запрокинув голову и позволяя ему вволю любоваться очертаниями своего подбородка и выступом гортани, этот мальчишка прошептал: — Орион. От движения, которое при этом сделали его губы, в паху приключилось оживленное шевеление самого приземленного свойства. — Плеяды, – сообщил он. – Близнецы... Гидра... Персей... С этой секунды Рене мог смотреть только на его губы – так зачаровывающе они двигались, перечисляя одно за другим названия созвездий. Он что, выучил наизусть весь звездный атлас? Астрономией в школе увлекался и еще не успел позабыть под напором дел земных? Чтобы вернуть его из этого поглощающего мерцания на припорошенную тропинку здесь и сейчас, Рене полюбопытствовал: — У тебя есть любимое созвездие? — Рысь. Она вон там, рядом с Возничим, – Мартен вытянул руку, указав кончиком красной варежки куда-то в гущу звездного марева, и, повернувшись к нему, важно осведомил: – Нужно иметь рысьи глаза, чтобы ее различить. Поэтому она так называется. Он все-таки невозможно смешной. Но какая у него улыбка... Рене невольно вновь улыбнулся в ответ. — Сдается мне, что рысь уже хочет спать, – пошутил он. – Судя по тому, что она уже трижды зевнула. — Не обращай внимания, – он слегка смутился и неопределенно махнул рукой. – Просто я привык ложиться в это время. Но на каникулах можно сделать исключение. Мимолетно поразившись про себя, Рене приблизился вплотную и, устремив ему в лицо пристальный взгляд, мягко произнес: — Может быть, в виде исключения, сегодня ты пойдешь спать не один? В ответ мальчишка торопливо стянул варежки, обхватил обеими руками его лицо и прижался к нему с поцелуем. Эти удивительные губы были неумелыми, но Рене уже успел расслабиться на этот счет. Сейчас нет времени учить его технике поцелуя - пусть этим займется кто-нибудь другой. Есть дела поважнее. Например, подобрать его варежки. Господи, какие они смешные – точно как он сам. Не варежки и не перчатки, а недоразумение с двумя пальцами – большим и указательным. Может, это и удобно...хотя вряд ли. Примерно как проводить отпускную ночь с девственником. До шале было подать рукой. Мартен ничего не сказал при виде арендованного им дома, но не заметить удивление в его взгляде было нельзя. Удивляться было чему – просторные апартаменты были явно рассчитаны на большую компанию и, тем не менее, давали приют единственному постояльцу. — Как видишь, место прекрасно подходит для оргий! – объявил Рене, делая приглашающий жест. Мартен рассмеялся, перекрестив быстрым взглядом донельзя чинную обстановку. — Тебе удается отлично заметать следы. — Что есть, то есть... – раздумчиво согласился Рене. – Раздевайся! Хочешь чего-нибудь? — А ты? – бездумно спросил он, все еще оглядываясь. Тогда-то он и шепнул ему эти три слова...и Мартен послушно потянул с себя куртку и шарф. ...Добравшись с ним до гостевой спальни, он жадно обхватил его, позволив себе, наконец, ощутить под руками мгновенно напрягшуюся спину. Как он умудряется быть одновременно таким стройным и таким неуклюжим? У него что, координация только на лыжах включается? Ладно, это совершенно не важно. Лишь бы лег и дал, в конце концов. Плохо, что он такой ужасно непьющий. Растерянный, но раздевается решительно. Ладно, пусть сам... Надо же, как одежду складывает. Видно, бережливый. В отношении самого себя тоже, надо заметить... Лег и замер. Тем лучше, можно не спешить. Хоть распробовать... Рене неторопливо скользил носом и губами по распростертому телу, впитывая его запах. Да, хорош. Чертовски хорош. Ну что, дать ему самовыразиться? Может, у него все-таки есть какие-то желания? Он приподнялся, изучающе глядя на его, но ровно ничего не произошло. То ли не откажешь в проницательности, то ли ничего не соображает. Вряд ли то и другое одновременно. Ничего, про предохранение не забыл, молодец. Что-то все-таки соображает. — Может быть, ты хочешь, чтобы я в душ сходил? — Боже тебя сохрани!... – Рене блаженно потерся щекой о его приподнятую голень и устремил взгляд на главное лакомство, нетерпеливо выдающее авансы его готовой заявить о себе жадности. Щекотки не боится. Ступни