фантомные боли

– Кто я? – бормочет сипло, надрывно, срывающимся голосом, словно спрашивает не кого-то, а саму себя. Ответ дают многие: «необычная эльфанутая», «леди Инквизитор», «Вестница Андрасте», «долийка», «Тристан Лавеллан» и – смущенно, но гордо – «моя возлюбленная». Но среди этих слов она не находит себя, словно после всего прошедшего времени Тристан забывает, кем была до Конклава. Близится конец – и Тристан чувствует нутром, что вот-вот грянет последняя битва с Корифеем, – и она опасливо обнимает Каллена, ищет в его объятиях спасения, купается в словах любви и молится своим богам, чтобы эта любовь не ушла в самом конце. Тристан понимает: их с Калленом сближает общая беда, веявший над ней ореол славы и спасительницы, и влюбляется Каллен в сильную и волевую леди Инквизитор. Но Тристан закрывает глаза, пытается вспомнить ферелденские густые леса, быстрые аравели, каждого члена клана и Хранительницу, чтобы отыскать среди этих воспоминаний себя. Кем она была до того, как на ее плечи свалилась тяжесть роли Инквизитора? И что с ней станет, когда она утратит эту цель перед собой – то, что толкало ее вперед, на уму непостижимые подвиги, теперь воспеваемые в каждой корчме? И Тристан боится этого – боится конца, боится потерять все, что смогла построить, боится потерять Каллена, если вдруг он ужаснется тому, что она совсем не та женщина, в которую он однажды влюбился. В Изумрудных могилах она подолгу сидит у толстых корней деревьев, вырывающихся из-под земли, рвущихся к живительному солнечному свету. Она ищет ответ в запахе мха и древесины, в лучах пробивающегося сквозь кроны деревьев солнца, в бесконечной зелени, в журчащем тонком ручейке, петляющим между острыми камнями, и не находит. Она вдыхает полной грудью морозный воздух Эприз-дю-Лиона, сухость песков Западного предела, влажность и сырость Бурой трясины, огонь и пепел Священных равнин, но нигде не ощущает чего-то родного. Ее дом – бесконечная дорога, блуждание по человеческим империям на аравелях. Но Тристан не помнит этого. Ее дом отныне – и, наверное, навсегда – впитывает в себя ледяной ветер Морозных гор, холод каменных глыб, из которых выстроен Скайхолд, запах старых обветшавших книг библиотеки, бесконечный льющийся хмельной смех в «Приюте Вестницы». Свой дом она не представляет без запах кожи Каллена, без его львиного шлема, его теплых сильных рук, так и не потерявшейся в годах привычки всегда держаться за рукоять меча. «Пожалуйста, не оставляй меня никогда», – молит она Каллена через поцелуй на крепостной стене. Цепляется пальцами за его красный мех на броне, выводит пальчиками крохотные паутинки-морщинки у уголков его янтарных глаз, переплетает их пальцы вместе – Тристан делает как можно больше, постоянно касается, чтобы не забыть это ощущение после того, как Каллен разочаруется в ней. В своих снах – кошмарах – она слышит его злой голос, говорящий ей, что она изменилась, что она не та Тристан, которую он любил. И она кричит – без голоса, с противным шумом в голове, – что она всегда была такой, что разорванные небеса требовали от нее большего. В своих мучениях она обращается к Соласу: молит, просит, чтобы он избавил ее от кошмаров, но тот качает головой, говоря, что ее кошмары идут от страхов из реальности. – Победи свои страхи, – говорит Солас. – Чего ты боишься? «Боюсь самой себя. Боюсь того, что станет со мной в конце этого пути», – думает Тристан, но вслух не произносит, а Солас не понимает, не должен понять. Она сбегает к Каллену – как всегда, когда ей грустно или одиноко, – ищет его поддержки, но не может получить ее сполна, потому что она молчит о причинах своей грусти и он не знает, как ее поддержать. И она говорит: «Я люблю тебя, Каллен». И она говорит: «Пожалуйста, не забывай меня». И она говорит: «Запомни меня такой». У Каллена замирает сердце – его лицо открытая книга, и Тристан с легкостью читает его, – он думает, что в голове Тристан мысль о невозврате с битвы с Корифеем. Он и сам этого боится, молится за нее в крипте Создателю дольше, больше, чем когда-то молился за Сурану, но обнимает ее почти до хруста костей и шепчет грозно, рвано, почти безысходно: – Не говори так, будто прощаешься. Тристан улыбается ему в губы, гладит курчавые волосы у него на затылке и снова шепчет, что любит его. Каллен