гладенькие, а локти стертые. Что он ими делает? Вряд ли парту полирует, слишком тренированный. Вообще же, надо чаще обращаться к парням из народа, есть в них своя прелесть, осточертели эти отлакированные... Просто здоровый организм, и отлично... Да, не аристократ, ну и ладно... Рене непроизвольно помотал головой, отгоняя неизбежным злом мелькнувший в памяти образ умопомрачительного отпрыска гордого франко-итальянского рода. Тогда он единственный раз в жизни ретировался с поля действий, и не потому, что был отвергнут, а потому, что понял: еще шаг, еще день, еще, Боже упаси, ночь – и он будет беспросветно валяться у него в ногах, сам не имея над ним ни малейшей власти. Допустить что-либо подобное Рене Марешаль не мог. Поэтому, приняв решение, он вечером того же дня сидел в самолете и сосредоточенно молил Бога изгладить из его обожженной памяти всякое воспоминание о пережитом. Уповать ему больше было не на кого – он грезил и бредил этим человеком со всем неотступным отчаянием первой любви, соизмеряя с ним вселенную и любое в ней событие, и каждый свой вздох. Бог, в общем, помог, но оставил ему в наследство нечто подобное единственной фотографии, сделанной в лучах закатного Монако, на которой роковой образ был запечатлен во всей своей непререкаемой красоте. С тех пор прошла целая жизнь, Рене Марешаль стал другим, но он и сегодня без раздумий заплатил бы наличными за твердую гарантию, что больше никогда не пересечется с обладателем трех имен, двух фамилий и этой вот утонченной разящей красоты. Высшая проба там стояла на всем, от кончиков волос до кончиков ногтей – тогда-то он постиг буквальный смысл этого выражения. Этот явно из простонародья. Но запястья тонкие, колени узкие, ключицы утоплены...разлет едва читается, но какой! Бабушка всегда говорила: хочешь оценить породу – посмотри на ключицы. Правда, это не относилось к таким вот мальчикам. Откуда же он родом? Ладно, в конце концов, не все ли равно? — Ну, давай же... Еще и торопит. Перевернуть его? Нет, не стоит. Опыта у него явно не лишку, одни гормоны в избытке. Хорошо хоть, не очень волнуется... Подобравшись поближе и предельно ясно обозначая свои намерения, Рене на всякий случай спросил: — Ты понимаешь, как я хочу? Кивок. Ну, тогда... От того, как он взвыл, вцепившись зубами в руку, по загривку заструились мурашки. Видимо, боль была гораздо сильнее, чем он ожидал. Напрягся, как хорошая сталь под ударом. — Постарайся расслабиться, – как можно более внятно и убедительно велел Рене. – Глубоко вдохни. Приподнимись, когда я потяну тебя наверх, только не резко. Теперь выдохни...Легче? — Да. Сочившиеся вдоль висков слезы заставляли в этом сомневаться, но Рене все же угадал облегчение по почти незаметному трепету мускулов, отпускавших отчаянное напряжение. — Теперь я буду ласково и аккуратно в тебя пробираться, вот в этом положении, а ты будешь терпеливо и старательно дышать. Если тебе будет совсем невыносимо, ты попросишь меня остановиться. Он ждал, что в какой-то момент услышит это, но так и не дождался. Мальчишка скулил, из глаз его бежали слезы, а прикушенные губы пару раз выдохнули мученическое «Mon Dieu!», но он дышал и молчал. Начав как можно более бережное ритмичное движение, Рене убедился в том, что это трепещущее тело делает все, чтобы ему помочь и сделать взаимное положение как можно более естественным. Что ж, неплохо. И инстинкты правильные, и самообладание быстро вернулось. Долго терзать его не пришлось – обжигающая жила, притаившаяся в глубине этого тела, вкупе с затянувшимся воздержанием сделали свое дело. Вопреки всем трудностям, Рене кончил полновесно и сладостно. Он готов уже был к рваному бестолковому оргазму, но его собственное тело странным образом сочло все происходящее вполне достойным основательного финала. Насладившись им до последнего, он к своему изумлению понял, что единственное, чего он хочет, это... — Знаешь, давай-ка поменяем диспозицию. В смысле, ты ляжешь головой туда и упрешься ножками. И тебе будет удобнее, и мне проще. К его изрядному удивлению, возражений не последовало. Он подозревал, что после пережитого только что бедный парень пошлет его к черту... но не услышал ни слова от покорно перемещающегося Мартена, морщащегося при каждом движении корпуса. Зато услышал прекрасно известную мелодию мобильного телефона. Вот черт, увлекся и не догадался ни позвонить заранее, ни отключить. — Переведи дух! – шутливо пожелал он и спрыгнул с кровати. Смешно было расхаживать нагишом по шале, ведя беседу с женой и размышляя, что там делает этот мальчишка. Все поймет, конечно, если не дурак... Но, в конце концов, главное, чтобы Ивонн всего не поняла... Выслушав историю детских злоключений из области кашлей и соплей, пожаловавшись на неустойчивую погоду в Шамони и заверив, что вскоре воссоединится с домашним лепрозорием, Рене выключил телефон. Прерываться больше не хотелось. Хмурое дитя все так же тихо лежало поверх кровати. Не задало ни одного вопроса. Позволило ему забраться в изголовье и повторно закинуло ноги ему на плечи. Рене подтянул его поближе и неожиданно припал к его коленям, обцеловывая. Неизвестно еще, где и когда ему достанется вот такая же красота, пахучая, колючая, горячая, закутанная в ароматную кожу, с влажными сгибами локтей и колен, как та, что лежит перед ним сейчас, молча поблескивая на него из-под полуприкрытых век... Надо будет завязывать с неизменным Берлином и выбраться по весне в Барселону, вот что. И надо все-таки его пожалеть и вознаградить, раз уж все равно прервали... Если только он сам себя не вознаградил, пока он разговаривал. Рене пристально оглядел кровать и рассмеялся. — А ты заслуживаешь наказания! И, наблюдая, как краска заливает это лицо до ушей, добавил, интимно склоняясь и словно поверяя секрет: — Или это я его заслуживаю... да? — Извини, – хрипло произнес он, закрывая глаза. Рене склонился еще ниже, вновь изучая, всматриваясь, вдыхая... Наверное, ему тоже стоило бы извиниться за то, что бросил его неутоленным сразу после...ну да много чести. — Помнишь, что ты должен делать? Дышать. На этот раз он дал себе труд поискать нужный угол. Его старания увенчались успехом как-то неожиданно – эти глаза распахнулись, а ноги напряглись так, что Рене искренне порадовался, что догадался развернуть его ими к стенке. Полюбовавшись, он подался наверх, почти что опустошив, лишив возможности ощущать испытанное только что, и подергал у самого входа, заставив отчаянно сжаться. Он обожал это ощущение. Дождаться бы еще чего-нибудь, кроме стонов. Ничего, заговорит. Дело техники. Намеренно задевая чувствительный бугорок, он получил свою награду, но все еще не в виде слов. Лицезреть его метания, конечно, было приятно, но Рене любил секс ушами не меньше, чем прочими частями тела. Изводя его непредсказуемой сменой ритма, чередуя прицельные дробные толчки и мучительные паузы, он все-таки добился...но не того, чего хотел. Вместо горячечной мольбы этот парень, выравнивая дыхание, выдал с вдвое усилившимся акцентом, глядя ему в лицо: — Странно, когда ты это делаешь, это кажется непереносимым и хочется только, чтобы это закончилось, а когда не делаешь – кажется непереносимым тоже, и хочется только, чтобы снова началось. — Значит, сейчас ты хочешь, чтобы это снова началось, – усмехнулся Рене. Он вновь приналег на дрожащее месторождение, и Мартен впился в и без того уже искусанные пальцы. — Ты можешь сильнее? – внезапно услышал он. — Могу, – несколько удивившись, угрожающе заверил Рене. – Но не хочу, чтобы тебе среди ночи понадобился врач! Когда ты начнешь заниматься сексом регулярно, чего я тебе горячо желаю, тогда твой партнер сможет это позволить и тебе, и себе. А пока достаточно. — Нет, не достаточно. Гляди-ка, какой упрямый. Ладно, пора перестать его мурыжить. Этого и впрямь достаточно. Подхватив покрепче, Рене твердо напомнил себе, что врач действительно ни к чему, и погрузился в пульсирующий жар. И хотя в собственных ушах шумело что надо, на слух ему показалось, что в содрогающемся под ним юноше живут два, если не три разных существа. Слабые, чистые, почти женские стоны перемежались хриплыми гортанными мужскими вскриками, а откуда-то