с тревогой отдергивает ее руки, заставляет смотреть прямо в глаза – со страхом, немного с возмущением и даже потерянностью, словно сейчас перед ней не ее командор Каллен, а храмовник Каллен – и говорит ей твердо: – Я тоже люблю тебя, ты ведь знаешь это. Почему мне тогда кажется, что ты сомневаешься в моих словах? Ей бы прильнуть к нему – сильному, статному, уверенному, – поддаться вперед к его губам и попросить прощения за сомнения. Но раньше этой мысли с губ слетает треклятый вопрос, мучивший ее постоянно: – За что? За что ты меня любишь? Каллен опешивает, смотрит удивленно, будто не ждал вопроса, а Тристан пугает это заминка. Она что есть мочи вырывает свои руки из его теплых ладоней и бросается прочь из его башни, но Каллен в мгновение ока настигает ее, наваливается на дверь, не давай пройти, и одновременно с этим притягивает свободной рукой Тристан к себе. Он любит ее за ветер в ее волосах, за то, что ее одежда пахнет этим ветром, за редкие счастливые улыбки и моменты, когда она бывает самой собой. Он любит, что, снимая доспехи, она становится беззащитной и слабой, не строит из себя великую воительницу. Он любит, что при своем мягком характере, раскрываемом только наедине с ним, она сжимает волю в кулак и становится сильной, чтобы противостоять небесам. Он любит ее за волю к жизни, за каждый шрам на ее лице и теле, отмеряющий ее желание жить. Он любит ее за то, что она всегда старается не ранить его чувства, что заботится о нем по мере сил. Он любит ее за то, что ранним утром она осторожно и бесшумно она выбирается из его постели, стараясь не разбудить, и идет благодарить своих эльфийских богов за то, что новый день начался. Но как сказать ей все это, не представ перед ней влюбленным мальчишкой? Он прижимает ее к себе, находит губами висок и чувствует щекой соленую влагу на ее лице. Тристан так мало плачет – невиданная роскошь для леди Инквизитора, – и Каллен не может вспомнить, чтобы она когда-либо перед ним проливала слезы, оттого и чувствует себя последним идиотом. Он не знает о том, что ее терзает, и потому не знает, чем помочь. Вот если бы она хотя бы намекнула, сказала хоть что-нибудь… Каллен не знает, что за слова рвутся с его губ тогда и что за слова ломаются, оставаясь непроизнесенными, но обдумывает все очень долго – вплоть до Священного Совета, где мимоходом с губ соскальзывает: «Ты будешь моей женой?». Он хотел сделать все не так – более красиво, более изящно и уютно, более нежно хотел сказать, что без нее он свою жизнь не представляет. Глаза у Тристан синие-синие, и, заглядывая в них, Каллен корит себя за спешку: в них сомнение, страх и настойчивое желание отказаться. Она разобьет мне сердце, думается ему в отчаянии, но я знаю, что не перестану ее любить. – Ты уверен? – спрашивает она нерешительно, а Каллен не знает, сколько раз с его языка рвется «Да, больше, чем когда-либо и в чем-либо». Она боится дать свое согласие, потому что боится его разочарования, но сердце рвется к нему, стремится и Тристан сдается. Она все еще не знает, кто она такая на самом деле, а после Священного Совета и вовсе перестает быть даже Инквизитором. Варрик жалует ей новый титул – графиня, – но Тристан лишь с улыбкой принимает его и с иронией думает, что никакая она не графиня. Но они с Калленом все равно отправляются в Киркволл. Он – бывший храмовник в этом городе, ее командор и просто привлекательный мужчина, а она – потрепанная жизнью калека, эльфийка с кольцом на пальце, в которой все горожане признают только слугу Каллена. Его это коробит, он напоказ переплетает ее пальцы со своими и, видя благодарность в ее глазах, наконец-то спрашивает: – Что тревожит тебя, Тристан? Она делает глубокий вдох – единственная отсрочка перед ответом, потому теперь он спрашивает ее прямо, – смотрит на него и наконец-то отвечает отчаянно: – Я больше не знаю, кто я. И не помню, кем была. Словно я теперь совсем другая и этим предала старую себя. Каллен обнимает ее, и она снова льнет к нему, ищет спасения в его теплых и заботливых руках. – Ты не предавала себя, – говорит он, поглаживая ее светлые отросшие волосы, – просто время изменило тебя. Ты стала другой, чтобы выстоять, ты стала сильной ради других. Он делает короткую паузу и – чуть смущенно – договаривает: – А теперь ты госпожа Резерфорд.