из-за подкладки дополнительно продирался звук, от которого по телу ползли мурашки. В этом сдавленном, приглушенном и от того почему-то еще более устрашающем звуке не было ничего человеческого. Зверь, проживавший в Рене Марешале, задрожал, едва его заслышав. Но человек, проживавший в нем же, был бесстрашен и азартен, и без оглядки довел дело до конца. Человек ощутил полагающуюся ему беспомощность непосредственно вслед за этим – его оргазм оказался щепкой, подхваченной свирепой горной бурей. Спустя череду бесконечно долгих секунд он с тяжелым выдохом опустился на пятки, все еще чувствуя дрожь в ногах. Инстинктивно огладил сильные бедра, понаблюдал, как тот ловит ртом воздух, и, сочтя, что буря утихла, успокаивающе приник губами к покрывшемуся испариной телу. Рука Мартена внезапно вновь яростно рванула ткань, а горло уронило глухой вопль. Ощутив животом очередной выплеск, Рене был потрясен. Никогда в жизни он не сталкивался с такой продолжительностью разрядки у другого человека – ее отголоски гудели эхом, расплавляясь по венам, оставляя далеко позади судорожные биения простого смертного. — Все? – ошеломленно поинтересовался он у распластавшегося почти без сознания юноши. — Да, – чуть шевельнув губами, отозвался он. – Спасибо... Он все-таки невозможно странный. При том, что несколько минут назад был тихий и сонный и даже особо возбужденным не казался... Прикрыв его одеялом, Рене устроился рядом, а придя в себя после легкой дремы, не подал и виду – ему почему-то стало интересно. Этот ребенок даже не пошевелился, если не считать того, что порывистым движением украдкой вытер глаза. Поняв, что его терпение лопнуло первым, Рене потянулся к нему, чтобы приласкать, и вдруг с совершенной ясностью дал себе отчет, что у бедолаги подскочила температура. И вряд ли потому, что он накануне простудился. У него точно озноб! Ну и ночка... Порезвился, ничего не скажешь... Рене выбрался из постели, нагишом дошлепал до секретера, где хранилась аптечка, которую он брал с собой в поездки. Дошуршавшись до нее, он заслышал тихий стон. Мартен решил последовать его примеру и теперь боком подбирался к краю кровати, опираясь на локти. — Куда? – сухо спросил Рене. — Ты разве не хочешь, чтобы я ушел? — С чего ты взял? — Не знаю...Ты встал... И я подумал, мне пора. — Я встал с другой целью, – Рене вновь оглянулся на него и покачал головой. Кто все-таки воспитывал это поколение и как? Он и вправду полагает, что, отымев его, он в час ночи выставит его на мороз, предоставив как угодно добираться отсюда до гостиницы, при том, что он и с кровати подняться толком не может? Вдобавок с подскочившей температурой. Понятно, что это рефлекторное, но все же. Каково?! Голосок сиплый, обрывистый...а глаза... Рене залил порошок цветов швейцарского флага водой, тщательно размешал и вручил насупленному созданию. — Даже если у тебя какие-нибудь редчайшие аллергии, это абсолютно безопасно. Можешь пить. — Зачем? — Не смотри так испуганно, это не снотворное и не наркотик. Я не занимаюсь такими вещами. — Здесь, может быть, есть что-то, что мне нельзя. Я биатлоном занимаюсь. — Тебе врач еще не то пропишет, когда увидит твою задницу. Не знаю, как быстро ты теперь доберешься до биатлона. Хотя, видит Бог, я осторожничал как мог. Лучше выпей. Ребенок решился и принялся поглощать содержимое, не забыв снова поблагодарить. Нет, кто-то все-таки занимался его воспитанием... — Теперь ложись. Продолжим. Рене умышленно произнес это без всяких уточнений, сухо и деловито. Тот лишь оглянулся на него и, поставив стакан на столик, вернулся в ту же позу, крепко закусив губу. Сумасшедший... ладно, главное, самому не стать сумасшедшим и не трахнуть его тут же еще раз. Это будет уж слишком. Больше всего в постели Рене Марешаль любил донельзя разнежить какого-нибудь мальчишку, а потом как можно более неожиданно прерваться, резко засадить и бесцеремонно отыметь. И уж потом в виде одолжения небрежно бросить трепещущей жертве должок за перебитое. Ему импонировали и разные другие тактики, – изощрять их было для него само по себе удовольствием, – но эта была в крови. Самым главным здесь был фактор неожиданности и чувственного контраста, поэтому в полную силу отыграть ее можно было только на новичке. И этот телок был как нельзя более подходящим экземпляром. Беда была в том, что по какой-то причине ни одна из излюбленных тактик с ним о себе даже не напомнила. Рене, сам себя не узнавая, вел себя сдержанно и мирно. В меру ласкал, в меру брал. Терпеливо доводил до очередного оргазма, уяснив по ходу дела еще несколько его индивидуальных особенностей и слегка им подивившись. — Запомни, что тебе нравится, – посоветовал он, в очередной раз лаская рукой и крепко упираясь при этом в промежность конвульсивно сжимающемуся Мартену. – И не стесняйся об этом сказать своему партнеру. И прекрати хватать меня за руку, а то получишь. Что, привык себя дергать, как за джойстик? Дурная манера... О-о!...Как мы покраснели. Давай ты будешь откровенен и признаешься, когда кончишь, что это было гораздо лучше... И не бойся меня испачкать, я это люблю. И не стискивай меня так коленками. Вдоволь насладившись его задохом и долгим прерывистым всплеском, Рене улегся поверх вздрагивающего тела и провел ладонями по ключицам. — Ну как? – насмешливо спросил он. – Похоже на твои обычные развлечения? Мартен, все еще прикусив губу, с закрытыми глазами бессильно помотал головой. — Ладно, сочту это за комплимент. Снисходительно проронив это, Рене вдруг ощутил его объятие. Едва дышащий парень обхватил его руками, скользя по лопаткам, оглаживая спину, зарываясь пальцами в волосы...и, пластаясь на нем, он внезапно испытал покой. Он до такой степени не ожидал этого покоя, редко находившего к нему дорогу, что захлебнулся и утонул в нем, не издав ни звука, словно застигнутый приливом у подножия скалы легкомысленный путник. Приподнявшись и устремив все еще туманный взгляд на того, на ком пролежал неведомо сколько времени, он сипло спросил: — Я долго спал? — Где-то час, – ответил Мартен. Интересно, чувствует ли он еще собственные руки и ноги... Зато температура пришла в норму. Рене хмыкнул. Уснуть после собственного оргазма ему бывало свойственно, но после чужого... Просто сбой в матрице. Пора исправить. Переворачивая Мартена на живот, он на всякий случай решил уведомить его, что секрет не в том, что он делал рукой. — Я догадываюсь, – глухо отозвался он, упираясь лбом в руки. – Не думай, что я твой член не заметил. Ты мне на финише будь здоров туда наподдал, а там богатая иннервация, я знаю. У меня, видимо, даже слишком... — Вот и учти это на будущее. Научишь того, с кем будешь сексом заниматься в следующий раз. Сейчас у тебя будет возможность еще кое-что сравнить... Так, я тебе это дал не для того, чтобы ты это из-под себя вытаскивал! Мне прекрасно известно, что это комфортно. Ляг, как я тебя уложил, и не делай вид, что тебе физически неудобно. — Мне по-другому неудобно... — Выбрось из головы. Теперь расслабься и не забывай дышать. Если будет нестерпимо, ты меня остановишь, четко произнеся «прекрати». Если ты скажешь «прекрати» прямо сейчас, я не буду начинать. — Давай. Рене наклонился к нему и настойчиво проговорил: — Мартен, я не остановлюсь, как бы ты ни кричал, если не услышу этого. И остановлюсь, как только услышу. Это будет единственное, на что я отреагирую, тебе понятно? — Понятно, – послушно произнес он. – Если что, я скажу «прекрати». Никогда еще у Рене Марешаля не было столь твердой уверенности, что ничего подобного он не услышит, что бы ни вытворял. Интересно все-таки, кто он, чем занимается... Сказал, что учится здесь неподалеку... В Швейцарии? Надо будет спросить. Хотя, какая разница? Он не первый и не последний мальчик, снятый им на горнолыжном курорте, не хватало еще каждый раз вникать. Послезавтра он бросит прощальный взгляд на Монблан, уедет из Шамони, и на этом все закончится. Но все-таки есть в этом парне, Мартене, что-то непостижимо странное... Впоследствии Рене Марешаль над собой просто хохотал. Не сообразить, что он из горной школы в Шамони, мог только инспектор министерства обороны, начисто распрощавшийся с головой.